Такое существование в двух мирах оригинально выражается в творчестве Гофмана. Двойничество возникает 1) из-за осознания разрыва между идеальным и реальным, мечтой и жизнью; 2) из-за осознания незавершенности личности в современном мире, что позволяет обществу навязывать ей свои роли и маски, не отвечающие ее сущности.
Таким образом в художественном сознании Гофмана взаимосвязаны и противопоставляются друг другу два мира – реально-бытовой и фантастический. Обитатели этих миров - филистеры и энтузиасты (музыканты).
Филистеры: живут в реальном мире, всем довольны, не знают про «высшие миры», поскольку не ощущают в них нужды. Их больше, из них состоит общество, где царит житейская проза и бездуховность.
Энтузиасты: Реальность вызывает у них отвращение, живут духовными интересами и искусством. Практически все – художники. У них иная система ценностей, нежели у филистеров.
Трагизм в том, что филистеры постепенно вытесняют энтузиастов из реальной жизни, оставляя им царство фантазии.
Гофмановское двоемирие проявляется на разных уровнях текста. Уже жанровое определение сочетает два временных полюса: сказка (сразу отсылающая в прошлое) и новое время. Кроме этого, подзаголовок можно трактовать и как сочетание фантастического (сказка) и реального (Новое время).
Структурно сказка состоит из 12 вигилий (изначально – ночная стража), 12 – мистическое число.
На уровне хронотопа сказка также двойственна: действие происходит во вполне реальном Дрездене, в Дрездене мистическом, открывшемся главному герою Ансельму, и в таинственной стране поэтов и энтузиастов Атлантиде. Время также знаково: события сказки происходят в день Вознесения Господня, что отчасти намекает на дальнейшую судьбу Ансельма.
Образная система включает представителей фантастического и реального мира, Добра и Зла. Ансельм – молодой человек, который обладает всеми чертами энтузиаста («наивной поэтической душой»), но пока находится на перепутье между двумя мирами (студент Ансельм – поэт Ансельм (в последней главе)). За его душу идет борьба между миром филистеров, который представляет Вероника, надеющаяся на его будущую блестящую карьеру и мечтающая стать его женой, и Серпентина, золотисто-зеленая змейка, дочь архивариуса Линдгорста и по совместительству – могучего волшебника Саламандра. Ансельм чувствует себя неловко в реальном мире, но в минуты особых душевных состояний (вызванных «пользительным табаком», «желудочным ликером») способен видеть иной, волшебный мир.
Романтическое двоемирие реализуется в повести через прямое объяснение персонажами происхождения и устройства мира, в котором они живут. Есть мир здешний, земной, будничный и другой мир, какая-нибудь волшебная Атлантида, из которой и произошел когда-то человек (94-95, 132-133) [2]. Именно об этом говорится в рассказе Серпентины Ансельму о своём отце-архивариусе Линдгорсте, который, как оказалось, является доисторическим стихийным духом огня Саламандром, жившим в волшебной стране Атлантиде и сосланном на землю князем духов Фосфором за его любовь к дочери лилии змее. Эта фантастическая история воспринимается как произвольный вымысел, не имеющий серьёзного значения для понимания персонажей повести, но вот говорится о том, что князь духов Фосфор предрекает будущее: люди выродятся (а именно перестанут понимать язык природы) и только тоска будет смутно напоминать о существовании другого мира (древней родины человека), в это время возродится Саламандр и в развитии своем дойдет до человека, который, переродившись таким образом, станет вновь воспринимать природу — это уже новая антроподицея, учение о человеке. Ансельм относится к людям нового поколения, так как он способен видеть и слышать природные чудеса и верить в них — ведь он влюбился в прекрасную змейку, явившуюся ему в цветущем и поющем кусте бузины. Серпентина называет это «наивной поэтической душой» (134), которой обладают «те юноши, которых по причине чрезмерной простоты их нравов и совершенного отсутствия у них так называемого светского образования, толпа презирает и осмеивает» (134). Человек на грани двух миров: частично земное существо, частично духовное. В сущности, во всех произведениях Гофмана мир устроен именно так. Ср., например, интерпретацию музыки и творческого акта музыканта в новелле «Кавалер Глюк», музыка рождается в результате пребывания в царстве грез, в другом мире: «Я обретался в роскошной долине и слушал, о чём поют друг другу цветы. Только подсолнечник молчал и грустно клонился долу закрытым венчиком. Незримые узы влекли меня к нему. Он поднял головку — венчик раскрылся, а оттуда мне навстречу засияло око. И звуки, как лучи света, потянулись из моей головы к цветам, а те жадно впитывали их. Всё шире и шире раскрывались лепестки подсолнечника — потоки пламени полились из них, охватили меня, — око исчезло, а в чашечке цветка очутился я». (53)
Двоемирие реализуется в системе персонажей, а именно в том, что персонажи четко различаются по принадлежности или склонности к силам добра и зла. В «Золотом горшке» эти две силы представлены, например, архивариусом Линдгорстом, его дочерью Серпентиной и старухой-ведьмой, которая, оказывается, есть дочь пера черного дракона и свекловицы (135) [3]. Исключением является главный герой, который оказывается под равновеликим влиянием той и другой силы, является подвластным этой переменчивой и вечной борьбе добра и зла. Душа Ансельма — «поле битвы» между этими силами, см., например, как легко меняется мировосприятие у Ансельма, посмотревшего в волшебное зеркальце Вероники: только вчера он был без ума влюблен в Серпентину и записывал таинственными знаками историю архивариуса у него в доме, а сегодня ему кажется, что он только и думал о Веронике, «что тот образ, который являлся ему вчера в голубой комнате, была опять-таки Вероника и что фантастическая сказка о браке Саламандра с зеленою змеею была им только написана, а никак не рассказана ему. Он сам подивился своим грезам и приписал их своему экзальтированному, вследствие любви к Веронике, душевному состоянию…» (С.138) Человеческое сознание живет грезами и каждая из таких грез всегда, казалось бы, находит объективные доказательства, но по сути все эти душевные состояния результат воздействия борющихся духов добра и зла. Предельная антиномичность мира и человека является характерной чертой романтического мироощущения.
Двоемирие реализуется в образах зеркала, которые в большом количестве встречаются в повести: гладкое металлическое зеркало старухи-гадалки (111), хрустальное зеркало из лучей света от перстня на руке архивариуса Линдгорста (110), волшебное зеркало Вероники, заколдовавшее Ансельма (137-138).
Используемая Гофманом цветовая гамма в изображении предметов художественного мира «Золотого горшка» выдает принадлежность повести эпохе романтизма. Это не просто тонкие оттенки цвета, а обязательно динамические, движущиеся цвета и целые цветовые гаммы, часто совершенно фантастические: «щучье-серый фрак» (82), блестящие зеленым золотом змейки (85), «искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков» (86), «кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело змеи и окрашивая его в красный цвет» (94), «из драгоценного камня, как из горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь, составляли блестящее хрустальное зеркало» (104).
Такой же особенностью — динамичностью, неуловимой текучестью — обладают звуки в художественном мире произведения Гофмана (шорох листьев бузины постепенно превращается в звон хрустальных колокольчиков, который, в свою очередь, оказывается тихим дурманящим шёпотом, затем вновь колокольчиками, и вдруг всё обрывается грубым диссонансом, см. 85-86; шум воды под веслами лодки напоминает Ансельму шёпот 89).
Богатство, золото, деньги, драгоценности представлены в художественном мире сказки Гофмана как мистический предмет, фантастическое волшебное средство, предмет отчасти из другого мира. Специес-талер каждый день — именно такая плата соблазнила Ансельма и помогла преодолеть страх, чтобы пойти к загадочному архивариусу, именно этот специес-талер превращает живых людей в скованных, будто залитых в стекло (см. эпизод разговора Ансельма с другими переписчиками манускриптов, которые тоже оказались в склянках). Драгоценный перстень у Линдгорста (104) способен очаровать человека. В мечтах о будущем Вероника представляет себе своего мужа надворного советника Ансельма и у него «золотые часы с репетицией», а ей он дарит новейшего фасона «миленькие, чудесные сережки» (108)
Герои повести отличаются явной романтической спецификой.
Профессия. Архивариус Линдгорст — хранитель древних таинственных манускриптов, содержащих, по-видимому, мистические смыслы, кроме того он ещё занимается таинственными химическими опытами и никого не пускает в эту лабораторию (см. 92). Ансельм — переписчик рукописей, владеющий в совершенстве каллиграфическим письмом. Ансельм, Вероника, капельмейстер Геербранд обладают музыкальным слухом, способны петь и даже сочинять музыку. В целом все принадлежат ученой среде, связаны с добычей, хранением и распространением знаний.
Болезнь. Часто романтические герои страдают неизлечимой болезнью, что делает героя как бы частично умершим (или частично неродившимся!) и уже принадлежащим иному миру. В «Золотом горшке» никто из героев не отличается уродством, карликовостью и т.п. романтическими болезнями, зато присутствует мотив сумасшествия, например, Ансельма за его странное поведение окружающие часто принимают за сумасшедшего: «Да, — прибавил он [конректор Паульман], — бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против неё весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим ученым» (91), обморок, случившийся с Ансельмом у дверей дома Линдгорста он сам сравнивает с сумасшествием (см. 98), заявление подвыпившего Ансельма «ведь и вы, господин конректор, не более как птица филин, завивающий тупеи» (140) немедленно вызвало подозрение, что Ансельм сошел с ума.
Национальность. О национальности героев определенно не говорится, зато известно что многие герои вообще не люди, а волшебные существа порожденные от брака, например, пера черного дракона и свекловицы. Тем не менее редкая национальность героев как обязательный и привычный элемент романтической литературы всё же присутствует, хотя в виде слабого мотива: архивариус Линдгорст хранит манускрипты на арабском и коптском языках, а также много книг «таких, которые написаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков» (92).
Бытовые привычки героев: многие из них любят табак, пиво, кофе, то есть способы выведения себя из обычного состояния в экстатическое. Ансельм как раз курил трубку, набитую «пользительным табаком», когда произошла его чудесная встреча с кустом бузины (83); регистратор Геербанд «предложил студенту Ансельму выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора, счёт стакан пива и выкуривать трубку до тех пор, пока он так или иначе не познакомится с архивариусом…, что студент Ансельм и принял с благодарностью» (98); Геербанд рассказал о том, как однажды он наяву впал в сонное состояние, что было результатом воздействия кофе: «Со мною самим однажды случилось нечто подобное после обеда за кофе…» (90); Линдгорст имеет привычку нюхать табак (103); в доме конректора Паульмана из бутылки арака приготовили пунш и «как только спиртные пары поднялись в голову студента Ансельма, все странности и чудеса, пережитые им за последнее время, снова восстали перед ним» (139).
Портрет героев. Для примера достаточно будет несколько разбросанных по всему тексту фрагментов портрета Линдгорста: он обладал пронзительным взглядом глаз, сверкавших из глубоких впадин худого морщинистого лица как будто из футляра» (105), он носит перчатки, под которыми скрывается волшебный перстень (104), он ходит в широком плаще, полы которого, раздуваемые ветром, напоминают крылья большой птицы (105), дома Линдгорст ходит «в камчатом шлафроке, сверкавшем, как фосфор» (139).
Романтические черты в поэтике «золотого горшка»
Стилистику повести отличает использование гротеска, что является не только индивидуальным своеобразием Гофмана, но и романтической литературы в целом. «Он остановился и рассматривал большой дверной молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только он хотел взяться за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах! Это была яблочная торговка от Чёрных ворот…» (93), «шнур звонка спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею…» (94), «с этими словами он повернулся и вышел, и тут все поняли, что важный человечек был, собственно, серый попугай» (141).
Фантастика позволяет создавать эффект романтического двоемирия: есть мир здешний, реальный, где обычные люди думают о порции кофе с ромом, двойном пиве, нарядны девушках и т.д., а есть мир фантастический, где «юноша Фосфор, облекся в блестящее вооружение, игравшее тысячью разноцветных лучей, и сразился с драконом, который своими черными крылами ударял о панцирь…» (96). Фантастика в повести Гофмана происходит из гротесковой образности: один из признаков предмета с помощью гротеска увеличивается до такой степени, что предмет как бы превращается в другой, уже фантастический. См. например эпизод с перемещением Ансельма в склянку. В основе образа скованного стеклом человека, видимо, лежит представление Гофмана о том, что люди иногда не осознают своей несвободы — Ансельм, попав в склянку, замечает вокруг себя таких же несчастных, однако они вполне довольны своим положением и думают, что свободны, что они даже ходят в трактиры и т.п., а Ансельм сошел с ума («воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском мосту и смотрит в воду», 146).
Авторские отступления довольно часто появляются в сравнительно небольшой по объему текста повести (почти в каждой из 12 вигилий). Очевидно, художественный смысл этих эпизодов в том, чтобы прояснить авторскую позицию, а именно авторскую иронию. «Я имею право сомневаться, благосклонный читатель, чтобы тебе когда-нибудь случалось быть закупоренным в стеклянный сосуд…» (144). Эти явные авторские отступления задают инерцию восприятия всего остального текста, который оказывается весь как бы пронизан романтической иронией (см. об этом далее). Наконец авторские отступления выполняют ещё одну важную роль: в последней вигилии автор сообщил о том, что, во-первых, он не скажет читателю откуда ему стала известна вся эта тайная история, а во-вторых, что сам Саламандр Линдгорст предложил ему и помог завершить повествование о судьбе Ансельма, пересилившегося, как выяснилось, вместе с Серпентиной из обычной земной жизни в Атлантиду. Сам факт общения автора со стихийным духом Саламандром набрасывает тень безумия на все повествование, но последние слова повести отвечают на многие вопросы и сомнения читателя, раскрывают смысл ключевых аллегорий: «Блаженство Ансельма есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы!» (160)
Ирония. Иногда две реальности, две части романтического двоемирия пересекаются и порождают забавные ситуации. Так, например, подвыпивший Ансельм начинает говорить об известной только ему другой стороне реальности, а именно об истинном лице архивариуса и Серпентины, что выглядит как бред, так как окружающие не готовы сразу понять, что «господин архивариус Линдгорст есть, собственно, Саламандр, опустошивший сад князя духов Фосфора в сердцах за то, что от него улетела зеленая змея» (139). Однако один из участников этого разговора — регистратор Геербранд — вдруг проявил осведомленность о том, что происходит в параллельном реальному мире: «Этот архивариус в самом деле проклятый Саламандр; он выщелкивает пальцами огонь и прожигает на сюртуках дыры на манер огненной трубки» (140). Увлекшись разговором, собеседники вовсе перестали реагировать на изумление окружающих и продолжали говорить о понятных только им героях и событиях, например, о старухе — «ее папаша есть не что иное, как оборванное крыло, ее мамаша — скверная свекла» (140). Авторская ирония делает особенно заметным, что герои живут между двумя мирами. Вот, например, начало реплики Вероники, вдруг вступившей в разговор: «Это гнусная клевета, — воскликнула Вероника со сверкающими от гнева глазами <…>» (140). Читателю на мгновение кажется, что Вероника, которая не знает всей правды о том, кто такой архивариус или старуха, возмущена этими сумасшедшими характеристиками знакомых ей господина Линдгорста и старой Лизы, но оказывается, что Вероника тоже в курсе дела и возмущена совсем другим: «<…>Старая Лиза — мудрая женщина, и чёрный кот вовсе не злобная тварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и её cousin germain» (140). Разговор собеседников принимает уж совсем смешные формы (Геербранд, например, задается вопросом «может ли Саламандр жрать, не спаливши себе бороды..?», 140), всякий серьёзный смысл его окончательно разрушается иронией. Однако ирония меняет наше понимание того, что было раньше: если все от Ансельма до Геербанда и Вероники знакомы с другой стороной реальности, то это значит, что в обычных разговорах случавшихся между ними прежде они утаивали друг от друга свое знание иной реальности или эти разговоры содержали в себе незаметные для читателя, но понятные героям намеки, двусмысленные словечки и т.п. Ирония как бы рассеивает целостное восприятие вещи (человека, события), поселяет смутное ощущение недосказанности и «недопонятости» окружающего мира.
«Золотой горшок» построен по принципам музыкальной композиции. Говоря о композиции «Золотого горшка», И.В. Миримский ограничивается указанием на хаотичность, каприччиозность, «обилие романтических сцен, звучащих скорее как музыка, чем словесное повествование» [23]. Н.А. Корзина предлагает рассматривать композицию «Золотого горшка» как своеобразную иллюстрацию формы сонатного allegro [20].
Сонатная форма состоит из экспозиции, разработки (драматического центра сонатной формы) и репризы (развязки действия). В экспозиции происходит завязка действия, излагаются главная и побочная партии и заключительная часть (переход к разработке). Обычно у главной партии – объективный, динамичный, решительный характер, а у лиричной побочной партии – более созерцательный характер. В разработке сталкиваются и широко развиваются темы, изложенные в экспозиции. Реприза отчасти видоизменяет и повторяет экспозицию. Для сонантной формы характерны повторяющиеся, связующие темы, циклическое развитие образа.
Экспозиция, разработка и реприза присутствуют в «Золотом горшке», где прозаическая и поэтическая темы даны в столкновении и излагаются аналогично развитию тем в форме сонатного allegro. Звучит прозаическая тема – изображается обыденный мир филистеров, сытых, самодовольных, преуспевающих. Благоразумные обыватели ведут солидную, размеренную жизнь, пьют кофе, пиво, играют в карты, служат, развлекаются. Параллельно начинает звучать поэтическая тема – романтическая страна Линдгорста противопоставлена повседневности конректора Паульмана, регистратора Геербрандта и Вероники.
Главы названы «вигилиями», то есть ночными стражами (хотя не все эпизоды происходят ночью): имеются в виду «ночные бдения» самого художника (Гофман работал ночами), «ночная сторона природы», магический характер творческого процесса. Понятия «сна», «грезы», «видения», галлюцинации, игры воображения неотделимы от событий новеллы.
Экспозиция (вигилия первая) начинается с прозаической темы. Ансельм, исполненный прозаических мечтаний о пиве и кофе, расстроен потерей денег, на которые он рассчитывал провести праздничный день. Неуклюже-нелепый Ансельм попадает в корзину с яблоками безобразной Лизы – ведьмы, олицетворяющей злые силы наживы и филистерства. Крик старухи: «Попадешь под стекло, под стекло!» – становится роковым и преследует Ансельма на пути в Атлантиду. Препятствия Ансельму создают реальные персонажи (Вероника, Паульман и др.) и фантастические (ведьма Лиза, черный кот, попугай).
Под кустом бузины Ансельм услышал «какой-то шепот и лепет, и цветы как будто звенели, точно хрустальные колокольчики» [12. С. 76]. Вступает вторая «музыкальная» тема – мир поэтического. Под перезвон хрустальных колокольчиков появились три золотисто-зеленые змейки, ставшие в сказке символом дивного мира поэзии. Ансельм слышит шепот кустов, шелест трав, веяние ветерка, видит сияние солнечных лучей. У Ансельма возникает ощущение таинственного движения природы. В его душе зарождается идеальная прекрасная любовь, но чувство еще неясно, его не определить одним словом. С этого момента миру поэзии постоянно будут сопутствовать свои «лейтмотивы» – «три блестящие золотом змейки», «два чудных темно-голубых глаза» Серпентины, и всякий раз, когда Ансельм будет попадать в волшебное царство архивариуса, он будет слышать «трезвон ясных хрустальных колокольчиков».
В разработке (вигилии вторая – одиннадцатая) темы прозаического и поэтического развиваются и находятся в тесном взаимодействии. Чудесное все время напоминает о себе Ансельму. Во время фейерверка у Антоновского сада «ему казалось, что он видит в отражении три зелено-огненные полоски. Но когда он затем с тоскою всматривался в воду, не выглянут ли оттуда прелестные глазки, он убеждался, что это сияние происходит единственно от освещенных окон ближних домов» [12. С. 80]. Окружающий Ансельма мир меняет цветовую гамму в зависимости от поэтического или прозаического настроя души героя. Во время вечернего музицирования Ансельму вновь слышатся хрустальные колокольчики, и он не желает сравнивать их звучание с пением прозаической Вероники: «Ну, это уж нет! – вдруг вырвалось у студента Ансельма, он сам не знал как, и все посмотрели на него в изумлении и смущении. – Хрустальные колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно!» [12. С. 82]. Царство Линдгорста имеет свою цветовую гамму (лазурно-голубую, золотисто-бронзовую, изумрудную), которая кажется Ансельму самой восхитительной и притягательной на свете.
Когда Ансельм почти полностью проникся поэтическим духом этого царства грез, Вероника, не желая расставаться с мечтой о надворной советнице Ансельм, прибегает к чарам колдуньи Лизы. Поэтическая и прозаическая темы начинают причудливо переплетаться, двоиться, странным образом замещать друг друга (такое развитие – главная особенность разработки тем сонатного allegro). Ансельм, испытывая власть злых чар колдуньи Лизы Рауэрин, постепенно забывает чудеса Линдгорста, подменяет зеленую змейку Серпентину Вероникой. Тема Серпентины преображается в тему Вероники, происходит временная победа филистерских сил над силами прекрасного. За предательство Ансельм был наказан заточением в стекло. Сбылось предсказание зловещей Лизы. В вигилии десятой идет борьба темных и поэтических волшебных сил за Ансельма.
В «Золотом горшке» фантастические и реальные элементы взаимопроникают друг в друга. Поэтическое, высший материализованный мир поэзии на глазах преобразуется в прозаический мир вульгарной повседневности. Под влиянием колдовства ведьмы Ансельм, только что лицезревший Атлантиду как «царство грез», воспринимает ее как Дрезден, царство быта. Лишенный любви и поэзии, попадая во власть реальности, Ансельм временно погружается в предметно-чувственную сферу и предает Серпентину и царство духа. Когда любовь и поэзия берут верх, то в Дрездене Ансельм вновь видит запредельное, слышит отзвуки небесной гармонии сфер. Э. Гофман демонстрирует мир одновременно с точки зрения художника и филистера, монтирует разные видения мира, в одной плоскости изображает поэтическое и прозаическое.
Заключительная вигилия двенадцатая – «реприза», где происходят характерные для репризы сонатного allegro «восстановление равновесия, возвращение к более устойчивому соотношению сил, потребность в покое, объединении» [2. С. 134]. Вигилия двенадцатая состоит из трех частей. В первой части поэтическое и прозаическое взаимопереходят друг в друга, звучат в одной тональности. Оказывается, Линдгорст не совсем бескорыстно вел борьбу за душу Ансельма: архивариусу надо было выдать замуж свою младшую дочь. Ансельм ведет счастливую жизнь в Атлантиде, в хорошеньком поместье, которым он владеет. Э. Гофман не снимает высокого ореола с мира прекрасного и поет ему гимн в вигилии двенадцатой, и все-таки второй смысл – сопоставление и определенное взаимопродолжение поэтического и прозаического – не уходит из произведения.
Во второй части вигилии двенадцатой в сложной динамической форме прославляется мир поэтического. Вторая часть финала – «реприза» – воедино собирает все образы Линдгорста. Она построена не только как повторение образов вигилии первой, но и по общему с ней музыкальному принципу: куплет-припев (или рефрен). Н.А. Корзина отмечает, что «песня» в вигилии первой и «песня» в вигилии двенадцатой создают композиционное кольцо [20. С. 81]. Третья часть вигилии двенадцатой – «кода» – окончательно подводит итоги, оценивает предыдущую часть как «жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы» [12. С. 152].
В экспозиции все одухотворенные поэзией силы природы стремятся к общению и объединению с Ансельмом. В репризе почти буквально повторяется гимн любви творящим силам природы. Но, как отмечает Н.А. Корзина, в вигилии первой употреблялись синтаксические конструкции с частицей «не», как бы указывающие на неполноту, несовершенство поэтического чувства Ансельма; в вигилии двенадцатой такие конструкции полностью заменены утвердительными, ибо понимание сути природы и всего живого наконец достигнуто Ансельмом через любовь и поэзию, что для Гофмана одно и то же [20. С. 81]. Завершающий сказку финальный гимн силам природы сам является замкнутым построением, где каждый «куплет» связан со следующим повторяющимся «мотивом-рефреном».
В «Золотом горшке» музыка играет большую роль в воссоздании романтического идеала, который имеет свою аранжировку: звуки колокольчиков, эоловых арф, гармонические аккорды небесной музыки. Освобождение и полная победа поэзии в душе Ансельма приходят со звоном колокольчиков: «Молния прошла внутри Ансельма, трезвучие хрустальных колокольчиков раздавалось сильнее и могучее, чем когда-либо; его фибры и нервы содрогнулись, но все полнее гремел аккорд по комнате, – стекло, в котором был заключен Ансельм, треснуло, и он упал в объятия милой, прелестной Серпентины» [12. С. 141].
Мир «должного» воссоздается Э. Гофманом при помощи синтетических образов: музыкальный образ находится в тесных ассоциативных связях с запахами, цветом и светом: «Кругом благоухали цветы, и их аромат был точно чудесное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили с собой отголоски этого пения в далекие страны» [12. С. 152]. Гофман сравнивает музыкальный звук с солнечным лучом, придавая тем самым зримость, «осязаемость» музыкальному образу: «Но вдруг лучи света прорезали ночной мрак, и лучи эти были звуки, которые окутали меня пленительным сиянием».
Сочетание реального и фантастики, действительного с вымышленным - главное требование поэтики Гофмана. Фантастические сказочные моменты принижены и обытовлены, они утрачивают свою самоценность и играют подчиненную роль. А.В. Скобелев определил «Крошку Цахеса» не как сказку, а как «повесть с сильно выраженным эффектом авторского присутствия, что для сказки не характерно; повесть, иронически оглядывающаяся на сказку, условно сказочная повесть, играющая в сказку, иронически подражающая ей» Скобелев А.В. К проблеме соотношения романтической иронии и сатиры в творчестве Гофмана// Художественный мир Э.Т.-А. Гофмана. - М., 1982. - С. 250..
Гофман назвал произведение «Золотой горшок» «сказкой из новых времен». К этому определению можно отнести и все его прочие сказки. В них «столько же от сказки, сколько от нового времени: сказочное проявляется в сфере принесенного этим временем буржуазного бытия. И произведения его <Гофмана> совсем не воспринимаются как сказки - это скорее до ужаса правдивые повести о силах могучих и неразгаданных, управляющих человеком и жизнью» Чавчанидзе Д.Л. «Романтическая ирония» в творчестве Э.Т.-А. Гофмана // Ученые записки МГПИ им. В. И. Ленина. - №280. - М., 1967. - С. 354..
Хотя действия в «Крошке Цахесе» развертываются в мифической стране, но, вводя реалии немецкого быта, подмечая характерные черты социальной психологии персонажей, автор тем самым подчеркивает современность происходящего.
Герои сказки - обыкновенные люди: студенты, чиновники, профессора, придворные вельможи. И если с ними порой случается нечто странное, они готовы найти этому правдоподобное объяснение. И испытание героя-энтузиаста на верность чудесному миру заключается в способности видеть и чувствовать этот мир, верить в его существование.
Сказочная сторона произведения связана с образами феи Разабельверде и мага Проспера Альпануса, но изменяется характер подачи фантастического: волшебным героям приходится приспосабливаться к реальным условиям и скрываться под масками канониссы приюта для благородных девиц и доктора. Повествователь ведет «ироническую игру» и с сами стилем повествования - чудесные явления описываются нарочито простым, обыденным языком, в сдержанном стиле, а события реального мира вдруг предстают в каком-то фантастическом освещении, тон повествователя становится напряженным. Смещая высокий романтический план в низкий житейский, Гофман тем самым вовсе не разрушает его, он полностью перемещает реальную немецкую действительность в мифологический план. Это позволяет приписать автору-повествователю мифологическое мировосприятие.
Конфликт является главным двигателем в любом произведении. Однако у Гофмана он приобретает особое значение. Столкновение добра и зла - конфликт универсальный и вечный, лежащий в основе любой формы осмысления мироздания. В «Крошке Цахесе» он преимущественно романтический, т.е. зло здесь «мировое», абстрактное, глобально разрушительное, а добро (романтический герой) особенно беззащитно и уязвимо. Это также является отличительной чертой мифологического мировосприятия, когда существование злодея грозит благополучию всего мира. Разрешение конфликта победой героя над злодеем тоже удачно вписывается в мифологический контекст. Кроме того, по разрешении конфликта герой воссоединяется с возлюбленной, что также вполне соответствует мифологической картине мира.
Мир, преклоняющийся перед Цахесом - мир филистерской действительности, чуждый романтическому мечтателю Бальтазару. Художник-энтузиаст ищет спасения от жестокости и несправедливости жизни в поэзии, грезах, в слиянии с природой, т.е. в идеальном, сказочном мире. В этом магическом мире он находит душевное умиротворение и помощь волшебных сил. Но и волшебные силы живут в двух мирах - магическом и земном.
Столкновение двух миров разрешается в повести сокрушительным поражением филистеров и триумфальной победой энтузиастов. Но у этого триумфа есть специфическая особенность: он оформляется автором подчеркнуто театрально. В этом фейерверке чудес отчетливо ощутим нарочитый перебор. Режиссерская «постановочность» счастливой концовки оттеняется еще одним мотивом, уже содержательного плана: свадебным подарком Проспера Альпануса. Идиллическая картина сельского домика, «отменная капуста», небьющаяся посуда и т.п., оборачивается филистерским, мещанским уютом. Однако если взглянуть на концовку с позиции наблюдателя с мифологическим мировосприятием, станет понятно, что это - еще одна параллель с мифологией, а именно - с Эдемом, с дарованным Раем на земле. В таком свете противостояние Цахеса и Бальтазара приобретает характер последней решающей битвы между добром и злом, перенося всю сказку чуть ли не в религиозный жанр.
Итак, мы видим, что в ряде произведений Гофмана («Крошка Цахес по прозванию Циннобер», «Щелкунчик и мышиный король», «Золотой горшок») ярко выражено мифологическое мировосприятие.
Мифотворчество Гофмана - очень любопытное явление. У него (повести "Золотой горшок", "Крошка Цахес") фантастика выступает как сказочность, через которую проглядывает некая глобальная мифическая модель мира. Самое оригинальное у Гофмана - фантастика обыденной жизни, которая далека от традиционных мифов, но строится в какой-то мере по их моделям. Благородная война возглавляемых Щелкунчиком игрушек против мышиного воинства ("Щелкунчик"), облагодетельствованный феей маленький уродец, чудесным образом присваивающий себе чужие таланты ("Крошка Цахес"), и другие образы его произведений - различные варианты мифологизации язв современной цивилизации, в частности бездушного техницизма, фетишизма, социального отчуждения. В творчестве Гофмана наиболее отчетливо проявилась тенденция романтической литературы в отношении к мифу - попытка сознательного, неформального, нетрадиционного использования мифа, порой приобретающего характер самостоятельного поэтического мифотворчества.