– Анджелу‑у‑у! – запричитал повар.
– Нет! Нет! Нет! – подхватил его отец.
– Анджелу, Анджелу, – тише и мягче повторял Тони Молинари.
Девушки и парень примерно одного возраста с Эйнджелом вплели свои голоса в этот скорбный хор. Кармелла ожидала услышать вовсе не это. Из кухни доносились такие отчаянные вопли и стоны, что несчастная женщина взглянула на Доминика, ожидая его объяснений. Но на лице хромого повара она увидела лишь глубокую растерянность и печаль. Дэнни просто не мог смотреть на мать Эйнджела – это было все равно как если бы он увидел лицо Джейн за полсекунды до рокового удара сковородой.
Старый Полкари, прежде чем ретироваться на кухню, заботливо вытащил из‑под ближайшего столика стул для Кармеллы. До сих пор она стояла, но теперь не столько села, сколько рухнула на стул. Ее смуглое лицо сделалось бледным. Женщина вдруг заметила в детских руках Дэнни бумажник ее сына. Кармелла потянулась к бумажнику, но, ощутив, что он влажный и холодный, отпрянула и едва не свалилась со стула. Доминик опустился на колени и обнял ее за плечи. Дэнни тоже встал на колени возле ее ног.
Кармелла была в черной шелковой юбке и красивой белой блузке, которая вскоре покрылась пятнами от ее слез. Потом она заглянула в темные глаза Дэнни и, должно быть, увидела взгляд своего сына. Наверное, он так же смотрел на нее, ибо Кармелла обняла голову Дэнни, притянула к себе на колени и крепко держала, словно чужой мальчик был ее исчезнувшим Анджелу.
– Только не Анджелу! – закричала Кармелла.
Кто‑то из поваров ритмично ударял деревянной ложкой по большой кастрюле для макарон.
– Только не Анджелу! – вторил он эхом Кармелле.
– Я понимаю, каково вам сейчас, – услышал Дэнни слова отца.
– Он утонул, – сказал Дэнни.
Кармелла еще сильнее прижала его голову к своим коленям. И вновь перед сыном повара промелькнуло его ближайшее будущее. Пока он живет вместе с отцом и Кармеллой дель Пополо, Дэнни Бачагалупо будет служить ей заменой Анджелу. («Нечего винить мальчишку за то, что он хочет перебраться в Другую школу, – как‑то написал своему старому другу Кетчум. – Если хочешь, Стряпун, вини меня, но Дэнни тут ни при чем».)
– Он не мог утонуть! – кричала Кармелла, заглушая кухонный грохот.
Дэнни не слышал, какие слова шептал бедной женщине его отец. Зато он чувствовал, как ее тело сотрясается от рыданий. Кармелла слегка повернула его голову. Дэнни увидел, что стул окружен скорбящим персоналом ресторана. Они не захватили с собой ни кастрюль, ни сковородок, ни деревянных ложек. Они пришли сами, с мокрыми от слез лицами (лицо Пола вдобавок было покрыто мукой). Дэниел Бачагалупо умел пользоваться воображением. Он и так знал, какие слова нашептывает Кармелле отец. Конечно же, свое извечное словосочетание «несчастный случай». Окружающий мир состоял из несчастных случаев, и сын с отцом давно это знали.
– Они хорошие люди, – как молитву, твердил старик Полкари.
Уже потом Дэнни понял: Джо Полкари не молился, он говорил Кармелле о них – пришельцах «с севера». Во всяком случае, Кармелла не сопротивлялась, когда отец с сыном вызвались отвести ее домой. (По пути Кармелла несколько раз впадала в предобморочное состояние, и тогда она просто падала на руки обоих Бачагалупо. Однако удерживать Кармеллу было легко: она весила на сто фунтов меньше, чем Джейн. И потом, Кармелла была живой.)
Но прежде чем они втроем покинули ресторан (когда голова Дэнни покоилась на коленях поверженной горем матери Эйнджела), Дэниел Бачагалупо открыл для себя еще один писательский прием. Он и раньше умел пользоваться этим приемом, но в своем творчестве применил только через несколько лет. Всем писателям необходимо уметь отойти в сторону, отстраниться от того или иного эмоционального момента. В свои двенадцать Дэнни сумел это сделать. И хотя лицо его упиралось в теплые колени Кармеллы, а ее руки не давали его голове шевельнуться, мальчик просто изъял себя из числа участников печального события. Возможно, он мысленно переместился к раздаточному окошку или даже к печи для пиццы, но его не было среди скорбящих. Откуда‑то извне Дэнни наблюдал за персоналом «Vicino di Napoli», собравшимся вокруг сидящей Кармеллы и его стоящего на коленях отца.
Старик Полкари находился позади стула, одна его рука покоилась на затылке Кармеллы, другую он прижимал к сердцу. Его сын Пол, изготовитель пиццы, стоял со склоненной головой (вместо пепла она была посыпана все той же мукой). Полкари‑младший встал возле другого бедра Кармеллы, как раз напротив коленопреклоненного Доминика. Двое девушек‑официанток (они еще учились у Кармеллы премудростям этой профессии) тоже стояли на коленях, позади Дэнни. Впрочем, будущий писатель взирал на все это со стороны, с кухни. Он видел и себя с головой, вдавленной в колени Кармеллы. Другой повар – Тони Молинари – находился чуть поодаль. Он стоял, обнимая худенькие плечи подростка, которому на вид было столько же лет, сколько Эйнджелу. (Этот парнишка работал уборщиком столов. Первая работа, которую Дэнни придется выполнять в «Vicino di Napoli».)
Но в тот печальный момент Дэниел Бачагалупо взирал на всю сцену издали. Как и многие молодые писатели, он будет писать свои ранние произведения от первого лица, а вымученная первая фраза одного из его ранних романов будет частично отображать «пьету», увиденную им воскресным апрельским днем в «Vicino di Napoli». Начинающий писатель напишет так: «Я стал членом семьи, с которой не был связан никакими родственными отношениями, и это случилось задолго до того, как я узнал достаточно подробностей из жизни моей семьи и о дилемме, вставшей перед моим отцом, когда я был совсем маленьким».
«Избавьтесь от фамилии Бачагалупо, – писал им обоим Кетчум. – Если Карл будет вас разыскивать, лучше сменить фамилию и спать спокойно». Но Дэнни не захотел менять фамилию. Дэниел Бачагалупо гордился своей фамилией: узнав от отца историю ее происхождения, он испытывал особую, бунтарскую гордость. Несколько лет шантрапа из Западного Даммера дразнила его то «морской свинкой», то «итальяшкой». Дэнни знал: он заслужил право носить фамилию Бачагалупо. Так зачем же менять ее здесь, в Норт‑Энде, где полно итальянцев? И потом, если Ковбой начнет их разыскивать, он будет искать Доминика, а не Дэниела Бачагалупо.
Отношение Доминика к своей фамилии было иным. Для него фамилия Бачагалупо всегда была «состряпанной». И потом, это Нунци назвала его своим «поцелуем волка». На самом деле ему было бы куда логичнее назваться Саэтта (кем он наполовину и являлся) или даже Каподилупо, если бы не стыд за трусливо сбежавшего отца. («Этого мерзавца Дженнаро» – как однажды выразился старый Джо Полкари об уволенном и пропавшем неведомо куда уборщике столов.)
Доминик мог бы взять себе множество фамилий. В громадном клане Аннунциаты все хотели, чтобы он стал Саэтта, тогда как бесчисленные племянники и племянницы Рози (не говоря о более близких родственниках покойной жены) хотели сделать его Калоджеро. Доминик не попался в эту ловушку. Он понял, что смертельно обидит всех Саэтта, если станет Калоджеро, и наоборот. В «Vicino di Napoli», где он почти сразу же оказался в учениках у главного повара Тони Молинари и изготовителя пиццы Пола Полкари, ему дали прозвище Гамбакорта – Короткая Нога (беззлобное и относящееся исключительно к его хромоте), которое очень скоро сократили до Гамбы (просто Нога). Однако Доминик решил: за пределами ресторана ни Гамбакорта, ни Гамба не годятся в качестве фамилии для повара.
– А как тебе фамилия Бонвино? – предложил старый Джузе Полкари.
Эта фамилия означала «хорошее вино», но Доминик не пил.
Тони Молинари порекомендовал ему взять фамилию Буонопане («хороший хлеб»), а изготовитель пиццы Пол Полкари – Капобьянка («белая голова»), видимо, потому, что сам с ног до головы был обсыпан мукой. Однако обе фамилии были слишком смехотворными для серьезно настроенного Доминика.
Уже в их первую ночь на новом месте Дэнни догадался, какую фамилию выберет себе отец. Кармелла занимала трехкомнатную квартиру в кирпичном доме без лифта, что стоял возле старой бани, недалеко от кладбища Коппс‑Хилл. Горячей воды в квартире не было, и потому на газовой плите постоянно грелись большие кастрюли с водой. Когда они вели вдову дель Пополо из ресторана в ее жилище, Дэнни вдруг увидел отцовское будущее и понял: очень скоро Доминик Бачагалупо окажется, образно говоря, в башмаках утонувшего мужа Кармеллы. Хотя оставшаяся от рыбака обувь не годилась Доминику, повару прекрасно подошла его одежда (оба мужчины были невысокого роста и худощавыми). Вскоре и Дэнни стал носить то, что осталось после Эйнджела. Вполне понятно, что отцу с сыном требовалась городская одежда, поскольку люди в Бостоне одевались совсем не так, как в округе Коос. Дэнни поначалу не внял совету Кетчума и не сменил фамилию. Однако мальчишку не удивило, что его отец едва ли не в первую их ночь в Норт‑Энде стал Домиником дель Пополо (в конце концов, он и был поваром «из народа»).
У Кармеллы на кухне стоял стол с тремя стульями и ванна, которая была больше стола. На газовой плите, в двух громадных макаронных кастрюлях, постоянно грелась вода (пламя горелок было таким, что вода оставалась горячей, но не кипела). Дома Кармелла почти ничего не готовила, и вода предназначалась для мытья. Для женщины, живущей в квартире без горячей воды, Кармелла выглядела очень чистой. От нее очень приятно пахло. С помощью Эйнджела ей удавалось оплачивать счета за газ. Тогда для парней его возраста в Бостоне было мало полноценной работы, в основном почасовая, на подхвате. Те, кто был покрепче и посильнее, ехали искать работу на север штатов Мэн и Нью‑Гэмпшир. Но работа там бывала опасной, в чем бедняга Эйнджел и убедился.
Дэнни с отцом сидели на маленькой кухне Кармеллы. Оба понимали: женщине надо дать выплакаться. Они рассказывали рыдающей матери разные истории про ее утонувшего сына, часть из которых была связана и с Кетчумом. Когда первая полоса рыданий закончилась, все трое, успев проголодаться, вернулись в ресторан. По воскресеньям в «Vicino di Napoli» подавали лишь пиццу и незатейливые блюда из макарон. (В те времена для большинства итальянцев послеполуденная еда была основной.) Рестораны закрывались довольно рано. Когда посетители расходились, повара готовили пищу для персонала. Во все остальные дни рестораны работали допоздна, и персонал кормили перед открытием.
Престарелый владелец (он же метрдотель) «Vicino di Napoli» ждал их возвращения. В углу составили четыре столика, за которые все и уселись. Они ели и пили как на настоящих поминках. Трапеза то и дело прерывалась плачем (плакали все, кроме Дэнни). Утонувшего парня здесь очень любили, и каждый произносил тост в его память, однако ни Дэнни, ни его отец не притрагивались к вину. Собравшиеся часто восклицали: «Аве Мария»[60](почти всегда в унисон), хотя не было ни открытого гроба, ни ночного бдения над покойным. Доминик заверил участников скорбной трапезы, что Кетчум, зная об итальянском происхождении Эйнджела, с помощью местных франкоканадцев проведет «католический ритуал». (Здесь Дэнни выразительно посмотрел на отца. Оба знали: Кетчум и не подумает устраивать ничего «католического». Скорее всего, сплавщик обойдется без ритуалов и, уж конечно, без франкоканадцев.)
Час был уже довольно поздний, когда Тони Молинари спросил Доминика, где они собираются провести ночь. Не возвращаться же на ночь глядя в Нью‑Гэмпшир! Доминик помнил слова, сказанные утром Кетчуму: он больше не играет в рискованные игры. Но повар доверился принявшим его людям и, к собственному удивлению и к удивлению сына, сказал им правду:
– Нам туда нельзя возвращаться. Мы в бегах.
От этих слов Дэнни вдруг заплакал. Обе молоденькие официантки и Кармелла бросились его успокаивать.
– Больше ни слова, Доминик. Нам незачем знать, почему и от кого вы убежали! – воскликнул старик Полкари. – У нас вы в безопасности.
– Я и не удивлен. По тебе сразу было видно, что ты попал в передрягу, – сказал изготовитель пиццы Пол, сочувственно хлопая Доминика по плечу и оставляя след от муки. – Здорово тебе в верхнюю губу заехали. До сих пор кровоточит.
– Может, нужно наложить швы? – заботливо предложила Кармелла.
Доминик энергично замотал головой, отвергая ее предложение, однако все видели его благодарную улыбку. (Дэнни опять выразительно поглядел на отца, надеясь, что тот не станет раскрывать, при каких обстоятельствах ему поранили губу, и объяснять, что их бегство никак не связано с необузданным поведением Пам Нормы Шесть.)
– Вы можете остановиться у меня, – предложил Доминику Тони Молинари.
– Они остановятся у меня, – возразила Кармелла. – У меня комната пустует.
Никто не осмелился оспорить ее предложение, поскольку речь шла о комнате Эйнджела, одно упоминание о которой вновь повергло Кармеллу в слезы. Когда повар с сыном снова привели бедную женщину в ее некомфортабельное жилище на Чартер‑стрит, Кармелла велела им ложиться на большой кровати. А сама она проведет ночь на кровати навсегда исчезнувшего Анджелу.
Из‑за стены доносились рыдания Кармеллы. Она тщетно пыталась уснуть. Потом рыдания стихли.
– Может, ты пойдешь к ней? – шепотом предложил отцу Дэнни.
– Это не совсем удобно, Дэниел. Она горюет по сыну. Думаю, что пойти надо не мне, а тебе.
Дэнни Бачагалупо отправился в комнату Эйнджела. Кармелла протянула к нему руки, и мальчик улегся рядом на узкую односпальную кровать. «Анджелу», – шептала несчастная мать, пока наконец не уснула. Дэнни не отваживался выбраться из постели, боясь разбудить Кармеллу. Он лежал в ее теплых руках, вдыхая вкусный запах ее тела, пока и сам не заснул. Двенадцатилетний мальчишка прожил длинный и тяжелый день (особенно учитывая обстоятельства предыдущей ночи) и, конечно же, очень устал.
Могли этот совместный сон в одной постели с чужой женщиной тоже способствовать тому, что Дэниел Бачагалупо стал писателем? Не прошло и суток, как он случайно убил трехсотфунтовую любовницу отца. И вот он, мальчишка, лежит в теплых объятиях чувственной, любвеобильной вдовы дель Пополо, которая очень скоро заменит отцу Индианку Джейн. У отца начнется новый жизненный этап (и тоже не очень‑то веселый). Впоследствии, уже став писателем, Дэнни поймет почти что одномоментность этих серьезных, связанных между собой, но совершенно разных событий. Такие события – движущая сила любого рассказа или романа. Но той ночью, когда юный Дэнни забылся, лежа во вкусно пахнущих руках Кармеллы, уставший мальчишка просто думал: «Откуда столько совпадений?» (Он был еще слишком молод и не знал, что в правдивом, хорошо продуманном романе нет места совпадениям.)
Возможно, достаточно было одних только фотографий его умершей матери, чтобы Дэнни стал писателем. Готовясь к бегству из Извилистого, он сумел взять лишь часть снимков. Мальчик знал: ему будет очень не хватать материнских фото, оставшихся между книжными страницами, как будет не хватать и самих книг, в которых они лежали, – романов с подчеркнутыми Рози абзацами. Вместе со снимками подчеркнутые строчки помогали ему лучше представить свою мать. Теперь попытки вспомнить брошенные в Извилистом фото были и попытками представить ее облик.
Лишь немногие из привезенных в Бостон фотографий были цветными. Отец сказал Дэнни, что черно‑белые снимки правдивее передают, как он выразился, «летальную синеву ее глаз». (Почему «летальную»? – удивлялся будущий писатель. И как могли черно‑белые фото «правдивее», нежели цветные кодаковские картинки, передавать синеву материнских глаз?)
Волосы Рози были темно‑каштановыми, почти черными, но кожа ее лица отличалась удивительной белизной. Лицо с заостренными хрупкими чертами придавало ее фигуре еще более миниатюрный вид. Когда Дэнни перезнакомился со всеми Калоджеро, и в первую очередь – с младшими сестрами матери, он увидел, что двое его теток такие же миловидные и миниатюрные, как Рози на фотоснимках, а у самой младшей из них (ее звали Филомена) были синие глаза. По представлениям мальчика, Филомена сейчас находилась в том же возрасте, в каком погибла его мать (то есть его тетке было лет двадцать пять – тридцать). Правда, отец, заметив, как сын таращится на Филомену, поспешил заявить, что глаза ее не такого цвета, как у Рози. (Может, недостаточно летальны? Об этом Дэнни мог только гадать.) Отец редко говорил с Филоменой. С нею он вел себя почти грубо, намеренно не глядел на нее и не обсуждал ее наряды.
Можно ли объяснить подмечаемые детали писательской наблюдательностью Дэниела Бачагалупо? Неужели двенадцатилетний мальчишка уже распознал поведенческий стереотип отца в выборе типажа своих любовниц: вначале Джейн, а затем и Кармелла дель Пополо? В противовес Рози Калоджеро обе были полными и темноглазыми. Если Рози действительно была первой и единственной любовью отца, может, Доминик осознанно не шел на контакт с любой женщиной, хотя бы отдаленно напоминавшей ее?
Кетчум однажды упрекнул отца в неестественном сохранении верности Рози, из‑за чего Доминик выбирал себе женщин, являющихся ее противоположностью. О комплекции Кармеллы сплавщик узнал от Дэнни. Сам повар в письмах к другу не упоминал ни о полноте своей новой подруги, ни о цвете ее глаз. Доминик почти ничего не рассказывал Кетчуму о матери Эйнджела и стремительно развивающихся отношениях с нею. Он даже не пожелал ответить на изобилующее упреками письмо Кетчума и рассердился, что сплавщик критикует его вкусы в выборе женщин. А Кетчум продолжал жить с Пам Нормой Шесть, которая тоже весьма существенно отличалась от «кузины Рози»!
Чтобы вспомнить Пам, Доминику достаточно было взглянуть в зеркало. Шрам на пораненной ею нижней губе еще долго оставался заметным. Все последующие годы Доминик дель Пополо (в прошлом Бачагалупо) будет удивляться длительности отношений между Кетчумом и Нормой Шесть. Они проживут вместе на несколько лет больше, чем он прожил с Индианкой Джейн, и даже чуть больше, чем повар проживет с Кармеллой дель Пополо – грузной, но милой женщиной.
В свое первое бостонское утро отец и сын проснулись от мучительно дразнящих звуков, доносящихся с кухоньки, где Кармелла принимала ванну. Не желая смущать женщину, Доминик и Дэнни лежали в кроватях, пока Кармелла совершала свои соблазнительно звучащие омовения. Оба не знали, что она уже поставила на плиту две дополнительные кастрюли, вода в которых близилась к закипанию.
– Я нагрела много воды! – крикнула она. – Кто хочет купаться после меня?
Повар мысленно уже представлял себя в одной ванне с Кармеллой (хотя пока и стыдился этих мыслей). Услышав вопрос, он, сам того не сознавая, ответил, что им с сыном вполне хватит одной ванны. Но Дэнни такое предложение воспринял в штыки.
– Нет, отец! – крикнул он, вытянувшись на узкой кровати в комнате Эйнджела.
Кармелла грузно встала в ванне. Было слышно, как на пол стекают струйки воды.
– Ребятам в возрасте Дэнни нужно уединение! – сказала она.
Дэнни с нею согласился, еще не вполне понимая, что вскоре ему понадобится больше уединения от отца и Кармеллы. Как‑никак он был уже почти подростком. Эта квартира не очень‑то годилась для жизни втроем. Помимо отсутствия горячей воды туалет здесь был совсем крохотной клетушкой, куда едва вмещался унитаз и маленькая раковина. Двери не было, ее заменяла занавеска. Вскоре они переберутся на другую квартиру – ненамного просторнее этой и не обеспечивающей Дэнни достаточно уединенности, но с горячей водой. Их новое жилье опять будет в доме без лифта, на Уэсли‑плейс – переулке, что шел параллельно улице, где находилось «Caffè Vittoria». Две спальни, нормальных размеров ванная комната с ванной и душем и кухня, где вокруг стола помещалось шесть стульев.
Но и здесь спальни располагались рядом. Просторное жилье, какое было у них на втором этаже столовой, в Норт‑Энде стоило непозволительно дорого. А Дэнни уже достаточно вырос, чтобы по звукам за стеной понимать, чем занимаются отец с Кармеллой (хотя те и старались не очень шуметь во время своих любовных утех). Как‑никак он не только слышал, но и видел, как это происходило у отца и Индианки Джейн.
Итак, повар, Кармелла и Дэнни (который все яснее осознавал свою роль суррогатного Эйнджела) обрели вполне сносное жилье, однако время двигалось вперед, и мальчик взрослел. Вскоре между ним и отцом появится некоторое расстояние. Кроме того, еще одна проблема создавала кучу неудобств для взрослеющего Дэнни.
Его все сильнее донимали сексуальные желания. Их пробудила Джейн, потом Пам Норма Шесть. А теперь подросток ничего не мог поделать с новым желанием: ему отчаянно хотелось
Кармеллу дель Пополо – отцовскую «заменительницу индианки», как называл ее Кетчум. Кармелла волновала его сильнее, чем собственная уединенность.
«Тебе нужно от них уехать», – не раз писал ему Кетчум, хотя Дэнни нравилась жизнь в Норт‑Энде. По сути, он даже любил эту жизнь, особенно когда сравнивал ее с прежней жизнью в Извилистом и, конечно же, когда сравнивал «Микки» со школой в Париже.
В школе имени Микеланджело были весьма невысокого мнения об образовании, полученном Дэнни Бачагалупо вместе с остальными оболтусами в школе на реке Филипс‑Брук («этими оторвами из Западного Даммера», как называл их Кетчум). Руководство «Микки» перевело мальчишку классом ниже, в результате чего он оказался на год старше большинства одноклассников. Однако к седьмому классу, когда будущий писатель впервые поделился с мистером Лири – учителем английского языка – замыслом Кетчума об Эксетере, старый ирландец уже считал его одним из лучших своих учеников. А к восьмому классу Дэнни стал настоящим любимцем мистера Лири.
Несколько бывших учеников старого ирландца учились в Бостонской латинской школе[61]. Еще несколько поступили в Латинскую школу Роксбери[62], которую мистер Лири считал «англо‑снобистской». Двое ребят учились в Милтоне[63], один – в Эндовере[64], а вот в Эксетере – никого. Академия Филипса находилась слишком далеко от Бостона, гораздо дальше других хороших школ. Мистер Лири знал: Эксетер – очень хорошая школа. И если Дэниела Бачагалупо туда примут, у мистера Лири будут все основания гордиться им и собою.
Большинство семиклассников и восьмиклассников в «Микки» издевались над мистером Лири. Дэнни никогда не принимал в этом участия, поскольку насмешки и другие, более жестокие виды издевательства живо напоминали ему нравы его парижской школы.
Лицо мистера Лири было красным от постоянных возлияний. Нос картошкой словно напоминал об основной еде его соотечественников. Над ушами торчали всклокоченные завитки седых волос, похожие на мех. Остальная часть головы учителя английского языка была совершенно лысой, с заметной вмятиной на макушке. Всем своим ученикам он обязательно говорил:
– В детстве я получил удар по голове полным изданием словаря, отчего, несомненно, приобрел неиссякаемую любовь к словам.
В своей фамилии мистер Лири отбросил типичную ирландскую приставку О', за что ученики называли его «О». В отсутствие старого учителя эти скверно воспитанные мальчишки покрывали классную доску множеством «О». Но вслух называть его так они не решались.
Дэнни не понимал, почему это столь задевает бывшего мистера О'Лири, и не считал отбрасывание какой‑то там приставки чем‑то особым и заслуживающим внимания. (Разве Эйнджел Поуп не переделал на американский манер и имя, и фамилию? Почему эти итальянские сорванцы думают, что только ирландцы стремятся избавиться от этнической принадлежности?)
Но мистера Лири восхищало в Дэниеле Бачагалупо не только примерное поведение. Главной причиной его симпатии к мальчику стало то, что Дэнни любил писать и писал постоянно. Ни в седьмом, ни в восьмом классах «Микки» такого ученика еще не было. Мальчик казался одержимым писательством или, по крайней мере, свихнувшимся на этом занятии.
Написанное юным сочинителем часто заставляло мистера Лири вздыхать и хвататься за лысую голову. Сюжеты рассказов были надуманны или откуда‑то заимствованы, изобиловали жестокостями и множеством сексуальных эпизодов, совершенно дико выглядевших в творчестве подростка. Однако все это было написано добротным, ясным языком. Мальчишка обладал даром прирожденного рассказчика. Мистеру Лири хотелось лишь помочь ему усовершенствовать грамматику и всю остальную механику письма. А в Эксетере, как слышал старый ирландец, очень щепетильно относятся к грамматике. Там из юных голов выбивают всякие мысли о вдохновении, делая писательство повседневным ремеслом. Учащиеся Эксетера обязаны каждый день о чем‑нибудь писать.
Составляя письмо в приемную комиссию Эксетера, мистер Лири умолчал о темах рассказов Дэнни. В Академии Филипса не слишком‑то поощряли литературное творчество: там главным было умение четко и ясно излагать свои мысли на уровне сочинения, а не сочинительства. Письмо мистера Лири начиналось с краткого рассказа о школе имени Микеланджело, где учится этот одаренный мальчик. Она находится в районе Бостона, населенном преимущественно италоамериканцами. (Мистер Лири предусмотрительно не употребил слово «иммигранты», хотя весь смысл его фразы намекал на это.) Старый учитель желал, чтобы в Эксетере знали: эти люди склонны к лени и преувеличениям. Но Дэниел Бачагалупо был «не похож на остальных».
Послушать этих итальянцев (мысленно рассуждал мистер Лири) – так едва ли не все они плыли сюда в вонючих трюмах, кишащих крысами; едва ли не все они – сироты или выходцы из громадных семей, решившие избавить родных от лишнего рта. И конечно же, все они ступали на американскую землю с несколькими жалкими лирами в кармане. И хотя многие юные итальянки очень симпатичны и грациозны, в дальнейшем они превращаются в безнадежно толстых женщин из‑за своей любви к макаронам и необузданных аппетитов. В число последних, как подозревал мистер Лири, входило не только чревоугодие. По правде говоря, эти итальянцы не столь изобретательны и трудолюбивы, как иммигранты ранней волны – ирландцы. Разумеется, мистер Лири не стал писать такое приемной комиссии Эксетера, однако изрядное количество его предвзятых суждений легко читалось между строк вместе с восхвалениями таланта и характера Дэниела Бачагалупо и перечислением «трудностей», с которыми мальчик ежедневно вынужден сталкиваться дома.
Матери у мальчика нет. Его воспитывает отец, которого мистер Лири назвал «весьма нелюдимым поваром». Этот повар живет с женщиной, пережившей «множество трагедий». Словом, если и есть достойный кандидат на обучение в Эксетере за счет Академии, его имя – Дэниел Бачагалупо! Мистер Лири считал свое письмо составленным тонко и умно. Из письма явствовало: скромный учитель английского языка понимает, что уже ничем не может способствовать дальнейшему развитию юного дарования. Но он хотел, чтобы то же самое поняли и в Эксетере. Он живописал бостонский Норт‑Энд как место, откуда Дэнни нужно спасать. Мистеру Лири хотелось, чтобы кто‑нибудь из приемной комиссии Эксетера побывал в школе имени Микеланджело (даже если этот представитель увидит, каким унижениям подвергается там автор письма). Если человек, ведающий стипендиями, увидит Дэниела Бачагалупо среди его дурно воспитанных одноклассников и, что не менее важно, увидит мальчика в итальянском ресторанчике, где работают отец, несчастная вдова и где подрабатывает и сам Дэнни, будет ясно, каких усилий стоит мальчику тянуться к знаниям. Да, он не сдается. Впрочем, Дэнни не сдался бы и в любом другом месте, не только в Норт‑Энде, но об этом мистер Лири умолчал. Он и так сказал достаточно.
Письмо старого ирландца принесло желаемый результат. Должно быть, кто‑то в приемной комиссии Эксетера подумал: «Надо бы взглянуть на этого типа» (то есть на мистера Лири с его избытком субъективных суждений). Письмо переходило из рук в руки. Возможно, его прочло руководство Эксетера и среди них тот, кто ведает стипендиями (и на кого прежде всего рассчитывал мистер Лири).
Об очень многом старый ирландец умолчал. К чему людям из Эксетера знать о неистовом воображении этого мальчишки? И откуда только все это появляется в его голове? Взять хотя бы тот рассказ. Что там произошло с отцом? На него напал медведь и изувечил, навсегда оставив хромым (медведь обглодал ему ногу). Однако храбрый отец не растерялся и, превозмогая боль, сумел отделать зверя тяжелой сковородой! Этот же калека потерял жену, когда в их поселке устроили танцы на причале. Танцевали кадриль, и вдруг причал под танцорами обломился, и они все утонули. Уцелел лишь хромоногий отец, поскольку он не танцевал. Если мистер Лири правильно запомнил содержание рассказа, хромоножка смотрел на танцующих с берега. Странное произведение (если не сказать – дикое), но написано хорошо. Даже очень хорошо.
У выдуманной семьи был друг, пострадавший от мерзавца полицейского. Кажется, не лесоруб. Во всяком случае, мистер Лири в этом сомневался, ибо лесоруб был выведен в рассказе как большой любитель чтения. А этого друга коп отделал так, что он разучился читать! А женщины в рассказах Дэниела Бачагалупо! «Господи помилуй», – думал мистер Лири.
Дэнни писал про индианку из какого‑то местного племени. Она была выведена в том же рассказе, где говорилось про хромого отца, наблюдавшего с берега за танцующими на причале. Дело происходило в глуши северной части Нью‑Гэмпшира, в поселке с танцевальным залом, где почему‑то никто не танцевал. «Ну и в чем же тут соль?» – думал мистер Лири, читая рассказ. «Соли» он не обнаружил, однако рассказ, как всегда, был написан очень хорошим языком. Из рассказа учитель английского узнал, что индианка весила не то триста, не то четыреста фунтов и у нее были необычайно длинные волосы, свисавшие чуть ли не до пят. Эти волосы и заставили мальчика, выросшего в глуши, а потому немного заторможенного (мальчик был сыном хромого человека), принять индианку за… медведя. Услышав странные звуки, мальчишка решил, что медведь вернулся, дабы окончательно расправиться с его отцом. На самом же деле хромой мужчина занимался сексом с индианкой, и та находилась сверху. (Здесь мистеру Лири пришлось напрячь все свое воображение, представив грузную индианку, возвышающуюся над худеньким хромоногим мужчиной.)