После пикника Бобби продемонстрировала искусство массажа, а Крис провела небольшую экскурсию по садам и огородам хозяйки и поведала о своих достижениях, проиллюстрировав рассказ фотографиями. Продолжит ли она запланированную программу, осталось неясным. Пока только Рэчел и Гвен твердо заявили, что намерены уехать, и только Мэгги, Феб и Бобби подтвердили желание остаться на острове. И, разумеется, Фейт.
Почему Бишоп пригласила именно ее? Глядя на пляшущее пламя, Фейт снова и снова задавала себе этот вопрос и не находила ответа. Она видела перед собой странные, напоминающие злобные физиономии гоблинов лица, древние города, окруженные крепостными стенами, башни, но в них не было ничего необычного – те же картины представали перед ней в кострах на берегу Санпьере или у озера в Эйлфорде, где они обычно катались на коньках. В танце огня не было ничего, что могло бы послужить подсказкой, направить ее в нужную сторону. Предлог, которым Элейн – Фейт называла хозяйку острова то настоящим именем, то псевдонимом – воспользовалась, чтобы оправдать ее приглашение, казался теперь не вполне правдоподобным. Оуэн сослался на кулинарный опыт пятнадцатилетней давности. Фейт знала себе цену, но сомневалась, что ее искусство могло иметь столь долговременный эффект. Может быть, писательница слышала о ней кое‑что еще? Например, то, что миссис Фэйрчайлд не раз сталкивалась с запутанными ситуациями? Что она вывела на чистую воду не одного убийцу? Из головы не выходили слова, сказанные Рэчел.
– Итак, кто первый? – Вечер выдался прохладный, и Элейн Принс набросила на плечи темно‑красный кашемировый шарф. Костер догорал, и шарф напоминал рассыпавшиеся уголья. – Я имею в виду, кто первый поведает нам историю своей жизни. Моя – не сочтите за каламбур – раскрытая книга. Вы все знаете обо мне куда больше, чем я о вас.
|
|
– Неправда, – возразила Феб. – Ты редко даешь интервью. Начать с того, что я бы никогда не подумала, кто ты есть на самом деле. В том смысле, что в колледже ты ведь не писала. И английский не был у тебя профилирующим.
Элейн рассмеялась.
– Для нашей Феб, как всегда, главное – докопаться до правды. Да, я специализировалась на истории, но что с ней делать? Преподавать? Скучнее занятия не придумаешь. Люси знает, как все началось. В городе мы снимали квартиру на двоих и обе работали в издательствах. Люси тогда пробовала написать роман, и я, наверно, взяла пример с нее. Для начала поехала в Европу, где жили тогда родители, а потом перебиралась с места на место и везде писала. Знакомые думали, что я совершила что‑то дурное, постыдное – вступила в какую‑то секту или вышла замуж за слугу. Родителям это казалось забавным – никто не спрашивал, где я и что со мной, все были слишком воспитанные, чтобы задать вопрос напрямую. Вот тогда, пожалуй, я впервые оценила прелесть анонимного существования. В общем, я только писала. Как Люси.
Люси, смотревшая неотрывно на огонь, ничего не сказала.
– Кстати, а что случилось с твоей книгой? – спросила Элейн.
– Ты прекрасно знаешь, что с ней случилось, – бросила Люси.
В разговор, пытаясь увести его от опасных рифов, поспешила вступить Бобби.
– Я бы послушала с удовольствием, а выкладывать все вовсе не обязательно. Я часто думала, что с вами всеми сталось. Моя собственная история не слишком длинная и не очень интересная. Умела я немногое, возвращаться домой не хотелось, так что после выпускного отправилась в Калифорнию. Родители этому не обрадовались. Откровенно говоря, мы стали почти чужими. Хвастать им было нечем – дочь‑хиппи, что тут хорошего? Внуков они тоже не дождались, потому что оба моих замужества потерпели полный крах. Когда отец был уже при смерти, мне позвонила сестра. Я сразу же прилетела, но он даже не пожелал меня видеть. Мать из‑за моего приезда только расстроилась и злилась на сестру, которая и слова не могла сказать против. Я не пробыла там и двадцати четырех часов. Все воспринимали меня как проститутку, а философию массажа не понимали совсем.
|
|
Сидевшая рядом Крис взяла ее за руку.
– Уверена, у тебя прекрасные друзья в Калифорнии. Вспомни старую пословицу: Бог дает друзей, когда хочет извиниться за родных.
Бобби благодарно кивнула.
– Да, друзья у меня отличные. А Калистога совершенно особенное место. Минеральные источники, грязевые ванны с вулканическим пеплом… И не только это – там чудесные рестораны, галереи…
– Тебе бы в торговой палате работать, – саркастически усмехнулась Гвен и тут же, словно желая сгладить резкость брошенного замечания, добавила: – Да, Калистога – чудный городок. Была там несколько раз.
– А что ты, Гвен? Замужем? Дети есть? Знаю, ты у нас финансовый гений – я даже купила твою книжку, – но что еще? – поинтересовалась Люси.
– Вы, может быть, помните моего первого мужа, Джеффа Уивера. Мы обручились на последнем курсе, а поженились уже на первом году в школе бизнеса. С финансами, конечно, было туго, и я ушла – надо же кому‑то зарабатывать. После школы бизнеса Джефф решил, что ему необходимо получить юридическое образование. К тому времени у нас уже был один ребенок, и второго ждать оставалось недолго. Лето между третьим и четвертым курсом я провела у «Кэти Джиббс», а потом мне предложили вдруг секретарскую работу у Гольдмана Сакса. Появились новые перспективы. Знаю, звучит избито, но как только муж получил степень, он тотчас забыл о нас. Да, Джефф давал деньги на содержание ребенка, но к тому времени я уже решила, что никогда больше не позволю себе зависеть от мужчины или кого‑либо вообще. Второй раз я вышла замуж по любви и чуть‑чуть ради денег. Дэвид был старше, и мы счастливо прожили десять лет, пока он не умер. С тех пор предпочитаю оставаться веселой вдовой, получать удовольствие от карьеры и всего лучшего, что есть на обоих побережьях.
|
|
– А дети? Где они живут? Чем занимаются?
– Мальчики еще подростками перебрались к отцу, и отношений мы не поддерживаем, – холодно ответила Гвен, давая понять, что эта тема вне обсуждения. – Послушай, Элейн, становится прохладно, да и ветер поднимается. Ты еще долго собираешься держать нас здесь?
Ветер действительно крепчал, раздувая пламя, и искры взлетали все выше, напоминая о праздничном фейерверке в День независимости. Фейт уже принесла горячие напитки, от какао до кофе по‑ирландски, и разливала их по кружкам. Учитывая, что за ланчем и обедом полные порции одолели только Феб и Мэгги, она ограничилась печеньем и фруктами, к которым так никто и не прикоснулся. Кладовые ломились от продуктов, и она совершенно не представляла, что будет делать с остатками в конце своей недельной смены на Бишоп‑Айленд. Впрочем, в этот вечер старое название, Индейский остров, звучало более уместно.
– Когда возвращаться, решать не мне, а вам. Но мы ведь еще не всех услышали. Рэчел?
Музыкантша, пребывавшая последние минуты в глубокой задумчивости, вздрогнула при звуке своего имени и резко вскинула голову.
– Что? А, хотите услышать историю моей жизни. Нет, спасибо. Я – пасс. Уступаю очередь Мэгги.
– Всем достать чековые книжки, – сухо произнесла Гвен. – Извини, Мэгс, но ты же и сама знаешь, в чем состоит твоя работа. Я восхищаюсь тем, что ты сделала.
– Спасибо, Гвен. И спасибо всем, кто пожелает выписать чек нашему колледжу. Я обращаюсь за пожертвованиями везде и к каждому и нисколько этим не смущаюсь, – бодро заявила Мэгги. – Но ты не совсем права. Сбор средств, конечно, важная составляющая моей работы, но не самая главная. Самое главное – сохранить престиж колледжа, его репутацию и цельность. К счастью, мне все помогают в этом, преподаватели, воспитательницы, учащиеся.
– Расскажи нам о своем муже. Он ведь в правительстве, не так ли? – спросила Феб.
– Да. Мы познакомились, когда я работала в Джорджтауне. Он пережил уже несколько правительств. Консультант по вопросам международных отношений. В этом деле главное непредвзятость во мнении и умение хранить партийные секреты.
– Что‑то вроде Глубокой глотки[13], говорящей на многих языках? – съязвила Люси. Фейт заметила, что она чаще других подливает себе «ирландского кофе».
– Да, языки он знает, но с Бернстайном и Вудвордом его связывали исключительно деловые отношения.
Не слишком ли Мэгги поторопилась с ответом? Как будто спешила защитить супруга от подозрений? Или ей только показалось? Фейт не знала. Интересно, чем именно занимался ее муж? Спрашивать самой было неприлично, и ей оставалось только надеяться, что любопытство проявит кто‑то из подруг Мэгги.
Заговорила, как ни странно, Рэчел.
– Ты получила то, чего добивалась. Я даже собиралась послать тебе поздравление, когда узнала о твоем избрании. Многолетний президент класса, глава студенческого совета… всего и не упомнишь. Тебе было суждено стать ректором Пелэма.
– Как и тебе всемирно знаменитой гитаристкой, – ответила Мэгги, явно довольная похвалой.
Дальнейшему обмену любезностями помешала Элейн.
– А что же вы, миссис Фэйрчайлд? Скажете нам что‑нибудь? Что вы о нас думаете? У вас было двадцать четыре часа, чтобы прийти к какому‑то мнению. Не стесняйтесь.
– Она имеет в виду, не считаете ли вы, что среди нас есть убийца.
Наступал прилив. Шум волн, вой ветра в деревьях, потрескивание костра почти заглушили вопрос Люси, прозвучавший эхом заданного ранее Рэчел. Почти, но не совсем.
Оставшись без ответа, он снова и снова отзывался в темноте ночи, пока они, вытянувшись гуськом, молча, возвращались к дом.
– Почему ты так уверена, что это сделала я?
– В ту ночь мне не спалось – наверно, из‑за выпускного, – и я решила прогуляться. Пожарная дверь была открыта, и я поняла, что не спится кому‑то еще. Потом увидела вас с Прин. Попробовала догнать, но вы шли слишком быстро, почти бежали. И смеялись. Обе. Я сообразила, что вы идете к башне. Это же было ее любимое место. Вы прошли через заднюю дверь, ту, что всегда оставалась незапертой. Но когда я подошла, она не открывалась. Кто‑то из вас запер ее за собой. Мне это показалось странным, и я решила подождать снаружи. Сама не знаю, зачем; может быть, хотела в последний раз попытаться стать вашей подругой, войти, как говорила Прин, в ближний круг. Я никогда ей не нравилась.
– Бедняжка Бобби. Тебе это до сих пор не дает покою, да? А ведь у тебя была более веская причина избавиться от нее, чем у меня. Зеленоглазое чудовище. За тобой ведь кое‑что водилось, верно? Тот грешок на первом курсе…
– Она тебе рассказала?
– Она рассказывала мне все.
– Потом дверь открылась, и вышла ты. Я подумала, что Прин, наверно, осталась на башне, но на следующий день все стало ясно. Она там не осталась. Не знаю, зачем, но ты это сделала. Может быть, случайно.
– Почему же ты ничего никому не сказала? Ни тогда, ни позже? Поосторожничала? Испугалась? Или, может, просто оставила на будущее? Решила подождать до более подходящих времен? До того, когда понадобятся деньги? В этом ведь все дело, да?
– Да. Подумала, что надо иметь кое‑что про запас, на старость. Что‑то вроде страховки. Знала, что когда понадобится, всегда смогу обратиться к тебе. И вот время пришло. Мне нужно выкупить домик. Жить в другом месте я не хочу. Хозяин оставил за мной право первого выбора. Деньги не такие уж и большие, но у меня их нет, и даже тех, что я получу за эту неделю, не хватит.
– А после домика тебе не захочется машину или, может быть, что‑то еще? Шантажисты ведь всегда так поступают.
– Я не шантажистка! Как ты могла подумать такое! Это всего лишь одноразовое деловое соглашение.
– Не расстраивайся, дорогуша. Переезжать не придется. Будешь жить в своем домике. А теперь давай перейдем в джакузи, и ты побалуешь меня своим знаменитым массажем. Я только схожу за шипучкой и бокалами. Поднимем тост за будущее.
– А ты прекрасно держишься. Я тебе очень благодарна. Но бокал возьми только для себя. Я пью нечасто и никогда перед массажем – токсины мешают сосредоточиться.
– Как скажешь. А теперь снимай‑ка свой халат и переоденься во что‑нибудь полегче. Впрочем, можешь и не переодеваться. Я включу джакузи и плесну себе немного вина. Меня токсины не волнуют.
– Это ведь произошло случайно, правда? То есть… Прин свалилась сама?
– Конечно.
Запульсировали моторы. Бобби разделась и медленно соскользнула в теплую, пузырящуюся воду. Она была в хорошей форме и сейчас с гордостью посмотрела на свой плоский живот. Ей давали сорок с небольшим, но никак не пятьдесят. Она закрыла глаза, погрузилась по шею и развела в стороны руки, чувствуя, как вода, ее любимая стихия, смывает последние следы вины – вины за сделанное сейчас, вины за молчание, вины, едва не помешавшей ей договориться об этой полночной встрече. Но ведь все получилось? Получилось идеально. Путешествие по жизни ведет нас по многим дорогам, и каждая открывается в свое время. Эту она выбрала сама и в самое подходящее время.
Бобби не слышала, как женщина подошла к ней сзади, но ощутила удар. Он оглушил ее, хотя боль и не была сильной.
– Ох!
Потом вода – горячая, пенистая – хлынула в нос и рот; защипало в глазах. Бобби попыталась поднять голову, но что‑то не давало подняться. Она била ногами и размахивала руками, стараясь освободиться, отплыть, но плитки были скользкие, и она погружалась все ниже. Шум пульсирующих моторов смешался с шумом пульсирующей в ушах крови. Бобби уступила воде и позволила ей забрать себя. Путешествие закончилось.
Фейт посмотрела на дорожный будильник. Пять часов. Вставать еще рано, но сон уже ушел. Ветер за ночь окреп, набрал силу и теперь вовсю завывал за окном. Она поднялась и развела тяжелые шторы. Тьма хоть глаз коли. Ни намека на вчерашнее утро с его розовыми пальцами рассвета. Фейт вернулась к кровати и включила лампу. Слава Богу, генераторы не вышли из строя. Брент наверно уже встал и, скорее всего, хозяйничает в кухне. Похоже, погодка разгулялась. Надо бы поговорить с Брентом.
Она натянула плотный шерстяной свитер и джинсы. Выйдя из комнаты, включила свет в коридоре, чтобы добраться до лестничной площадки. Выглянула в окно – то же самое, темнота. Дождь еще не начался, но уже собирался. Сегодня с острова никто не уедет, да и завтра, вероятно, тоже.
Брента она в кухне не обнаружила. Мало того, его там и не было. Булочки, что Фейт испекла специально для него и завернула в упаковочную пленку, остались нетронутыми. Кофеварку никто не включал. Она потрогала чайник на плите – холодный. Фейт вдруг подумала, что даже не знает, где спит Брент. Определенно не в той части дома, где разместились гости, потому что свободной осталась только одна комната. По крайней мере таблички на двери не было, да и трудно представить, что Брент, мужчина одинокий и неразговорчивый, чувствовал бы себя уютно рядом с полудюжиной женщин. Может быть, у него есть комната где‑то внизу или даже домик где‑то на острове. Да, вставать пораньше в такой день никому не хочется, и винить Брента она бы не стала. Фейт отправилась в буфетную за кофемолкой и заметила, что ведущая вниз дверь слегка приоткрыта, а за ней горит свет. Должно быть, Брент все же здесь и пошел проверить генераторы или что‑то еще. Да и ей бы самой не помешало знать, что делать в случае аварии.
Она спустилась в бассейн. Ветер ломился в высокие окна, но пробраться внутрь не мог. Брента нигде видно не было. Фейт прошла вдоль бассейна, тихая, застывшая вода которого являла резкий контраст с бушующей снаружи стихией. Подсветка была включена, но освещала только облицовочную плитку и ничего больше. Та же картина и в джакузи, только одна из подсветок почему‑то не горела. Точнее, ее что‑то закрывало. На дне лежала Бобби Долан, а над ее неподвижным телом покачивалась бутылка из‑под шампанского. Фейт зашла в воду и попыталась вытащить женщину. Не получилось. Она опустилась ниже, проверила пульс и сразу же поняла – реанимировать массажистку уже не удастся. Бобби устроила себе приватную вечеринку, и вечеринка закончилась.
Глава 5
Второй год
Люси Стрэттон сидела на передней веранде семейного летнего дома на Лонг‑Айленде, поджидая подруг, Прин и Элейн. Стоял август, и до занятий оставалось совсем немного. Первый год оказался не так плох, как она думала. Проведя всю жизнь в школе для девочек, Люси меньше всего хотела продолжать учебу в колледже для девушек, но решение принимала не она. Мать заняла твердую позицию. Люси может отправляться куда угодно, но только если сама будет оплачивать обучение. Она совершенно не понимала желания дочери поступать в университет Чикаго. Евреи и хиппи. Нет, женщины с фамилией Стрэттон должны быть в Пелэме, а поскольку Люси носит эту фамилию…
Попав в Пелэм, она впервые избавилась от материнского контроля – и вот лето и те же оковы. План с поездкой в Кентукки в качестве волонтера Висты[14]умер, не успев увидеть свет. «Привезешь домой вшей, а то и кое‑что похуже». Прокатившиеся по стране расовые волнения закрыли дорогу в Гарлем, куда она ездила два раза в неделю с частными уроками. Сама Люси никакой опасности не ощущала, и руководитель программы даже звонил миссис Стрэттон, убеждая ее в том же, но в сознании матери четко отпечатался девиз «Гори, бэби, гори». Общение дочери с такого рода людьми давно вызывало у нее беспокойство, и теперь она нашла наконец подходящий предлог, чтобы положить конец братанию, которое могло привести к чему‑то такому, о чем не хотелось и думать. Люси мечтала о приятном чернокожем – с прической «афро» и в дашики, – который забрал бы ее с собой и увез из крохотного мирка белого хлеба. У них были бы детишки, кофе с молоком, и они работали бы вместе, бок о бок, исправляя вековые несправедливости. Ночами, уложив всех спать, она писала бы замечательные истории, вплетая в сочную ткань вечной литературы тему расового угнетения. Семейные саги, повествования о людях, мужчинах и женщинах, чья любовь побеждает окружающие их предрассудки. Она бы смогла. У нее бы получилось. Если Люси и успела понять что‑то о себе, так это то, что она рождена быть писательницей, бросать заполнявшие воображение слова на чистый лист, как семена на вспаханное поле. Преподаватель поощрял ее, советовал поработать летом над романом. Особенно ему понравился ее рассказ о девочке, столь не похожей на родителей и брата, что она задается вопросом, а не удочерили ли ее во младенчестве, и в конце концов узнает, что так оно и есть. Люси повезло попасть на курс творческого письма уже на первом году, и она планировала посещать семинар у того профессора в следующем семестре. Родителям Люси, разумеется, ничего не сказала. Да они и не интересовались – делай, что хочешь. Поступила, учится и когда‑нибудь закончит. Все остальное значения не имело.
Элейн и Прин опаздывали. Только бы папа не рассердился. Вся эта затея с теннисом была его идеей. В прошлом месяце он вдруг решил, что им с Люси пора составить пару, и что лучших партнеров, чем сестры Принс, не найти. Их отец не играл ни в теннис, ни в гольф. Занят, усмехался ее папа, надо же зарабатывать. Самому ему напрягаться не приходилось. Офис достался по наследству, и он ходил туда несколько дней в неделю, а летом не ходил вообще, потому что «посвящал себя семье». До июля это означало прогулки под парусом и гольф со старшим братом Люси и его другом, Недом Стэплтоном. Оба учились в Йеле, где их ждал еще один год. Потом брат пойдет в фирму, как раньше отец, дед и прадед. Слава Богу, ей это не грозило. Мысль о том, чтобы пойти по стопам предкам, вызывала ужас, как будто ей предстояло ступить на зыбучие пески.
Пока Люси уступала во всем матери, но после окончания колледжа ситуация изменится – двадцать один год и полная свобода. Она снимет квартирку в Гринич‑виллидж, найдет какую‑нибудь работу и будет писать. От родителей не примет ни гроша. Можно устроиться официанткой. Практики в Пелэме вполне хватало – первокурсницы работали в столовой по вечерам все будние дни недели. Директор столовой, устрашающего вида леди в белом, накрахмаленном до хруста халате, устроила для них показательную учебную сессию во время ориентации. Тогда ее требования казались абсурдными, но впоследствии пришлись как нельзя кстати. Может быть, пригодятся и в будущем. Где же сестры? Отец уже был на корте. Она подняла книгу, которую читала уже несколько дней. Зора Н. Херстон «Глаза их узрели Бога». Рассказ для семинара не имел под собой никакой реальной основы. Люси любила родных, но ощущала себя немного чужой. Взять, к примеру, чтение. В семье читала только она одна. Каждый день им приносили «Таймс», а еще Стрэттоны выписывали «Лайф», «Тайм» и «Воуг». Но не «Нью‑Йоркер». Его ей приходилось покупать самой. Коммунисты, отрезала мать, когда Люси попросила подписаться. Номера журнала она прятала в шкафу. У брата по всей комнате валялся «Плейбой». Это можно – там женщины представлены как бездумные секс‑игрушки. Ни «Таймс», ни даже журналы никто, кроме Люси, не читал. Их аккуратно раскладывали на кофейном столике, и на этом дело кончалось. Правда, у отца в кабинете книги все же были, старые книги по праву и наставления по парусному спорту. Однажды кто‑то заставил книжный шкаф в гостиной «Гарвардскими классиками», «книжная полка доктора Элиота пять футов в длину и пятнадцать минут в день» – больше и не нужно. Настоящих книг, любимых, читанных‑перечитанных, в доме не было – только те, что в ее комнате. Когда‑нибудь у нее будет много книг, так много, что гостям придется убирать их со стульев, чтобы сесть.
Люси отложила роман. Сосредоточиться не удавалось. Где же они? Папа уже наверняка сердится.
На первом курсе ее соседкой по комнате была Гвен Мэнсфилд, и они решили, что останутся вместе. Гвен – девушка энергичная и уже нацелилась на школу бизнеса. Она постоянно отсутствовала, что вполне устраивало жаждавшую одиночества Люси – пиши и мечтай. Библиотека для таких целей не подходила – в соседней кабинке постоянно кто‑то шептался или сморкался. Элейн и Крис Баркер тоже жили вместе. Крис немного тихоня, но приятная. Ее любимым предметом была ботаника, и она постоянно пропадала в оранжерее. Ее курсовая работа по орхидеям едва не довела преподавателя биологии до оргазма. Остальные занимались не столь экзотическими растениями и с заметно менее впечатляющими результатами. Все четверо собирались остаться в Крэндалле, только перебраться этажом выше.
Наконец‑то! Она услышала, как на дорожку выехал автомобиль. За рулем наверняка Прин. У Элейн, кажется, и водительских прав нет. По крайней мере Люси ни разу не видела, что Элейн управляла маленьким небесно‑голубым «карманн джиа», выделенным исключительно в пользование сестер. Прин. В следующем году она будет в Крэндалле, вместе с кучкой подружек по Фелтону. Когда проводилась лотерея, Прин устроила все так, чтобы перебраться всем вместе. Люси она объяснила, что хочет пожить в одном из новых общежитий, слушать шум транспорта. Слушать было особенно нечего, но Люси отнеслась к ее желанию сочувственно. Живя в Фелтоне, как будто перемещаешься в эпоху лошадей и экипажей – поблизости только озеро. В Крэндалле по крайней мере есть кое‑какие указания на то, что за воротами двадцатый век. Мало того, что иногда проходят автомобили, так и еще и само здание общежития вполне современное, построено в пятидесятые, 1950‑е, в отличие от других, затянутых плющом – все равно что Джейн Фонда рядом с Ребеккой с Фермы Солнечного ручья. Сравнение получилось удачное, и Люси тихонько рассмеялась.
Она почти не сомневалась, что Прин положила глаз на пентхаус, резервируемый обычно для студенток третьего и четвертого курсов. Когда деревья сбрасывают листву, из его окон можно даже видеть Бостон на горизонте. Прин всегда стремилась повыше. Всегда тащила кого‑нибудь в башню. Люси тоже несколько раз поднималась с ней на самый верх – вид действительно прекрасный. Пентхаусы новых общежитий были архитектурной чертой, загадочным образом ускользнувшей от внимания властей, как бывших, так и нынешних. Никто даже не подумал, чем могут стать четыре спальни, общая комната и ванна – настоящие апартаменты вне поля зрения воспитательницы, – и что из этого может получиться. Да, вы поднимаетесь наверх тем же лифтом, но есть ведь еще лестница от пожарной двери. Ее постоянно оставляли открытой – для припозднившейся подруги. Рассказывали, что бойфренд одной из живших в пентхаусе девушек целый месяц скрывался там от призыва, прежде чем уехать в Канаду.
Прин резко затормозила, и из‑под колес полетел гравий. Маме это не понравится, автоматически подумала Люси.
– Извини, что опоздали. Твой отец не злится? – спросила, выходя из машины, Прин.
– Не знаю, папа на корте.
– Он такой милый. Уверена, все будет хорошо. Прин, как всегда, слишком долго одевалась, – сказала Элейн, доставая ракетки.
Милый? Люси никогда бы не назвала своего отца «милым», но, возможно, Элейн права. Ему нравились близняшки Принс, к тому же они помогали готовиться к турниру. Он уже освободил для очередного трофея место на каминной полке. Впрочем, Люси знала, что победа им обеспечена и без помощи сестер. Она всегда была спортивной девушкой, а отец регулярно брал верх в мужских турнирах одиночек. Повернувшись, Люси повела гостей – вокруг дома, мимо бассейна и кабинок для переодевания – на корт.
Дом стоял на косе, и с двух сторон открывался вид на море. Было тепло, но не жарко – из‑за сильного ветра. Радуйся, сказала она себе. Прекрасный день, подруги, теннис – хорошая разминка и средство от скуки. Но радости не было. Писатель в ней попытался отыскать нужное слово для точной характеристики того, что она чувствовала. Для описания однообразия, монотонности жизни. Не менялась даже ее теннисная форма – мать просто покупала большие размеры, пока Люси не перестала расти.
Высокие, стройные, с гладкой, слегка тронутой летним солнышком кожей, Люси и ее подруги составляли приятную глазу картину, когда втроем отправлялись на прогулку. Вблизи основное внимание привлекала, конечно, Прин. Сейчас она повязала вокруг талии яркий лиловый шарфик, подчеркивавший необычный цвет ее глаз. Ветерок шевелил волосы, бросая свободные локоны на лицо, но Прин даже не пыталась убрать их, как будто знала, что такой беспорядок только добавляет ей привлекательности. Элейн тоже была симпатичная, но тускнела на фоне сестры. Прин появилась на свет первой, и Бог или генетика как будто израсходовали все краски на старшую из близняшек, из‑за чего Элейн получилась бледней копией оригинального варианта. Та же фигура, те же черты лица, но глаза серо‑голубые, а волосы светло‑каштановые, прямые. Их ветер тоже трогал, норовя затолкнуть в рот и нос, и Элейн постоянно сражалась с ними, стараясь удержать на месте.
А что они? Неужели тоже ненавидят свою жизнь, виртуальный список с ее унылого существования? Люси вздохнула.
Вот и корт. Отец улыбался и махал руками. И совсем даже не злился. На лице его читалось облегчение. Неужели думал, что они уже не приедут? Но почему эти тренировки так важны для него? Раньше отец никогда не участвовал в таких турнирах и еще прошлым летом отказался от одного заманчивого приглашения. Да и Люси его раньше не интересовала, словно проходила по другому ведомству и целиком находилась в ведении матери.
– Не хочется верить, – выпалила Люси, когда они подошли ближе, – что когда мои дети, если они вообще у меня будут, спросят, чем я занималась в Лето Любви[15], мне придется скромно ответить: «Ничем». Почему бы нам не съездить на недельку в Сан‑Франциско? До начала занятий еще есть время.
– А как же наш турнир? – растерянно спросила смущенная столь радикальным предложением Элейн. – И где мы остановимся? Что будем делать?
– Заплетем цветы в волосы, будем спать в парке Золотые ворота и кайфовать в Хайт‑Эшбери. Ты это имеешь в виду? – спросила Прин.
– Вроде того, только я бы предпочла Норт‑Бич и Ферлингетти. Цветы – это хорошо, и, может быть, Мэри Джейн.
– А кто такая Мэри Джейн? – поинтересовалась Элейн.
Прин и Люси рассмеялись.
– Мэри Джейн – это марихуана. Ты как, не против? – Прин обняла сестру за плечи.
– Что такое? – спросил мистер Стрэттон. – Я думал, что мы поиграем в теннис, а вы готовы весь день трепать языком.
– Играть будем, – ответила Прин, – но надо же объяснить кое‑что моей наивной сестренке. А то она так и не узнает всей правды о шестидесятых.
Уильям Стрэттон уже занял место на площадке.
– Ты играешь со мной, Прин, и наша задача порвать их в клочья. Такова правда шестидесятых.
– Так мы едем? – спросила Люси, переходя на свою половину корта.
– Конечно, как только ты получишь добро от мамы, – отозвалась Прин.
– Наверно, Люси, тебе все же придется провести Лето Любви с ракеткой, – вставила Элейн.
– Молчи и отбивай.
Часом позже служанка принесла холодного чаю. Мистер Стрэттон торжествовал, хотя победа досталась им с Прин с немалым трудом.
Прин, словно вспомнив о чем‑то, взглянула на часы.
– Боже, мне нужно быть у дантиста через десять минут! Люси, ты не отвезешь Элейн домой? И заскочите по пути в тот новый бутик в Ист‑Хэмптоне. У них распродажа «Мэри Куонт», может, найдете что‑нибудь подходящее для поездки в Сан‑Франциско.
– Кто тут говорит о Сан‑Франциско? – Мистер Стрэттон вытер полотенцем потное лицо и повернулся, словно реагируя на тревожный сигнал.
– Ничего, просто шутка. Не волнуйся. – Люси бросила на подругу укоризненный взгляд – иногда Прин заходила слишком далеко.