– Я так понимаю, индианка занимала главенствующее положение? – спросил мистер Лири.
– Нет, она просто была сверху, – недоуменно взглянув на учителя, ответил Дэнни Бачагалупо.
Мальчик вовсе не был развращенным. Его писательский гений проходил период становления, а сам он не всегда толком понимал, о чем пишет.
Меж тем участь грузной индианки была ужасной. Заторможенный мальчик убил ее, ударив той самой сковородкой, которой его отец отбивался от медведя! Особенно удалось юному Бачагалупо описание событий, последовавших за трагической случайностью: умиротворенная поза, в какой лежало обнаженное тело мертвой женщины, поспешность отца, прикрывшего подушкой срамное место. Возможно, он хотел уберечь сына от дальнейшего недопонимания случившегося. Однако заторможенный мальчик и так увидел гораздо больше, чем смог выдержать его ограниченный разум. Годами его будет преследовать зрелище огромных грудей индианки, безжизненно застрявших в ее подмышках. «Но как Дэнни удалось выдумать такие подробности?» – терзался догадками мистер Лири. (Впоследствии и его будут преследовать мысленные картины голой мертвой индианки.)
Но зачем говорить руководству Эксетера о столь сомнительных элементах воображения Дэнни, от которых даже мистеру Лири делалось не по себе? Все эти крайности – следствия переходного возраста. Когда юный писатель повзрослеет, его уже не будут притягивать такие персонажи. Например, женщина, щеголявшая в мужской фланелевой рубашке и без лифчика. В рассказе Дэнни она выпила целых шесть бутылок пива, а затем изнасиловала заторможенного мальчишку! К чему в Эксетере знать о ней? (Мистер Лири и сам был бы не прочь отделаться от этого персонажа.) Или другая женщина, что жила на Чартер‑стрит, близ кладбища Коппс‑Хилл, в доме без горячей воды. Как помнилось мистеру Лири, у нее тоже была большая красивая грудь. Эта женщина фигурировала в другом рассказе Дэнни, и там он называл ее мачехой заторможенного мальчика. Но здесь он уже не наделял своего героя эпитетом «заторможенный». (В новом рассказе мальчик был «слегка свихнутым».)
Увечному отцу героя снились будоражащие сны о медведе и убитой индианке. Учитывая сладострастные наклонности мачехи «слегка свихнутого» мальчика, мистер Лири подозревал, что отец испытывал сверхъестественную тягу к толстым женщинам с выдающимися формами. Учитель вполне допускал, что юного писателя и самого тянет к таким женщинам. (Что еще более странно, мистер Лири и у себя начал ощущать нежелательный интерес к пышногрудым толстухам.)
Мачеха из рассказа была итальянкой, и это сразу же пробудило превратные мнения старого ирландца. Он тут же стал искать в ее характере признаки лени и излишеств и (к своему громадному удовольствию) убедился, что нашел замечательный пример вышеупомянутых «необузданных аппетитов», в чем мистер Лири уже давно винил итальянских женщин. Толстая итальянка из рассказа Дэнни была ненасытной по части купаний.
Главное место на ее скромных размеров кухне занимала громадная ванна. Поскольку в квартире была лишь холодная вода, итальянка грела ее на газовой плите в четырех больших кастрюлях, в каких итальянцы обычно варят макароны. Горелки под кастрюлями почти никогда не выключались. Столь частые омовения мачехи сильно будоражили ее эмоционально неустойчивого пасынка. Дверь его комнаты выходила прямо в кухню, и мальчишка, будучи не в силах лишь слушать бульканье воды и фырканье мачехи, провертел в двери дырочку.
Мистер Лири мог представить, сколь разрушительно действовали на психику пасынка эти постоянные подглядывания за голой мачехой! А как неистощим был юный Бачагалупо в описании подробностей! Например, когда сладострастная толстуха брила себе подмышки, на одной она оставляла клиновидный островок, который Дэнни сравнил с «аккуратно подстриженной бородкой эльфа».
– На какой подмышке? – спросил начинающего писателя мистер Лири.
– На левой, – не раздумывая ответил Дэнни.
– Но почему на левой, а не на правой? – удивился старый ирландец.
Бачагалупо‑младший задумался, будто старался вспомнить весьма сложную последовательность событий.
– Она левша. Когда она бреет левую подмышку, то бритву приходится держать в правой руке. А правой у нее получается хуже, чем левой.
– Знаешь, это достаточно интересные подробности. Думаю, тебе нужно добавить их в рассказ, – посоветовал мистер Лири.
– Хорошо, добавлю, – ответил Дэнни.
Он любил своего учителя английского и делал все, чтобы оградить мистера Лири от насмешек и издевательств других мальчишек.
В школе к Дэнни не приставали. Конечно, в «Микки» были свои забияки, но они значительно уступали шантрапе из его прежней парижской школы. Но если Дэнни Бачагалупо задевали, он просто обращался к кому‑нибудь из своей родни постарше, и тогда забияке крепко доставалось от одного из Калоджеро или Саэтта. По мнению Дэнни, его родственники смогли бы утихомирить и отребье из Западного Даммера.
Свои произведения Дэнни не показывал никому, кроме мистера Лири. Разумеется, мальчик писал Кетчуму длинные письма, но в них не было ни капли выдумки. Никто в здравом уме не отважился бы сочинить историю и попытаться выдать ее Кетчуму за реальность. И потом, переписка со сплавщиком нужна была Дэнни для душевных излияний. Многие его письма к Кетчуму начинались словами: «Ты знаешь, как сильно я люблю своего отца. Я действительно его люблю, но…» – и так далее.
Что отец, что сын. Повар скрывал некоторые вещи от Дэнни, а Дэнни (в седьмом и особенно в восьмом классе) достиг возраста подростковой скрытности. Ему было тринадцать, когда он пошел в седьмой класс и впервые встретился с мистером Лири. К концу восьмого класса ему должно было исполниться пятнадцать. Два неполных года – вот промежуток, когда Дэнни начал лихорадочно писать и показывать все свои сочинения учителю английского языка.
Невзирая на опасения мистера Лири насчет содержания рассказов (и особенно их перегруженности сексуальными сценами), этот старый мудрый ирландский филин ни разу не высказал хулы своему любимому ученику. Юный Бачагалупо будет писателем – в этом мистер Лири не сомневался.
Старик надеялся на благосклонность Эксетера. Если мальчика туда примут, думал мистер Лири, интенсивная школьная нагрузка притушит наиболее нежелательные проявления писательских фантазий Дэнни. В Эксетере уделяют настолько пристальное внимание механике письма, там так требовательны к содержанию, что Дэнни поневоле придется умерить свой пыл и стать более интеллектуальным писателем. (Но чем это может обернуться? Не сделает ли его Эксетер менее творческой натурой?)
Мистер Лири сам до конца не понимал, почему превращение Дэнни в «более интеллектуального писателя» может пагубно повлиять на творческую индивидуальность мальчика. Возможно, эти туманные рассуждения были порождены благими намерениями старого учителя. Мистер Лири искренне желал Дэнни больших успехов. Он никогда не критиковал ни одной строчки, написанной его лучшим учеником. Однако старый ирландец сильно озадачил Дэнни, сделав ему дерзкое предложение. (Предложение вовсе не было дерзким, таковым оно показалось потом самому мистеру Лири.)
Это случилось почти в самом начале сезона весенней распутицы – в марте 1957 года, когда Дэнни учился в восьмом классе. Ему только что исполнилось пятнадцать, и они с учителем ожидали известий из Эксетера. Вот тогда‑то мистер Лири и сделал ему вышеупомянутое «дерзкое предложение». Годы спустя оно подсказало Дэниелу Бачагалупо мысль написать собственную версию одного утверждения, которое он часто слышал от Кетчума.
«Все дерьмовые вещи обязательно случаются в сезон распутицы!» – постоянно жаловался Кетчум. Он словно забывал, что повар и «кузина Рози» поженились как раз в сезон распутицы, а Дэнни родился накануне этого времени. (К тому же в Бостоне вообще не знали сезона распутицы.)
– Дэнни, – осторожно начал разговор мистер Лири, настолько осторожно, будто он сомневался, что мальчика действительно так зовут. – Двигаясь по писательской стезе, ты, возможно, задумаешься о nom de plume.
– О чем? – не понял пятнадцатилетний Дэнни.
– Некоторые писатели публикуются не под своими настоящими именами, а придумывают себе другие. По‑французски это называется nom de plume и в переводе означает «псевдоним».
Мистер Лири почувствовал, что его сердце готово выскочить из груди. Юный Бачагалупо внезапно изменился в лице, словно мальчика ударили наотмашь.
– Я понял, вы предлагаете мне отказаться от фамилии Бачагалупо, – сказал Дэнни.
– Видишь ли, есть фамилии, которые легче произносятся и запоминаются, – сказал своему любимому ученику мистер Лири. – Твой отец сменил фамилию. Вдове дель Пополо что‑то не захотелось становиться Бачагалупо. Я только предположил, что, возможно, и ты не настолько уж сильно привязан к этой фамилии.
– Я к ней очень привязан, – упрямо заявил Дэнни.
– Да, теперь понимаю. В таком случае держись за нее и носи с гордостью! – с воодушевлением произнес мистер Лири.
(На самом деле старику было весьма тошно: он ни в коем случае не собирался обижать мальчика.)
– Я думаю, Дэниел Бачагалупо – хорошее имя для писателя, – решительно заявил пятнадцатилетний литератор. – Если я буду писать хорошие книги, неужели читатели не потрудятся запомнить мое имя?
– Еще как запомнят, Дэнни! – воскликнул мистер Лири. – Я вообще сожалею, что заикнулся об этом литературном псевдониме. Большая оплошность с моей стороны.
– Да вы не расстраивайтесь. Я же понимаю, что вы стараетесь мне помочь, – ответил ему Дэнни.
– Мы со дня на день можем получить ответ из Эксетера, – торопливо проговорил мистер Лири, которому отчаянно хотелось сменить тему этого неудачного разговора о литературном псевдониме.
– Я надеюсь, – серьезно отозвался Дэнни.
Его лицо вновь приняло задумчивое выражение, и он перестал хмуриться.
Мистер Лири никак не мог успокоиться. До чего же глупо он переступил границы дозволенного. Дэнни переминался с ноги на ногу. Старый ирландец знал: почти каждый день мальчик после уроков отправлялся не домой, а в ресторан «Vicino di Napoli», где он подрабатывал.
– Тебе ведь надо идти, – сказал мистер Лири.
Дэнни кивнул. Он не меньше учителя обрадовался окончанию этого нелегкого разговора.
А мистер Лири, проведя все уроки, не торопился домой. У него находились поводы задержаться в Норт‑Энде еще на какое‑то время. Он по‑прежнему жил в районе Северо‑Восточного университета[65], где вырос, окончил школу и встретил свою будущую жену. По утрам мистер Лири садился в метро и ехал до станции «Хеймаркет», а вечером возвращался обратно. Но свои покупки (их осталось совсем немного) он делал в Норт‑Энде. Он так давно преподавал в школе имени Микеланджело, что здесь его знали буквально все. У мистера Лири учились несколько поколений жителей Норт‑Энда. Хотя его поддразнивали и издевались (какой итальянец не позволит себе поиздеваться над ирландцем!), это не означало, что его здесь не любили. Людям нравились чудачества старика.
Расставшись с Дэнни после своего опрометчивого «дерзкого предложения», старик забрел в сад церкви Сент‑Леонард. Как всегда, учителя английского языка покоробило отсутствие в ее названии притяжательного падежа. По‑настоящему церковь должна была бы называться Сент‑Леонардс или церковь Святого Леонарда. Сам мистер Лири ходил на исповедь в церковь Святого Стефана, где чтили притяжательный падеж. Та церковь нравилась ему больше и больше была похожа на нормальную католическую церковь. Церковь Сент‑Леонард хотя и являлась католической, в ней сразу ощущалось, что это итальянская католическая церковь. Даже знакомая молитва в церковном саду была переведена на итальянский: «Ога sono qui. Ргеghiamo insieme. Dio ti auita». («И вот я здесь. Помолимся вместе. Да поможет вам Бог».)
Мистер Лири молился, чтобы Бог помог Дэниелу Бачагалупо поступить в Эксетер на полный пансион. Покидая церковный сад, старый ирландец вспомнил еще об одном моменте, раздражавшем его в церкви Сент‑Леонард. Мистер Лири избегал заходить внутрь, где у входа находилась гипсовая статуя какого‑то святого странника с перебинтованной правой ногой. Мистер Лири находил эту статую вульгарной.
Он стал раздумывать: чем же еще, кроме внутреннего убранства, привлекает его церковь Святого Стефана? Своим местоположением: она стояла напротив аллеи Прадо[66], где в хорошую погоду собирались старики и играли в шахматы. Иногда мистер Лири тоже подсаживался к ним, чтобы сыграть партию. С кем‑то ему было очень приятно общаться, но попадались и те, кто скверно говорил по‑английски, что раздражало мистера Лири. Жить в Америке и не выучить английский – это слишком по‑итальянски.
На углу Ганновер‑стрит и Чартер‑стрит от дверей пожарной части старого учителя окликнул его бывший ученик (а ныне пожарный). Мистер Лири остановился поболтать с этим розовощеким парнем. Потом без особой надобности он зашел в аптеку Бароне и обновил рецепт, а оттуда – в магазин грампластинок Тости, где, сам того не ожидая, купил новый альбом. Одной из слабостей, в которой мистер Лири был солидарен с итальянцами, была опера. И если уж совсем честно, ему нравился кофе эспрессо, который готовили в «Caffè Vittoria», и сицилийский мясной хлеб – кулинарный шедевр отца Дэнни Бачагалупо, работавшего в «Vicino di Napoli».
Шагая по Ганновер‑стрит, мистер Лири зашел в один из кондитерских магазинчиков и купил себе на завтрак несколько каноло – слоеных трубочек, наполненных сладким сыром рикотта, орехами и засахаренными фруктами. Старый ирландец был вынужден признаться себе, что итальянские слабости по части таких вот штучек ему тоже нравятся.
Однако ему не нравилось глядеть в сторону Сколлэй‑сквер[67], хотя каждый день он ходил в этом направлении, чтобы сесть на метро и уехать домой. К югу от станции «Хеймаркет» находился театр «Казино», а вблизи другой станции – «Сколлэй‑сквер» – стояло увеселительное заведение «Олд Хауэрд». В прежние дни мистер Лири хаживал туда посмотреть новые стриптиз‑шоу, пока их еще не видели и не «причесывали» цензоры. Мистер Лири стыдился регулярных походов на стриптиз, хотя его жена давно умерла. Возможно, она в своем загробном мире и не возражала против таких слабостей мужа либо они тревожили ее меньше, чем если бы он снова женился. Но он больше не женился. Впрочем, выступления некоторых стриптизерш он смотрел так часто, что временами ощущал, будто женат на них. Он запомнил родинку (если это действительно была родинка) на щеке Милашки (ее еще называли «королевой конвульсий»). Там была некая Луиза Дюфе (мистер Лири подозревал, что ее имя писали с ошибкой) – громадина ростом шесть футов и четыре дюйма. Она красилась перекисью под блондинку. Была еще Салли Рэнд, танцевавшая с воздушными шарами, и другая танцовщица в юбчонке из павлиньих перьев. То, что выделывали эти стриптизерши, потом становилось предметом исповеди мистера Лири в церкви Святого Стефана и постоянным признанием еще одного факта: он больше не тоскует по своей жене. Когда‑то ему сильно ее недоставало, но время шло, и вслед за женой умерла тоска по ней.
С тех пор как мистер Лири написал в Эксетер, у него появилась новая привычка. Пройдясь по Норт‑Энду, он возвращался в «Микки» и проверял содержимое своего почтового ящика. Сейчас, идя в направлении школы, он думал о том, что к числу своих прегрешений добавит еще одно – сделанное Дэнни предложение насчет литературного псевдонима. Эта оплошность висела на нем тяжким грехом. Учитель английского языка открыл ящик и достал пришедшую за день почту. «А ведь каким замечательным псевдонимом было бы Дэниел Лири», – думал старый ирландец. За раздумьями он не сразу заметил конверт голубовато‑серого цвета с малиново‑красными буквами. До чего же элегантными были эти буквы!
Академия Филипса в Эксетере
«Ну что, наконец поверил?» – мысленно спросил себя мистер Лири. Ни одна молитва в церковном саду не оставалась без ответа. Даже в таком ультраитальянском саду, как сад церкви Сент‑Леонард.
– Да поможет вам Бог, – вслух произнес хитрый старый ирландец и для верности добавил: – Dio ti aiuta.
Только после этого он вскрыл конверт.
Письмо было от некоего мистера Карлайла, ведающего в Эксетере назначением стипендий. Он извещал, что собирается приехать в Бостон, посетить школу имени Микеланджело и встретиться с мистером Лири. И естественно, мистеру Карлайлу очень хотелось познакомиться с Дэниелом Бачагалупо, его отцом и мачехой. Мистер Лири сообразил, что здесь он снова хватил через край, назвав вдову дель Пополо «мачехой». Насколько ему было известно, повар и любвеобильная официантка не состояли в браке.
Более того, мистер Лири хватил через край и в некоторых других моментах. Хотя Дэнни говорил ему, что отец и слушать не желает об учебе в школе‑интернате, а Кармелла дель Пополо при одном только слове «школа‑интернат» расплакалась, мистер Лири направил несколько сочинений своего любимого ученика на суд уважаемой академии. Он уговорил двух других учителей «Микки» дать свои рекомендации юному Бачагалупо. Фактически заявление о приеме в Эксетер было подано от имени Дэниела Бачагалупо. Мистер Лири даже не сообщил отцу мальчика о своем шаге! Между тем мистер Карлайл писал, что семья Дэнни должна представить документ об уровне своих доходов. Возможно, это тоже не понравится нелюдимому повару. И все же мистер Лири надеялся, что здесь он не зашел столь далеко, как с совершенно провальной идеей литературного псевдонима. Этот nom de plume был чудовищной ошибкой.
Самое время пойти и снова помолиться! Мистер Лири взял письмо из Эксетера в ту же руку, в которой держал пакет с каноло, и вновь двинулся по Ганновер‑стрит. Но сейчас он не пошел в сад церкви Сент‑Леонард, а направился в ресторан «Vicino di Napoli», где рассчитывал найти Дэнни, «нелюдимого повара» (как он привык думать об отце мальчика) и толстую вдову дель Пополо.
С этой пышнотелой женщиной он был знаком. Когда‑то она приходила на родительское собрание. Ее покойный сын Анджелу тогда учился в седьмом классе. Открытый, дружелюбный парень. С задирами и сорванцами не водился и не дразнил мистера Лири за отброшенное «О» в его фамилии. Как и Дэнни, Анджелу любил читать, однако не отличался усидчивостью и постоянно отвлекался, о чем учитель и говорил с его матерью. А потом парень ушел из школы, уехал в северную глушь на заработки и утонул, повторив участь своего отца. (Случай с Анджелу – убедительный довод, чтобы не бросать школу! Так считал мистер Лири.)
Но после того родительского собрания учителю английского языка начала периодически сниться вдова дель Пополо. Наверное, подобные сны донимали бы каждого мужчину, увидевшего ее. Как бы то ни было, ее имя не раз упоминалось мистером Лири на исповедях в церкви Святого Стефана. (Если бы Кармелла дель Пополо была стриптизершей и выступала в «Казино» или «Олд Хауэрде», театру был бы обеспечен ежевечерний аншлаг!)
Письмо поглощало все мысли мистера Лири. Он торопился в итальянский ресторанчик, ставший очень популярным заведением Норт‑Энда (учитель английского это знал). Но старому, похожему на филина ирландцу было невдомек, что какой‑то дурно воспитанный шалопай из «Микки» вывел мелом громадное «О» на спине его длиннополого темно‑синего плаща. Плащ он надел лишь сейчас, вторично зайдя в школу. Одевался мистер Лири машинально и не заметил этого проклятого «О». Но на улице жирный меловой овал был виден за квартал.
Весной 1967 года, когда в округе Коос был сезон распутицы, писатель Дэниел Бачагалупо жил в городе Айова‑Сити[68]. Там, как и во всем штате Айова, стояла настоящая весна и не было никакой распутицы. Но умонастроение двадцатипятилетнего Дэнни, у которого уже был двухлетний сын и которого недавно бросила жена, вполне соответствовало упомянутому сезону. В тот момент он писал и старался припомнить, о чем именно они говорили в «Vicino di Napoli», когда в дверь лихорадочно постучался мистер Лири с письмом из Эксетера. (Ресторан еще не открылся, а персонал заканчивал свой обед.)
– Это ирландец! Впусти‑и‑те его! – крикнул старый Полкари.
Дверь открыла Элена Калоджеро, одна из молоденьких официанток (не то троюродная, не то четвероюродная сестра Дэнни). Ей было около двадцати или чуть‑чуть за двадцать. Вторую официантку, помогавшую Кармелле, звали Тереза ди Маттиа. Девичья фамилия Кармеллы тоже была ди Маттиа. Вдова дель Пополо с гордостью называла себя «дважды перемещенной неаполитанкой». Родители привезли ее в Бостон с Сицилии (куда задолго до эмиграции перебрались из Неаполя ее дедушка и бабушка). Это считалось у нее первым «перемещением». А вторым стал брак с сицилийцем.
Впрочем, если следовать ее странной логике, Кармелла продолжала «перемещаться». Так думал писатель Дэниел Бачагалупо, вспоминая события десятилетней давности. Анджелу было сицилийским вариантом имени Анджело. Да и Доминик, с которым она жила, явился не из Неаполя. Глава, не дававшаяся Дэнни, называлась «Бегство в школу». Процесс писания застопорился: молодой автор потерял нить повествования.
Он подошел к ключевому моменту, когда отец мальчика, сдерживая слезы, все же дает разрешение сыну поехать учиться в школу‑интернат. Очень многое в этой сцене зависело от точки зрения учителя английского языка – человека, явно желавшего своему ученику добра, но докучливого и часто сующего нос в чужие дела.
– Привет, Майк! – крикнул вошедшему Тони Молинари.
(Или первым его приветствовал изготовитель пиццы Пол Полкари? Старый Джо Полкари, часто игравший с ним в шахматы на аллее Прадо, всегда называл учителя английского Майклом. «Как и мой отец», – вспоминал Дэнни Бачагалупо.)
Сегодняшняя ночь была неудачной для писательства и особенно – для попыток воссоздания этой сцены. Жена, с которой Дэнни прожил три года, ушла не вдруг. Она все время говорила, что не останется с ним, но он не верил. Не хотел верить, как утверждал Кетчум. Дэнни встретил Кэти Каллахан, когда учился на первом курсе Нью‑Гэмпширского университета. Она была несколькими курсами старше. Они оба подрабатывали натурщиками в рисовальных классах.
Объявив о своем уходе, Кэти сказала:
– Я и сейчас верю в тебя как писателя, но всей чепухи, что присуща нам обоим, надолго не хватит.
– И что же это за чепуха? – спросил Дэнни.
– Нам ничего не стоит раздеться перед совершенно незнакомыми людьми и абсолютными придурками.
«Возможно, это тоже входит в характер писателя», – раздумывал Дэнни Бачагалупо в ту весеннюю айовскую ночь. Он писал преимущественно по ночам, когда малыш Джо спал. Буквально все, кроме Кэти, называли этого двухлетнего карапуза Джо. (Его назвали в честь старика Полкари. Тот тоже не любил свое полное имя Джузеппе, предпочитая, чтобы его звали Джузе или просто Джо.)
Что касается наготы перед совершенно незнакомыми людьми и полными придурками, – сама Кэти понимала это более дословно. Тогда, в Дареме[69], когда Дэнни учился на выпускном курсе, а Кэти была беременна Джо, она продолжала позировать в рисовальных классах и спала со студентом факультета искусств. Здесь, в Айова‑Сити, когда Дэнни готовился к выпуску из Писательской мастерской[70]при Айовском университете и получению звания магистра изящных искусств, Кэти продолжала работать натурщицей, однако на это раз ее любовником был один из преподавателей.
Но причиной ухода Кэти, как она объяснила мужу, была не ее новая любовь. Когда Дэнни был на втором курсе университета, она сказала ему, что готова выйти за него замуж и родить ребенка.
– Ты ведь не хочешь отправиться во Вьетнам, правда? – спросила она.
На самом деле Дэнни тогда очень хотелось отправиться во Вьетнам, и не из‑за его политической лояльности. Впрочем, он не был столь политизирован, как Кэти. (Кетчум называл ее «долбаной анархисткой».) Писатель Дэниел Бачагалупо считал, что ему необходимо поехать во Вьетнам: он должен увидеть войну своими глазами и узнать, какова она. Отец и Кетчум оба называли его рассуждения кучей дерьма.
– Я не для того позволил тебе учиться в этом чертовом Эксетере, чтобы тебя убили на идиотской войне! – кричал ему Доминик.
Кетчум грозился, что приедет и оттяпает ему пару пальцев на правой руке.
– Или всю твою поганую руку! – гремел в трубку сплавщик, отмораживая себе яйца в телефонной будке.
Они оба когда‑то обещали матери Дэнни, что ни в коем случае не пустят ее мальчика на войну. Кетчум заявлял, что возьмет свой браунинговский нож[71]и оттяпает дурковатому писателю либо всю правую руку, либо пальцы. Лезвие ножа было длиною в фут, и Кетчум затачивал его до умопомрачительной остроты. «Или я всажу в свое ружье двенадцатого калибра оленью пулю и выстрелю тебе прямо в колено!» – писал Кетчум.
Вместо этого Дэнни принял предложение Кэти Каллахан.
– Давай, обрюхать меня, – говорила ему Кэти. – Я выйду за тебя замуж, рожу ребенка. Только не жди, что я надолго останусь с тобой. Никому я не жена, да и мать из меня никакая. Но я могу рожать детей. Ради благой цели – уберечь еще одного идиота от этой гнусной войны. Ты ведь хочешь быть писателем? А для этого нужно остаться в живых. Понял, придурок?
Кэти никогда его не обманывала: Дэнни с самого начала знал, что она за человек. Они познакомились, когда вместе раздевались для позирования рисовальщикам.
– Как тебя зовут? – спросила она. – И кем ты хочешь быть, когда выберешься отсюда?
– Я хочу быть писателем, – ответил Дэнни и только потом назвал ей свое имя.
– Если чувствуешь, что проживешь и без писательства, тогда не пиши, – сказала Кэти Каллахан.
– Что ты сказала? – спросил удивленный Дэнни.
– Придурок, это Рильке сказал. Если хочешь быть стоящим писателем, потрудись его прочесть.
И вот теперь Кэти собралась уйти от него, поскольку ей встретился, говоря ее словами, «еще один глупый парень, который собрался во Вьетнам, чтобы собственными глазами увидеть войну». Кэти была намерена предложить и ему обрюхатить ее. Потом она найдет еще кого‑нибудь, и так – «пока эта поганая война не кончится».
Несмотря на благородные замыслы, возможности Кэти были ограниченны. Ну сколько еще потенциальных солдат она сможет таким образом уберечь от войны? Одного? Двоих? Троих? Молодых папаш вроде Дэнни Бачагалупо стали называть «отцами Кеннеди». В марте 1963 года президент Кеннеди издал указ, расширяющий границы отсрочек отцам малолетних детей. Таких отцов не брали в армию. Указ этот просуществовал совсем недолго, но он помог писателю Дэниелу Бачагалупо не попасть во Вьетнам. Уровень его отсрочки был изменен с 2‑S (отсрочка по учебе) на 3‑А (отсрочка для отцов, принимающих непосредственное участие в воспитании своего ребенка). Ребенок спасал взрослого от войны. В конце концов правительственные крысы закрыли эту дверь, но Дэнни сумел через нее проскочить. Удастся ли то же самое другому «глупому мальчишке», которого встретила Кэти, – ответа не знала даже она. Однако Кэти уходила от Дэнни. Неизвестно, родит ли она ребенка тому потенциальному солдату и сколько вообще детей она произведет (или не произведет) на свет ради этой благородной цели.
– Подожди, я все‑таки хочу разобраться.
Это были слова Дэнни, адресованные своей уходящей жене, которая никогда по‑настоящему не была ему женой и которую уже не интересовали материнские обязанности.
– Что тут разбираться? Пойми, придурок: если я останусь еще, этот двухлетка меня запомнит, – ответила Кэти.
(Собственного ребенка она называла «двухлеткой».)
– Его зовут Джо, – напомнил ей Дэнни.
Говорить больше было не о чем, но он все‑таки сказал:
– Я хочу понять, что тобою движет. Ты не просто антивоенная активистка и сексуальная анархистка. Ты еще и радикальная дамочка, которая специализируется на серийном производстве детей для тех, кто стремится не попасть в армию. Я правильно понимаю твои мотивы?
– Вставь это в какой‑нибудь свой роман, придурок, – посоветовала Кэти. – Возможно, там твои слова пригодятся, – сказала она мужу на прощание.
И отец, и Кетчум предостерегали Дэнни против этого брака.
– Думаю, в конечном счете тебе лучше было бы лишиться нескольких пальцев на правой руке. Не так болезненно, – сказал ему по телефону Кетчум. – Например, указательного. Тебя бы точно не взяли. Зачем ты им, если тебе нечем нажимать на спусковой крючок?
Доминику Кэти не понравилась, едва он увидел ее на привезенных Дэнни фотографиях.
– Слишком уж она тощая, – нахмурился повар, разглядывая фото. – Она хоть что‑нибудь ест?
(«Кто бы говорил!» – подумал Дэнни. Они с отцом ели очень много, а оставались тощими.)
– У нее действительно синие глаза? И такого оттенка? – спросил отец.
– На самом деле они еще синее, – ответил Дэнни.
«Ну чем так притягательны эти сверхъестественно маленькие женщины?» – раздумывал Доминик, вспоминая свою покойную жену Рози (она же доводилась ему троюродной сестрой). Неужели и его любимый Дэниел поддался чарам этих женщин‑девочек, чья хрупкость так обманчива? Уже на первой фотографии Кэти повар увидел женщину‑ребенка. У некоторых мужчин такие женщины сразу же вызывают желание их защитить. Однако Кэти не нуждалась в защите и не хотела, чтобы ее защищали.
Когда они впервые встретились, повар не мог смотреть на Кэти. Он держался с ней так же, как с Филоменой (за годы его отношение к тетке Дэнни не изменилось).
– Лучше бы я никогда не показывал тебе материнских снимков, – заявил Доминик, узнав, что сын собрался жениться на Кэти.