Похоже, Кетчум снова ушел в глубины сна. Возможно, сейчас он ехал третьим классом в поезде «Варшава – Санкт‑Петербург». Кетчум только недавно попросил у повара этот роман, и вряд ли Норма Шесть успела дойти до конца первой главы, когда странное происшествие прервало то, что Кетчум называл «разогревом».
– Пойду‑ка я домой, – сказал Доминик.
Эрекция Кетчума слабела, возвещая конец вечерним развлечениям. Однако Пам так не думала. Глядя на повара, она стала расстегивать фланелевую рубашку.
Это был открытый призыв. Кровать стояла почти впритык к стене, но Норма Шесть загородила собой узкий проход. Чтобы обойти ее, повару пришлось бы топать прямо по кровати и переступать через Кетчума.
– Начнем, Стряпун, – подзадорила его Пам. – Покажи мне, что у тебя спрятано.
Она швырнула рубашку на кровать, прикрыв лицо Кетчума, но отнюдь не его опавший член.
– Она была… немного заторможенная, – пробормотал из‑под рубашки Кетчум. – Сама она не из Эррола. Из Диксвилл‑Нотч[42].
Должно быть, это относилось к женщине из «Умбагога», в чьей постели он проводил время в ночь убийства Пинетта Счастливчика. (Исчезновение обоих штамповочных молотов, возможно, просто совпадение.)
Норма Шесть порывисто схватила повара за плечи и буквально втиснула его лицо между своими грудями. Никакой двусмысленности. Повар вспомнил о методе Геймлиха. Он нырнул под ее руки и оказался сзади. Потом его руки сомкнулись на диафрагме Пам, под ее красивыми грудями. Нос Доминика упирался ей между лопаток.
– Норма Шесть, я не могу этого сделать. Кетчум – мой друг, – сказал повар.
Пам без труда вывернулась из его захвата. Ее длинный крепкий локоть ударил повара в лицо и рассек верхнюю губу. Потом голова Доминика оказалась под мышкой у Пам. Щека его упиралась в ее правую грудь.
– Если ты позволишь ему найти Эйнджела, ты ему не друг. Слышишь, Стряпун? Из‑за этого проклятого мальчишки он места себе не находит. Если ты дашь ему увидеть тело – или что там осталось, – никакой ты Кетчуму не друг!
Они катались по кровати рядом с неподвижно лежащим Кетчумом. Повар задыхался. Он сумел дотянуться до плеча Нормы Шесть и ударил ее в ухо. Она тут же припечатала его тяжестью своего тела к кровати, зажав не только голову с шеей, но и правую руку. Тогда повар неуклюже ударил ее левой: сначала в скулу, потом в нос, висок и снова в ухо.
– Эх, ты и драться‑то не умеешь, Стряпун! – презрительно бросила ему женщина.
Пам слезла с него. Повар знал, что еще не раз вспомнит, как лежал здесь, рядом со своим храпящим другом. Он глотал воздух. А от аквариума все так же струился призрачный зеленый свет, и рыбы, если они жили в мутноватой воде, сейчас, должно быть, потешались над ним. Пам подхватила один из лифчиков и стала надевать, повернувшись к повару спиной.
– Если уж вам так приспичило искать, возьми с собой Дэнни и отправляйся туда пораньше. Ищите Эйнджела вдвоем, пока не приехал Кетчум. Но не показывай ему тело! – выкрикнула она.
Спящий Кетчум стащил рубашку с лица. Глаза его оставались закрытыми. Пам застегнула лифчик и теперь сердито влезала в безрукавку. Доминик подумал, что и это он тоже запомнит: ее джинсы без ремня, приспущенные на костлявых бедрах, и раскрытую ширинку, откуда проглядывали светлые лобковые волосы. Она одевалась торопливо, а может, это просто была ее манера одеваться.
– Выметайся, Стряпун, – бросила она повару.
Доминик еще раз взглянул на Кетчума. Теперь тот прикрыл лицо гипсовой повязкой.
– Кетчум показывал тебе лицо твоей жены, когда он ее нашел? – спросила Пам.
Доминику очень хотелось забыть, как он слезал с кровати и пробирался по узкому проходу. Норма Шесть вторично загородила ему путь.
– Отвечай! – потребовала она.
– Нет. Кетчум не подпустил меня к ней.
– Потому что Кетчум вел себя как твой друг, – сердито сказала Пам, пропуская его к двери. – И не забудь: там не хватает одной ступеньки.
– Сказала бы Кетчуму, пусть починит ступеньку.
– Он ее и спилил. Так слышнее, когда кто‑то поднимается или спускается.
Что ж, Кетчум – человек осмотрительный, принял меры предосторожности. Думая об этом, повар достиг входной двери и открыл ее. Он с трудом миновал предательскую дыру в лестнице и похромал вниз. Здесь его опять подстерегала угнетающая музыка: на сей раз Тереза Брюэр с ее «Till I Waltz Again with You»[43]. Повар закрыл дверь подъезда, но ветер распахнул ее снова.
– Дерьмо! – донесся до него голос Пам.
Должно быть, эта чертова песенка подействовала на Кетчума, и, прежде чем Пам захлопнула дверь своего жилища, повар услышал, как его друг пробормотал во сне:
– Ну что, Счастливчик, не очень‑то ты счастлив теперь!
Бедняга Пинетт. Он уже давно не слышит ничьих вопросов. И что вдруг Кетчум вспомнил про него в своем пьяном сне?
Повар старательно обходил убогие бары с такими же убогими неоновыми вывесками, напоминавшими рот, где недоставало зубов.
Д Я ВЗР ЛЫХ!
TP ТЬЕ ПИВО ДА ОМ!
Однако вывески хоть как‑то освещали дорогу. Отойдя подальше, повар вдруг спохватился: он забыл взять свой фонарик. Вернуться назад? Снова подниматься по опасной лестнице? К тому же повар чувствовал, что Норме Шесть очень не понравится его возвращение.
Во рту ощущался привкус крови. Доминик поднес пальцы к разбитой губе. Она все еще кровоточила. Пальцы стали липкими. Кто‑то шумно захлопнул дверь танцзала, и Тереза Брюэр внезапно смолкла, словно Норма Шесть сдавила нежную шею певицы. Когда дверь распахнулась опять, Тони Беннет мурлыкал «Rags to Riches»[44]. Доминик был твердо убежден: такая музыкальная безнадега только подталкивает жителей Извилистого к пьянству и дракам.
Возле бара, где Пам на ходу прекратила драку, было пусто. Ушли двойняшки Бибы. Чарли Клафу и Эрлу Динсмору тоже удалось встать на ноги и убраться восвояси. И сиденье «ломбарда» пустовало. Либо братья Бодетт оклемались и ушли сами, либо кто‑то им помог.
В темноте хромую походку Доминика Бачагалупо было легко спутать с чьими‑нибудь пьяными шагами. Около бара, где любили собираться франкоканадцы, маячила знакомая фигура. Прежде чем повар сумел убедиться, что это действительно констебль Карл, его ослепил яркий свет фонарика.
– Стой! Для тупых канадцев повторяю на их поганом французском: arrâte.
– Добрый вечер, констебль, – сказал Доминик, щурясь от яркого света.
Луч фонарика и ветер с опилочной пылью – это было многовато для повара.
– Что‑то ты припозднился, Стряпун. Да еще и губу разбил, – сказал полицейский.
– Я навещал друга.
– Хорош друг, если раскровенил тебе губу, – усмехнулся «ковбой», подходя ближе.
– Карл, он тут ни при чем. Я забыл фонарик… вот и навернулся.
– Похоже на удар коленом… или локтем, – вслух рассуждал Карл.
Его фонарик почти касался окровавленной губы повара. Доминику хотелось зажать нос: дыхание констебля было на редкость зловонным.
Два любовника Индианки Джейн стояли лицом к лицу: пьяный констебль подозрительно косился на трезвого хромого повара. К счастью для последнего, Карла отвлекли два события, случившиеся одно за другим. Дверь танцзала в очередной раз распахнулась, и оттуда на повышенной громкости вырвался голос Дорис Дэй, певшей «Secret Love»[45]. Карл сразу же направил фонарик на дверь. И тут из дверей «гостиницы», населенной франкоканадцами, во тьму выбросили совершенно голого человека. Он приземлился на четвереньки и скулил, словно щенок койота. Фонарик констебля тут же высветил испуганного франкоканадца. Повар узнал его. Это был Люсьен Шарес, молодой парень.
Стало тихо. Дверь танцзала захлопнули, так и не дав Дорис Дэй рассказать о ее тайной любви. Люсьен Шарес и Доминик Бачагалупо услышали суховатый щелчок. Это констебль Карл снял с предохранителя свой «ковбойский» кольт сорок пятого калибра.
– Карл, ну зачем… не надо, – бормотал повар, видя, как тот навел оружие на Люсьена.
– Поднимай свою голую франкоканадскую задницу и чеши в дом! – рявкнул констебль. – Иначе я отстрелю тебе яйца, а заодно и кишку!
Люсьен Шарес стоял на четвереньках и мочился. Вероятно, со страху. Лужица текла ему под ноги. Услышав обещание Карла, франкоканадец повернулся и на четвереньках побежал к двери. Участники пьяной шутки стояли в дверях «гостиницы» и шумно подбадривали его, словно от быстроты бега «по‑собачьи» зависела его жизнь (возможно, и зависела). Послышались выкрики: «Люсьен!», сменившиеся французским галдежом, которого ни повар, ни констебль не понимали. Когда дверь закрылась, констебль Карл выключил фонарик. Револьвер он по‑прежнему держал в руке, только теперь целился повару в колено здоровой ноги. Доминик нервозно следил за пьяным Ковбоем. Карл неспешно поставил оружие на предохранитель и наконец убрал кольт.
– Проводить тебя домой, Стряпунчик? – спросил Карл.
– Спасибо, я сам дойду.
С места, где они стояли, были видны огни столовой.
– Опять ты нагрузил мою дорогую Джейн работой допоздна, – сказал констебль.
Пока повар искал подходящий ответ, Карл продолжил:
– По‑моему, твой мальчишка уже достаточно вырос и сам может укладываться спать.
– Конечно. Дэниел уже не маленький. Но я стараюсь по вечерам не оставлять его одного. Он просто обожает Джейн.
– Тогда нас двое, – сказал констебль Карл, сплевывая под ноги.
«Трое», – мысленно поправил его Доминик Бачагалупо.
Ему вдруг вспомнилось, как Пам зажала его лицо у себя между грудей и как он едва не задохнулся. Повару было стыдно: ему казалось, что он нарушил верность Джейн. Норма Шесть возбудила его, хотя и весьма опасным способом.
– Спокойной ночи, констебль, – сказал повар.
Он повернулся и пошел к дому. Карл светил ему фонариком, обозначая место, где начинается подъем на холм.
– Спокойной ночи, Стряпун, – сказал Карл.
Полицейский выключил фонарик, но у повара сохранялось
ощущение, будто Карл за ним следит.
– А знаешь, для калеки ты неплохо ходишь! – донеслось до повара из темноты.
Доминик Бачагалупо будет часто вспоминать и эти слова.
Потом его догнал обрывок музыки из танцзала. Повар достаточно удалился, чтобы различать слова. Но он постоянно где‑нибудь да слышал эту песню и потому сразу узнал голос Эдди Фишера, выводившего «Oh My Papa»[46]. Потом песня стихла, а повар вдруг с раздражением поймал себя на том, что сам ее напевает.
Глава 4. Восьмидюймовая чугунная сковорода
Повару никак было не избавиться от ощущения, что констебль тащится за ним по пятам. Войдя в темный зал столовой, Доминик Бачагалупо некоторое время стоял у окна и ждал – не мелькнет ли на дороге луч фонарика. Но если Ковбой решил проверить положение дел в столовой, даже при его тупости он не поперся бы сюда с включенным фонариком.
Доминик не стал выключать свет на крыльце, чтобы Джейн было удобнее идти к пикапу. Свои запачканные сапоги он поставил внизу у лестницы, рядом с ее сапогами. Повар мешкал, не решаясь подняться наверх, и тому была причина. Как объяснить Джейн разбитую губу? Стоит ли рассказывать ей про встречу с констеблем? Как будто Джейн сама не знала, что Доминик где‑нибудь столкнется с Карлом и что настроение и поведение Ковбоя будут, как всегда, непонятными и непредсказуемыми!
Повар сомневался даже в том, знал ли констебль, что Джейн является «Прекрасной Дамой» Доминика, выражаясь словами, подчеркнутыми Кетчумом (этим любителем чтения на унитазе) в нравоучительном романе.
Доминик стал осторожно подниматься наверх. Бесшумный подъем был невозможен из‑за его хромой ноги: ступеньки под нею всегда скрипели. Не мог он и проскользнуть мимо своей комнаты, чтобы не попасться на глаза Джейн, которая сейчас сидела там на кровати. (Он мельком взглянул на нее и увидел, что индианка уже распустила волосы.) Доминику хотелось вначале промыть и чем‑нибудь смазать свою разбитую губу, однако Джейн, скорее всего, почувствовала, что повар что‑то скрывает от нее, и потому бросила в коридор бейсбольную шапочку. Вождь Уаху приземлился вверх тормашками. Он глупо пялился на коридор, глядя в направлении ванной и комнаты Дэнни.
В зеркале ванной повар увидел неутешительную картину: разбитую губу, пожалуй, стоило бы зашить. Конечно, все пройдет и так, но один‑два шва ускорили бы процесс заживления и уменьшили бы вероятность того, что останется шрам. А пока Доминик, морщась от боли, вычистил зубы, промыл губу перекисью водорода и вытер чистым полотенцем. Следов крови на полотенце не было. Хуже всего, что завтра воскресенье. Уж лучше поручить наложение швов Джейн или Кетчуму, чем ехать к тому коновалу‑доктору. Доминику было противно само название места, где жил эскулап.
Из ванной повар заглянул в комнату сына и поцеловал спящего Дэнни в лоб, пожелав ему тем самым спокойной ночи. Пятнышка крови, оставленного на лбу мальчишки, он не заметил. В коридоре перевернутая физиономия вождя Уаху подмигивала ему, призывая тщательно выбирать слова при неминуемом разговоре с Джейн.
– Кто это тебя? – сразу же спросила Джейн, когда повар вошел и начал раздеваться.
– Кетчум. Заснул прямо на унитазе. Разбудить его было невозможно. Пришлось спящего тащить на кровать. А он еще бубнил и брыкался.
– Стряпун, если бы Кетчум тебя ударил, ты бы сейчас здесь не стоял.
– Случайное происшествие, – продолжал врать повар, упирая на свое любимое словечко. – Кетчум не собирался меня бить. Просто задел гипсом.
– Если бы он ударил тебя гипсом, ты бы сейчас летел на небеса, – спокойно возразила Джейн.
Она сидела в кровати, распустив волосы. Они ниспадали на одеяло. Руки индианки были сложены на ее могучих грудях, скрытых от глаз Доминика все теми же волосами.
Когда она распускала волосы и потом, не заплетая их, возвращалась домой, это могло вызвать сильные подозрения у констебля Карла и спровоцировать изрядный скандал. Конечно, если Карл не успевал к тому времени влить себе в глотку и завалиться спать. Но в ночь с субботы на воскресенье Джейн уезжала домой либо под утро, либо оставалась, имитируя для Дэнни ранний приезд на работу.
– Мне повстречался Карл, – сказал повар, ложась рядом с нею.
– Но это не он тебе по губе въехал.
– Не знаю, известно ли ему про нас.
– И я не знаю, – сказала Джейн.
– А Кетчум что, действительно убил Пинета Счастливчика? – совсем не к месту спросил повар.
– Этого, Стряпун, никто не знает. И тогда не знали. А теперь‑то что ворошить прошлое? Ты лучше скажи, почему Норма Шесть тебя ударила?
– Потому что я отказался кувыркаться с нею, вот почему.
– Если бы ты трахнул Норму Шесть, я бы тебя так отделала… вообще забыл бы, где нижняя губа, – сказала Джейн.
Повар улыбнулся. Разбитая губа тут же отреагировала. Он поморщился от боли.
– Бедняжка, – усмехнулась Джейн. – Никаких поцелуев сегодня.
– Есть и другие занятия, – сказал повар.
Джейн распластала Доминика на спине и улеглась на него. Своим весом она припечатала повара к кровати и почти лишила возможности дышать. Стоило ему закрыть глаза, как он видел себя в удушающих объятиях Нормы Шесть, и потому повар держал глаза открытыми. Потом Джейн всей своей тяжестью навалилась на его бедра, поднялась и села сверху. Не теряя времени, она впустила его член в себя.
– Я покажу тебе другие занятия, – тихо сказала посудомойка, раскачиваясь взад и вперед.
Ее груди сотрясались, ударяя по нему, ее губы водили по его лицу, не касаясь нижней губы. Волосы Джейн накрыли их обоих, создав нечто вроде палатки.
Повар мог дышать, но ему было не пошевельнуться. Такую глыбу, как Джейн, сдвинуть он был не в состоянии. А потом, он и не хотел ничего менять и останавливать ее раскачивания или это вхождение в ритм их любовной игры. (Даже если бы Джейн была такая же легкая, как покойная жена Доминика, а он сам был бы широкоплечим, как Кетчум.) Это немного напоминало поездку в поезде. Немного, поскольку на самом деле, «поезд» ехал на нем.
Дэнни слышал шум воды в ванной. Кто‑то вторично поцеловал его в лоб: либо вернувшийся отец, либо Джейн. Все эти события были реальными, но сейчас их реальность словно отступила на задний план. Не имело значения и то, что мальчишка вплел этот поцелуй в своей сон, где его страстно целовала Пам Норма Шесть (и не только в лоб). Дэнни хорошо знал, как скрипит лестница, когда по ней поднимается отец. Повар всегда ставил первой здоровую ногу и подтягивал к ней хромую. Все это было сейчас неважно, поскольку Дэнни слышал совсем другой скрип, совершенно ему незнакомый.
Только этот новый, непрекращающийся скрип и имел значение. Он разбудил Дэнни, напрочь прогнал сон, и теперь встревоженный двенадцатилетний мальчишка пытался понять, что является источником скрипа. Нет, это не ветер. Дэнни хорошо знал, как шумит ветер в разное время года. Испуганный парнишка тихо вылез из кровати и на цыпочках подошел к полуоткрытой двери своей комнаты.
В коридоре его взгляд сразу же натолкнулся на перевернутую физиономию вождя Уаху и такую же перевернутую, но не ставшую от этого менее идиотской ухмылку индейца. Шапочка Джейн! Тогда что могло произойти с самой Джейн? Если ее бейсбольная шапочка валяется в коридоре, где сейчас находится ее голова? А вдруг тот, кто вломился в дом, обезглавил Джейн? Если это хищный зверь, то когтями; если к ним проник человеческий хищник, то острым секачом.
Дэнни опасливо выбрался в коридор, где сразу заметил, что дверь ванной открыта. Он заглянул туда, с замиранием сердца ожидая увидеть в ванне откусанную или отрезанную голову Джейн. Но там было пусто. Тогда Дэнни вообразил, что в дом опять проник медведь, который успел заживо сожрать Джейн и теперь напал на его отца. Сын повара не сомневался: все эти жуткие скрипы и стоны доносятся из отцовской комнаты. Именно стоны (и даже взвизгивания). То, что шапочка Джейн валялась вверх тормашками, лишь усилило страхи двенадцатилетнего мальчишки.
В комнате отца Дэнни Бачагалупо увидел (или подумал, что видит) воплощение его страхов. На отца напал медведь! И не просто медведь, а громадный, с густой шерстью. Дэнни даже не представлял, что в здешних лесах могут водиться такие медведи. Зверь навалился на отца, и сыну сейчас были видны лишь отцовские ноги до колен. Ноги не шевелились. Дэнни обмер. Может, он безнадежно опоздал и отца уже не спасти? А медведь раскачивал кровать, и его длинная шерсть странно блестела. Дэнни никогда не думал, что у черных медведей бывает настолько блестящая шерсть.
Зверь пожирал его отца! Каково увидеть подобное двенадцатилетнему мальчишке (даже если ему это только показалось)? Чего в такой ситуации можно было бы ожидать от безоружного ребенка? Стремительного, отчаянного, безрассудного нападения на медведя? И чем бы оно кончилось? Зверь отшвырнул бы его к стене, а то и разодрал бы когтями горло. Но в такие моменты пробуждаются не только основные инстинкты. Наше подсознание накладывает на них истории о похожих случаях (особенно те, что мы слышим в детстве). И тогда наши действия, руководимые глубинной памятью, становятся более осмысленными и целенаправленными. Дэнни потянулся к восьмидюймовой чугунной сковороде, словно она была его, а не отцовским оружием. Он точно знал, в каком месте на стене висит эта легендарная сковорода.
Сжимая обеими руками ручку сковороды, мальчишка подскочил к кровати. Когда‑то Кетчум показал ему, как правильно замахиваться тяжелым топором и как надо держать ноги, чтобы не покалечиться. Дэнни замахнулся, целя в косматую голову медведя. И вдруг он заметил… две голые и вполне человеческие ступни. В таком положении ступни бывают, когда человек стоит на коленях и молится. Ступни располагались возле отцовских колен и здорово напоминали ступни Джейн. Посудомойка целый день проводила на ногах: неудивительно, что при ее весе у нее часто болели ноги. Ей очень нравилось, когда ей растирают ступни, чем Дэнни неоднократно и занимался.
– Джейн? – тихо и неуверенно спросил мальчик.
У него хватило сил замахнуться сковородой, но ему не по силам было задержать удар. Инерция замаха уже толкнула сковороду вперед.
Должно быть, Джейн услышала свое имя. Она подняла голову и повернулась, отчего удар сковороды пришелся ей прямо в правый висок. Сковорода глухо зазвенела, и в тот же миг энергия удара обожгла мальчишке кисти рук и понеслась дальше, к плечам… До конца жизни, до тех пор, пока у него сохраняется память, Дэнни Бачагалупо будет черпать слабое утешение в том, что не видел, какое выражение запечатлелось на милом добродушном лице Джейн в момент удара. (Длинные волосы индианки скрыли от него ее лицо.)
Огромное тело Джейн содрогнулось. Она была просто громадной, с невероятно красивыми черными волосами. И конечно, она никак не могла быть черной медведицей ни в этой жизни, ни в следующей, куда она, вне всякого сомнения, теперь направлялась. Джейн с грохотом повалилась на пол.
Сейчас только слепой мог бы спутать ее с медведем. Ее волосы, словно два крыла, разметались по обеим сторонам от ее большого неподвижного туловища. Ее фантастически большие, удивительные груди накрыли собою подмышки, а неподвижные руки были закинуты за голову, словно и сейчас мертвая Джейн пыталась удержать падающую на нее вселенную. Но какой бы ошеломляющей ни была ее нагота для глаз невинного двенадцатилетнего мальчишки, отчетливее всего Дэнни Бачагалупо запомнил не роскошную плоть, а какой‑то неземной взгляд широко открытых глаз Джейн. В мертвых глазах индианки отражалось нечто большее, чем осознание своей участи, открывшееся ей в последнее мгновение. Что вдруг увидели ее глаза в неизмеримой дали? Потом Дэнни часто раздумывал об этом. Возможно, ей приоткрылось будущее и она увидела не только свою судьбу, но и судьбы их всех. Но как бы то ни было, увиденное ее ужаснуло.
– Джейн, – вновь произнес Дэнни, теперь уже без вопросительной интонации, хотя сердце его колотилось, а в мозгу вертелось множество вопросов.
На отца он бросил лишь мимолетный взгляд. Что заставило мальчишку поспешно отвести глаза? Отцовская нагота? Или та часть его тела, которую Кетчум однажды назвал «маленьким дружком»? Дэнни успел заметить, что отцовский «дружок» сейчас вовсе не маленький, и понял: это связано с тем, чем занимались отец и мертвая теперь посудомойка.
– Джейн! – в третий раз закричал Дэнни, словно троекратное повторение ее имени подтверждало то непоправимое, что он совершил собственными руками.
Повар быстро прикрыл свое срамное место подушкой. Потом он опустился на колени и приложил ухо к ее замолкшему сердцу. Дэнни все еще сжимал в руках длинную ручку сковороды, и его ладони кололо множеством маленьких иголочек. Возможно, это покалывание останется с ним навсегда. Невзирая на свои двенадцать лет, Дэнни Бачагалупо понял: под прежней его жизнью подведена черта. Начиналось то, что называется «вся оставшаяся жизнь».
– Я принял ее за медведя, – прошептал Дэнни.
Доминика вряд ли шокировало бы, если бы в этот момент мертвая посудомойка превратилась в медведя. Он не утратил ясности мышления и понимал: его любимому Дэнни срочно требуется хоть какое‑то утешение. Трясущийся мальчишка стоял, буквально вцепившись в сковороду, словно верил, что теперь откуда‑то выскочит настоящий медведь.
– Это вполне понятно, что ты принял Джейн за медведя, – сказал повар, обняв сына.
Он забрал сковородку из рук дрожащего мальчишки, потом снова обнял его.
– Ты не виноват, Дэнни. Это была случайность. Несчастный случай. Здесь никто не виноват.
– Как это никто не виноват? – удивился двенадцатилетний убийца.
– В таком случае это моя вина, – сказал ему отец. – И никогда она не будет твоей виной, Дэниел. Целиком моя. И это был несчастный случай.
Конечно же, повар сразу подумал о констебле Карле. В мире полицейского не существовало происшествий, не имеющих виновников. В том, что называлось сознанием Ковбоя, добрые намерения в расчет не принимались. «Ты не можешь спасти себя, но ты можешь спасти своего сына», – думал Доминик Бачагалупо. («А спасать нас обоих? На сколько лет меня хватит?»)
Как давно Дэнни хотелось увидеть Джейн с распущенными волосами. А как он мечтал хоть мельком увидеть голыми ее огромные груди. Сейчас он боялся взглянуть в ее сторону.
– Я любил Джейн! – торопливо пробормотал Дэнни.
– Я знаю об этом. Ты действительно любил ее, Дэниел.
– Отец, а ты… досидошничал с нею? – все‑таки спросил Дэнни.
– Да, – ответил повар. – Я тоже любил Джейн. Но не так, как твою мать.
«И зачем мне понадобилось это добавлять?» – виновато подумал Доминик. Возможно, таким способом он хотел подчеркнуть: при всей любви к Джейн ему сейчас некогда горевать по ней.
– А что у тебя с губой? – спросил Дэнни.
– Меня ударила локтем Норма Шесть, – честно ответил повар.
– Значит, ты и с Нормой Шесть досидошничал?
– Нет, Дэниел. Джейн была моей единственной подругой. Только Джейн.
– А как же констебль Карл?
– Дэнни, нам надо спешить, – все, что ответил ему отец.
Повар понимал: времени у них в обрез. Вскоре начнет светать, и им пора приниматься за дело.
Тогда это было спешной подготовкой к заметанию следов и отъезду из поселка. Замешательство, неуклюжие движения, лихорадочные сборы. У повара и его сына имелось множество причин впоследствии снова и снова мысленно проживать ночь их бегства с берегов Извилистой. Хотя каждый по‑своему вспоминал подробности их вынужденного отъезда. Юному Дэнни такое сложное занятие, как одевание мертвой женщины, не говоря уже о спуске ее грузного тела вниз по лестнице и перетаскивании в кабину пикапа, представлялось одним из подвигов Геракла. Мальчишка поначалу не понимал, почему отцу очень важно, чтобы Джейн была правильно одета – так, как если бы она одевалась сама. Ничего не забыть, ничего не напялить впопыхах. Правильно надеть ее громадный лифчик, не перекрутив лямок. Правильно застегнуть. Правильно натянуть ее необъятные трусы, чтобы они нигде не задрались. Проследить, чтобы носки не были надеты шиворот‑навыворот.
Но зачем все эти хлопоты? Ведь Джейн мертва! Так рассуждал Дэнни. Он не знал, что тело мертвой индианки, возможно, будут внимательно осматривать (в том числе и медики) на предмет выявления причин смерти. (Очевидно, что смерть наступила в результате удара по голове. Но каким предметом? И где это случилось?) Конечно, постараются определить и примерное время смерти. И то, чего не понимал сын повара, отчетливо понимал сам повар: очень важно, чтобы Джейн нашли целиком одетой и одетой правильно.
Как‑то Кетчум отправился на попойку в соседний штат Мэн и привез оттуда повару тележку. Доминик был очень благодарен другу за этот подарок. Тележка оказалась незаменимым подспорьем, когда выгружали привозимые продукты: картонные коробки, большие банки с оливковым маслом и кленовым сиропом и любые другие тяжелые грузы.
Повар с сыном привязали тело Джейн к тележке, и это позволило спустить его по лестнице в полувертикальном положении и в почти вертикальном положении докатить до пикапа. Однако тележка никак не помогла им запихнуть мертвую индианку в кабину. Повар потом называл это «геркулесовой» частью их маневра (впрочем, таких «геркулесовых» частей было много).
Орудие убийства – восьмидюймовую сковороду – Доминик Бачагалупо упаковал вместе с тем немногим, что они брали с собой. Повар взял только самые любимые свои кулинарные книги. Брать что‑то из посуды не позволяло ни время, ни багажник машины. Прочие вещи и книги (в том числе и все романы) Доминик оставлял Кетчуму.
Дэнни едва хватило времени собрать несколько фотографий матери, но книг, в которых они лежали, отец взять не позволил. Из одежды повар взял только самое необходимое: больше для себя, поскольку Дэниел вскоре вырастет из своих прежних вещей.
Повар ездил на «понтиаке» 1952 года выпуска, с кузовом «универсал», на так называемой «полудеревяшке» «чифтен делюкс»[47]. Последнюю настоящую «деревяшку» сделали в 1949 году. У «половинки» были внешние деревянные фальшпанели, выделявшиеся на фоне красно‑коричневого корпуса, и салон, целиком отделанный деревом. Кожаные сиденья также были красно‑коричневого цвета. Из‑за хромой ноги Доминик взял «чифтен делюкс» с автоматической коробкой передач. Пожалуй, это была единственная машина с таким новшеством во всем Извилистом. Автоматическая коробка передач позволяла и Дэнни управлять отцовским автомобилем. У двенадцатилетнего мальчишки не хватало роста, чтобы по‑настоящему выжимать педаль сцепления, но Дэнни умел гонять по трелевочным дорогам. Констебль Карл по трелевочным дорогам не ездил. В здешних местах хватало ребят возраста Дэнни и даже младше, водивших легковушки и грузовики по проселкам вокруг реки Филипс‑Брук и поселка Извилистого. Не достигшие возраста, когда получают водительские права, они уже имели очень приличные навыки вождения. (Ребята, что были повыше Дэнни, без труда выжимали сцепление.)
Поскольку повар с сыном не просто уезжали, а бежали из Извилистого, да еще и при особых обстоятельствах, умение Дэнни водить машину было как нельзя кстати. Если отвезти мертвую Джейн в ее пикапе к жилищу Карла, а потом возвращаться пешком… этого Доминику очень не хотелось. Его могли увидеть и узнать по хромой походке. А если бы в столь ранний час они шли вдвоем с Дэнни, это сразу вызвало бы подозрения.
Конечно, «полудеревяшка» была единственной в поселке и вряд ли проехала бы незамеченной. Но «понтиак» двигался куда быстрее хромого повара, и, потом, он ни в коем случае не поставит свою машину у дома констебля.