– Извини, у тебя, наверно, свои планы, – неуверенно сказала Элейн.
– Перестань. Только дай мне минутку, ладно? Переоденусь и поедем. Прогуляемся по магазинам, а потом угостимся мороженым. Калорий мы сожгли немало, так что можем позволить себе по рожку.
– Я тоже в душ, – сообщил мистер Стрэттон. – Хорошая игра, девочки. Хотите отыграться завтра?
– Конечно, – улыбнулась Прин, садясь в машину под звуки «Сержанта Пеппера».
Люси хватило нескольких минут, чтобы принять душ и переодеться. Элейн ждала на веранде. Они направились к гаражу, и Люси вдруг поняла, что совершенно не хочет ходить по магазинам, даже самым модным. Весь последний час она чувствовала себя как‑то странно, словно душа ее покинула тело и слышит голоса, доносящиеся будто из туннеля, призывающие, влекущие куда‑то. Куда? И что ждет ее там? Она тряхнула головой, отгоняя пугающие мысли.
– Ты не обидишься, если я отвезу тебя сразу домой? Что‑то мне немного не по себе. Какая‑то усталость. Может быть, из‑за жары.
Элейн с беспокойством посмотрела на нее.
– Ты в порядке? Вести сможешь? Если что, я позвоню Джексону. – Джексон работал у Принсов и исполнял самый широкий круг обязанностей, от шофера до дворецкого.
– Нет, все хорошо. Просто сердце немного колотится. Поездка заняла не больше двадцати минут. Вернувшись, Люси прихватила лежавшую на веранде книгу, завернула в кухню за банкой «Тэба» и поднялась по лестнице наверх. Она и впрямь устала. От всего. Вымоталась. Сил и желаний хватало только на то, чтобы свернуться на кровати с книгой. Из дальнего конца коридора, где находилась спальня родителей, донеслись какие‑то голоса. Странно. Маминой машины в гараже не было, к тому же она предупредила, что уезжает в клуб. Миссис Стрэттон пристрастилась к бриджу и рано из клуба никогда не возвращалась, скорее, могла опоздать. Появляясь дома ближе к вечеру, она приносила с собой легкий запах джина с тоником. Что касается брата, то он с Недом Стэплтоном и каким‑то Элисом отправился на яхте в Ньюпорт.
Люси с трудом одолела последние ступеньки и замерла перед открытой дверью. Отец и Прин. Он голый. Она тоже. Одежда валялась на ковре. Прин, закрыв глаза, выгибалась под мужским телом. Люси не издала ни звука, но подруга, словно почувствовав ее присутствие, открыла глаза и посмотрела на нее поверх отцовского плеча. Потом провела рукой по спине любовника и с силой сжала ягодицу. Он застонал. Люси не могла пошевелиться. Прин улыбнулась ей уверенной, слегка дразнящей улыбкой триумфатора и, решительно обняв отца Люси за шею, прижала его лицом к своей груди.
И тогда Люси наконец очнулась и сбежала. Тихонько, чтобы не услышали, но торопливо она слетела по лестнице, выскочила из дому и остановилась только на берегу, где ее и вырвало в кусты. Потом сбросила туфельки и вошла в холодную воду, чтобы вытравить из памяти мерзкий образ, чтобы смыть яд, расползшийся по коже и просачивающийся в кровь через все поры.
Идя все дальше и дальше навстречу волнам, Люси мысленно повторяла одно и то же: «Она – зло. Зло, зло, зло. Я хочу, чтобы ее не стало!» Слезы смешивались с солеными брызгами, и Люси, всхлипнув, прокричала:
– Хелен Принс, я хочу убить тебя!
Макс Гоулд закончил мазурку Шопена, которую исполнял на фортепиано в гостиной общежития сестры. Публика отозвалась шквалом аплодисментов. Была пятница, время вечернего чая. Сначала он посмеялся, услышав о странной старомодной традиции, но со временем научился ценить ее. Время вечернего чая. Бешеный ритм недели замедлялся, и человек мог расслабиться на несколько часов. В данный момент Макс ощущал расслабленность, граничащую со слабостью. Так случалось почти всегда, когда он играл. Тело становилось продолжением инструмента – пианино или скрипки, – и отделение от него, переход к обычному состоянию, занимал несколько секунд. Он сосредоточился на клавишах. Пальцы все еще касались матовых клавиш. Инструмент был хороший, «стейнвей», и содержался в порядке. Рэчел рассказывала, что за пианино присматривает настройщик, маленький человечек, появляющийся в общежитии регулярно и играющий – для проверки – Гершвина и Брамса.
Макс Гоулд повернулся и посмотрел в зал. Рэчел улыбалась брату. До прошлой осени он думал, что никогда после выступления не увидит в этой комнате другой улыбки, но потом все изменилось. Она сидела рядом с Рэчел. Не надо даже переводить взгляд. Она тоже улыбалась, и Макс вдруг ощутил укол вины – выражение ее лица значило для него намного больше. Улыбка Прин. Впрочем, про себя он называл ее Хелен, предпочитая имя прозвищу. Такой красивой девушки он еще не видел – ни на портрете в галерее, ни в музее, ни на экране, ни на сцене. А уж красавиц в Нью‑Йорке хоть отбавляй. Некоторые из них подходили к нему, привлеченные неотразимым сочетанием большого таланта и впечатляющей внешности. Рэчел подшучивала над его поклонницами и говорила, что он сам провоцирует их, копируя облик композиторов‑романтиков прошлого, особенно Шопена. Темные кудри были чуть длиннее, чем хотелось бы мистеру Гоулду, но на их защиту неизменно вставала миссис Гоулд, покупавшая сыну приталенные бархатные пиджаки и шелковые кремовые рубашки для зимних концертов и отступая таким образом от традиционных смокингов, которые он носил весь оставшийся год.
Хелен. Музыкальное имя, хотя она и клялась, что не отличает Бетховена от Бартока. Это признание в собственном невежестве показалось ему милым и трогательным, как и желание узнать больше, хотя он и не сомневался, что она бывала и в опере, и на концертах. У ее семьи были сезонные билеты буквально на все, включая ложу в «Метрополитене». В Бостоне Макс и Прин ходили на концерты – часто с Рэчел, – но вечера проводили в его комнате в Данстер‑хаусе, вместе слушая записи. У нее оказался хороший слух, а ее энтузиазм действовал на него, как наркотик. Давно знакомые пьесы в ее присутствии обретали вдруг новое звучание. Ко Дню благодарения он уже был по уши влюблен. Она стала частью его – как инструменты, на которых он играл, – и фундаментом его музыки. Чудо, что такая девушка ответила ему взаимностью.
Рождественские каникулы обернулись бурной чередой вечеринок; весь город – от елки в Рокфеллер‑центре до веночков вокруг статуй львов возле публичной библиотеки – украсился только ради них. Она хотела, чтобы он поехал с ее семьей в Аспен, где у них был свой дом, но его удерживала концертная программа. Она сказала, что не поедет без него, но он настоял на обратном, чувствуя себя благородным рыцарем. И вот пришел февраль, месяц влюбленных. Макс заказал столик в «Ритце» на четырнадцатое число и купил медальон в форме сердечка в антикварном магазине на Гарвард‑сквер, поменяв цепочку на тонкую черную атласную ленту. То, что и нужно, для его Олимпии, его божественной любовницы. Ленточка куда романтичнее.
Он сел между двумя женщинами, решив, что уделит побольше времени Рэчел. Сестра ничего не говорила, но Макс знал, что она рассчитывает на него, и что ей не терпится поскорее вырваться из Пелэма на свободу. Как было бы хорошо, если бы она познакомилась с кем‑то. К сожалению, его попытки предпринять что‑то в этом отношении натолкнулись на вежливое, но твердое сопротивление. Рэчел заявила, что при необходимости найдет мужчину и без помощи младшего брата, о чем его и известит. Время от времени она встречалась с кем‑то, с каким‑то парнем из Массачусетского технологического института, но эта часть ее жизни существовала отдельно, тогда как он не мог не включать Хелен во все, что они делали, и говорил только о ней, когда они расставались.
Привлекательная блондинка подошла к ним, держа под руку симпатичного молодого человека.
– Рэчел, Прин, позвольте познакомить вас с Эндрю Скоттом. Он провел последний семестр в Оксфорде, а сейчас снова возвращается в Гарвард.
– Привет, – сказала Рэчел. – Это мой брат, Макс. Ты ведь с ним уже знакома, не так ли, Гвен?
Блондинка кивнула.
– Нам очень понравилось, как вы играли. Вы ведь тоже в Гарварде? На первом курсе?
– Спасибо. Да. Я на первом курсе и живу в Данстер‑хаусе. – Прикрыв ладонью руку Хелен, Макс придвинулся к ней поближе. Эндрю был хорош собой и походил на какого‑нибудь нордического бога. Но Хелен другие мужчины не интересовали – об этом она говорила много раз, – а заполучить могла любого – это он говорил себе сам.
– Что ж, увидимся. Я в Лоуэлл‑хаусе. Заглядывай. Приятно было познакомиться. – Эндрю кивнул, и пара удалилась.
– Приятный парень, – заметила Рэчел. – По‑моему, это тот, с которым Гвен познакомилась прошлой весной. Она называет его Ханком.
– Хммм, – протянула Прин и, поднявшись, потянула Макса за руку. – Давай поднимемся на башню. Ты мне споешь. Рэчел?
– Может быть, в другой раз.
Запах земли – не обязательно чернозема – всегда пьянил ее сильнее самых дорогих духов. Чем это пользуется Прин? «Джой». Точно, ее парфюм называется «Джой». Что ж, для нее радость – синоним почвы. Так говорила себе Крис Баркер.
Была пятница, ее любимый день недели. Никто не приходил в оранжерею поработать над обязательными проектами, никто не жаловался на утомительную обязанность проводить измерения, никто не понимал, какое это чудо – каждый миллиметр роста. В прошлом году, особенно в самом начале, оранжерея была ее убежищем. Именно из‑за теплиц она и выбрала Пелэм, отказавшись, увидев их, рассматривать другие варианты. Пятнадцать связанных между собой оранжерей, общая площадь 7700 квадратных футов, более тысячи образцов со всего света, включая тропические, субтропические и пустынные, и еще многое другое. Во время ознакомительной экскурсии гид рассказала, что в следующем году должно расцвести одно особенное растение, Agave аmericana, и что такое событие случается раз в сто лет. Крис сочла это за знак свыше. Она поступит в Пелэм и будут свидетельницей исторического события. Будут, конечно, и другие, для которых цветение агавы значит не меньше, чем для нее; она встретит родственные души. Не встретила. Даже тот факт, что стебелек поднимался над колючими отростками со скоростью пять дюймов в сутки, не привлек к нему, как ожидала Крис, толпы восторженных ботаников. Лишь несколько человек, преимущественно преподаватели да рабочие оранжереи, наблюдали за тем, как в крыше теплицы прорезали дыру, чтобы прохладный воздух замедлил рост до двух дюймов в день. Когда все двенадцать веточек расцвели – сотни великолепных желто‑зеленых бутончиков засияли на фоне голубого неба, – агава достигла уже двадцати футов. Сей факт был незамедлительно задокументирован – фотографии поместили в школьной газете и даже отправили в «Бостон глоуб», – но сенсации в кампусе он не произвел. Крис чуть ли не силком притащила в оранжерею свою соседку, Элейн Принс – «В теплицах всегда сыро… что будет с моими волосами», ныла Элейн, – и попыталась объяснить, что именно здесь произошло, и почему это так важно. «Она цветет раз в сто лет. При следующем цветении нас уже не будет. Это же живая капсула времени!» Лишь тогда Элейн проявила какой‑то интерес. Соседкой она была неплохой – часто отлучалась к сестре в другое общежитие, не донимала расспросами, была свободна от неприятных привычек, – даже хорошей, но, конечно, не родственной душой.
Тогда, год назад, ее снедала тоска по дому; она отчаянно, до тошноты, хотела уехать, бросить Пелэм, вернуться в привычное окружение. Крис заставляла себя терпеть, держаться. Раньше она никогда не покидала дом, даже не ездила в летний лагерь. Каждое лето их – ее саму, брата и сестер – отвозили на ферму в центральной Пенсильвании, к бабушке и дедушке, где они вместе с двоюродными братьями и сестрами пользовались полной свободой. Взрослые приходили и уходили, но дети были всегда – строили домики на деревьях, купались в озере, кормили животных и ставили комические оперы на самодельной сцене в старом сарае, оперы, позаимствованные у Гилберта и Салливана и навеянные событиями деревенской жизни. Лорд‑Палач становился местным налоговым инспектором, а Юм‑Юм самой Крис, перевоплотившейся в бедняжку Дороти Гейл. Бабушка Крис была агрономом‑самоучкой, и каждый внук в начале летних каникул получал в свое распоряжение отдельный участок, но только Крис каждый год требовался все больший и больший надел. В результате именно на ее долю приходилась большая часть поступавших на стол овощей, а цветов она срезала столько, что дети установили у дороги что‑то вроде цветочного киоска.
Неудивительно, что она так морщилась, когда приходило время надевать туфли и возвращаться домой, к жизни в четырех стенах в пригороде Филадельфии. Дети Баркеров ходили в квакерскую школу, хотя семья относила себя к епископальной церкви. Матери Крис нравилась философия школы и высокое качество преподавания. Ее брат отправился в Хаверфорд, одна сестра – в Брин‑Мор, другая – считавшаяся бунтаркой – в Стэнфорд, и в конце концов Крис на несколько лет осталась дома с родителями, представленная по большей части самой себе. Кузены и кузины тоже вырастали, и летом компанию ей составляли бабушка и дедушка. Она искренне не понимала, зачем поступать в какой‑то колледж; не лучше ли пойти ученицей к хорошему садовнику, который за плату научит ее тому, что ей самой нравится? Родители стояли на своем, и когда Крис увидела Пелэм, колледж показался вдруг не таким уж плохим местом.
Только показался. Ей не нравилось сидеть в чужой комнате – обычно до невозможности задымленной, – сплетничать, перемывать косточки, играть в бридж или вязать. Да, она умела вязать – этому ее давным‑давно научила бабушка, – но у нее не было воздыхателя, как ехидно называли своих бойфрендов некоторые девушки, а вязать свитер брату или кому‑то еще из родных она не видела смысла – свитеров у всех хватало.
Последнее лето на ферме Крис провела одна, и оно было истинной идиллией. Колледж представлялся чем‑то, о чем она читала в книжке или мечтала. Ферма была настоящей. Ей нравилась гулять по саду ранним вечером, низкое солнце наводило резкость на растения, за которыми она ухаживала жарким днем. Зачастую к ней присоединялась бабушка, передвигавшаяся в то лето медленнее, чем раньше – к тайной тревоге Крис. Старушка называла имена цветов, старые, с которыми выросла сама и которые передавала внукам: анютины глазки, царские кудри, молочай. Она учила Крис науке трав: тимьян и эстрагон – для курицы, ясменник – для вина, мята – для свежего горошка. Она предупреждала об опасностях кислицы, наперстянки и милых ландышей: «Корни, моя дорогуша, и вода. У нас был кот, большой любитель пить из ваз с цветами. Уж сколько я его гоняла, но только отвернусь – он уже на столе. Однажды я поставила в свободной комнате букетик ландышей, а он туда забрался. Кончилось все плохо».
В конце августа Крис попросила разрешения остаться на ферме хотя бы на один год. Она хотела пережить в деревне смену сезонов и обещала вернуться в Пелэм следующей осенью. Родители сказали «нет». Ей нужно возвратиться в колледж, быть в компании сверстников. И вообще, проводить все лето одной – вредно, а старики – эгоисты. «Это я эгоистка!» – кричала Крис. – «Это я хочу остаться!» К сентябрю ее доставили в Пелэм, и, как ни странно, второй год пошел лучше. Сестра Элейн, Прин, и ее подружки переехали в Крэндалл. С ними было интересно и весело. Элейн и сама расцвела рядом с сестрой, воспрянула, стала проявлять остроумие, чего Крис раньше не замечала, хотя они и прожили вместе целый год. Теперь они держались вместе, и их комната сделалась местом сбора. Вот что такое иметь друзей, поняла она, хотя по‑прежнему частенько уходила в оранжерею.
Крис взглянула на часы, отложила инструменты и отряхнулась. Она изрядно проголодалась, а к чаю всегда подавали что‑нибудь вкусненькое.
Гостиная в общежитии с ее современной мебелью неизменно напоминала фойе отеля. Брат Рэчел Гоулд играл на пианино. Рэчел нравилась ей больше всех, и Крис иногда садилась у двери Рэчел и слушала, как та играет. Но никогда не просила разрешения войти. Музыка Рэчел казалась Крис чем‑то столь же приватным, как ей самой увлеченность миром растений.
Максу Гоулду всего восемнадцать, а он уже знаменитый музыкант. Крис наблюдала за ним – юноша словно спал в транс. Считается, что музыка способствует росту растений, но она никогда не проводила таких опытов. Крис просто разговаривала с ними. Всегда, сколько помнила себя. Пожалуй, эксперимент получился бы интересный. Взять три растения. С одним разговаривать, другому играть музыку, классическую, а третьему устроить молчанку.
Брат Рэчел влюблен в Прин. Да и кто бы в нее не влюбился. Прин – роскошная. Глаза – цвета ломоноса, темно‑лиловые, бархатистые. Закончив играть, Макс Гоулд поднялся, прошел к дивану, где устроились Рэчел и Прин и сел между ними. Он улыбался обеим, но взгляд не сводил с Прин. Будет ли она когда‑нибудь так же любить кого‑то? Крис много об этом думала. Перед сном в ее воображении появлялась неясная фигура, силуэт на фоне густой листвы. Она почти ощущала его руку в своей – они шли через лес, лужайку, по полю, по цветам… Сейчас рука Макса накрывала руку Прин. Крис слегка поежилась – от страха и необъяснимого восторга.
Мэгги пребывала в полной растерянности, почти в панике. Она ничего не успевала. Ни дописать доклад по политологии, ни подготовиться к тесту по экономике. И то, и другое надлежало сдать к завтрашнему дню. До сих пор она как‑то успевала, но этот семестр ее просто доконал. К тому же она так устала. И как только Прин со всем справляется? Соседка вроде бы ничего не делала, но всегда сдавала все в срок. Мэгги вздохнула и обратилась к тексту, но буквы расплывались перед глазами. Может быть, прилечь ненадолго? Немного соснуть? Поставить будильник, чтобы не проспать. Кровать манила. Нет, отдыхать некогда. Она не может позволить себе такую роскошь. Нужно работать. Выпить чашечку кофе и… съесть один, всего один, батончик. На ней халат, а не тугой пояс – никто и не упрекнет.
В этом году ее снова избрали президентом класса, а также, по настоянию Прин, в совет общежития. Они перебрались на новое место, и, как сказала Прин, в совете должен быть свой человек. Мэгги не сомневалась, что ее изберут, потому что второкурсницы уже знали ее по работе на посту президента класса. Столько должностей да еще работа в «Пелэм‑газетт» – у нее буквально не оставалось свободной минутки. Может быть, отказаться от газеты до конца семестра? Но это же так интересно – освещать факультетские собрания, брать интервью у разных людей, вести свою колонку, «Пелэмские перспективы».
– Мэгги, проснись! Тебе разве делать нечего?
Прин. Щечки разрумянились, пальцы на плече Мэгги холодные. Должно быть только что вернулась, прошла через пожарную дверь.
– Я только‑только закрыла глаза. Вздремнула чуть‑чуть. Была с Максом?
– Вроде того.
– Который, кстати, час?
– Почти десять.
– О, нет! Нет. Я не могла столько проспать. Что же делать?
– Прежде всего, сходи и умойся холодной водой, а потом подумаем вместе.
Безутешная Мэгги потащилась по коридору в ванную. Холодная вода в таком деле не поможет – разве что утопиться. Вылетать никак нельзя. Мать была не слишком довольна ее оценками как за прошлый год, так и первый семестр этого, но они по крайней мере не опускались ниже приемлемого уровня, и, конечно, ее не могли не радовать успехи дочери в политической жизни кампуса.
Когда она вернулась в комнату, Прин уже переоделась в пижаму и сидела, скрестив ноги, на кровати с дымящейся сигареткой «галуаз». Мэгги привыкла к табачному запаху, но не до такой степени, когда ей самой уже хотелось закурить.
– Как насчет того, чтобы попросить отсрочку?
Мэгги покачала головой.
– Одну я уже получила. Больше не дадут.
– О’кей. Значит, тебе надо подналечь и продержаться одну ночь. Начни с политологии, а утром, когда встану, я поспрашиваю тебя по экономике. Занятия с одиннадцати, да?
– Да, но столько мне никогда не продержаться, а уж о том, чтобы написать что‑то вразумительное, и мечтать нечего.
– Вот почему я и собираюсь дать тебе кое‑что… в помощь. – Прин отошла к шкафу, достала саквояж и открыла замок маленьким ключом. Мэгги удивилась, что подруга не держит саквояж в багажной комнате в подвале, но задумываться не стала. Прин вынула из саквояжа пузырек, похожий на те, в которых продают лекарства в аптеке, и вытряхнула на ладонь красную таблетку. Потом закрыла пузырек, убрала его в саквояж и поставила саквояж в шкаф.
– Мгновенная энергия. Проглоти и запей «тэбом», кофеин тоже помогает.
– Что это? – засомневалась Мэгги. Уж не в этом ли секрет поразительно легких успехов соседки? Спит‑то она совсем немного.
– Стимулянт. Он подтолкнет тебя по дороге к победе, – рассмеялась Прин. – Ну же, смелее. Ты ведь не думаешь, что я попросила бы тебя сделать что‑то опасное?
И Мэгги проглотила таблетку. Эффект не заставил долго ждать. Она вдруг почувствовала небывалый прилив сил. Работа пошла на одном дыхании. Днем, когда Мэгги открыла тест, ответы как будто проступили на бумаге рядом с вопросами. Ничего похожего она прежде не испытывала – энергия бурлила в ней, наполняя уверенностью. Когда Мэгги вернулась в общежитие, Прин лежала на кровати с биографией Моцарта.
– Где можно достать такие таблетки?
– Не беспокойся. – Прин поднялась и погладила соседку по голове. – У меня их много. А теперь, мое маленькое динамо, тебе нужно поспать. Возьми вот это.
Мэгги послушно открыла рот и проглотила.
– Сладких снов, – сказала Прин.
– Это совершенный анахронизм, и я не хочу в нем участвовать.
– Не понимаю. Что на тебя нашло? Твое поведение на празднике… оно абсолютно неприемлемое. Как можно все время сидеть дома. Мы тебя почти не видели. И так обращаться с другом твоего брата, Недом. Ты что, умерла бы, если бы станцевала с ним котильон?
– Может быть.
– Не смешно, юная леди. И бабушка ужасно огорчена, ты же никуда не выходишь. Твой отец подозревает наркотики. Говорит, что прошлым летом ты собиралась отправиться в Сан‑Франциско. Но туда же никто не ездит, кроме хиппи и… извращенцев.
– Ты имеешь в виду, геев и лесбиянок?
– Я не позволяю тебе разговаривать со мной подобным тоном!
Люси отвела трубку. Она стояла у платного телефона в коридоре. В комнате Гвен, как обычно, трепалась по телефону с Эндрю, и поэтому мать, придя в ярость после полученного от дочери письма, позвонила на номер общежития. Люси не могла допустить, чтобы отец появился в Пелэме на «отцовский уик‑энд». После того случая прошлым летом ее тошнило от одного только его вида. Ей даже не пришлось притворяться, чтобы отказаться от участия в теннисном турнире. Она проболела до конца лета. Врач списывал недомогание на грипп, и только Люси знала, в чем дело. И еще Прин. Да, Прин знала. Она прислала цветы, огромный букет лилий. Приторный аромат держался еще долго после того, как Люси отдала их служанке и попросила либо выкинуть, либо взять себе.
– Люси, ты здесь? Ты меня слышишь? Отвечай!
– Я здесь, мама, – вздохнула она.
– Твой отец уже договорился, что приедет с Тедом Принсом. Они будут к обеду в пятницу, а в субботу вы сходите в «Локе‑обер». Места уже зарезервированы. Уверена, найдется место и для кого‑то из твоих подруг и их отцов – они сняли целый обеденный зал. В кампус вернешься к танцам. Уик‑энд с отцом – одно из моих самых прекрасных воспоминаний. Когда‑нибудь ты еще поблагодаришь, что я настояла на своем. Мы, знаешь ли, не вечны.
Люси попыталась сообразить. Если невозможно выкрутиться, нужно хотя бы выторговать что‑то для себя.
– Хорошо, я согласна. Но только при условии, что вы позволите мне провести третий год за границей. Не в Сан‑Франциско. В Европе. В колледже есть несколько своих заграничных программ, а есть еще и такие, которые спонсируют другие школы. Я могла бы обратиться…
– Ты меня шантажируешь? – оборвала ее мать. Голос ее резал, как нож. Люси вздрогнула.
– Какое ужасное слово. Нет, не шантажирую. Просто я давно хочу это сделать.
По крайней мере ей не пришлось врать.
– Париж?
– Может быть.
– Ладно. Но подумай, как себя вести.
Каждый раз, когда она проникалась жалостью к матери – сколько же раз ее предавали? – миссис Стрэттон говорила или делала что‑то такое, что ставило ее на одну доску с отцом, и Люси ничего не оставалось, как только держаться от них обоих как можно дальше.
Она попрощалась с матерью и повесила трубку. В будке было темно и уютно. Люси подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Ей не хотелось возвращаться в Пелэм, но она знала, что решают другие. Можно попробовать сменить общежитие, но Прин все равно будут на виду. Возвращаясь в колледж после Дня труда, Люси решила, что не позволит Прин победить. А раз так, значит, она не должна ее избегать. Поэтому первое время Люси была с ней вежлива и даже мила, втайне получая удовольствие, когда в глазах Прин читалось недоумение, а на лице отражалась растерянность. Очевидно, она ожидала – и хотела – другой реакции. Но долго притворяться тяжело, и Люси перестала. Теперь она только наблюдала за Прин, отмечая, как та манипулирует ближними. Для нее жизнь была игрой, и чем выше ставки, тем больше удовольствия получала от нее Прин. Рядом с ней всегда была Феб, верный лакей, рабыня, счастливая уже тем, что ее допустили в ближний круг. Люси не сомневалась, что именно умница Феб делает за нее уроки. И, может быть, Макс Гоулд, брат Рэчел, заинтересованный в том, чтобы у них было побольше свободного времени. Парень явно влюбился. Люси не знала, как относится к однокласснице Рэчел, и однажды едва не спросила ее об этом, но в последний момент остановилась. Пусть знание остается тайной, пусть чувства язвят душу, не позволяя забыть. А что же Элейн? Известно ли ей, что затевает ее сестричка, какая она на самом деле?
Отцовский уик‑энд. Насколько далеко она зайдет? Будет танцевать с мужчинами, льстить им, флиртовать с ними, пуская в ход безотказное оружие – смесь детской невинности с житейской изощренностью. Пусть танцует с ее отцом – Люси с ним танцевать не будет. Обоим дорога в ад, и чем скорее они туда попадут, тем лучше. Она вспомнила рассказ о том, как когда‑то, несколько лет назад, папаша одной студентки умер в танцзале от инфаркта. Может, и ей еще повезет.
– Сделаешь для меня кое‑что?
– Конечно, Прин.
– Прошлым вечером я забыла отметиться, и мне нужно, чтобы ты проставила время.
Мэгги подпиливала ногти. На лице ее отразился ужас.
– Я не могу! – Она скорчила недовольную гримасу. – Вчерашние листки уже в кабинете воспитательницы. Доступ к ним имеет только ответственный член совета общежития. Эта неделя не моя. К тому же подделка рапорта серьезное нарушение. Скажешь, что просто забыла отметиться и сразу легла спать – так ведь оно и было, верно? – отделаешься легким наказанием, посидишь в кампусе пару уик‑эндов. Я попрошу для тебя снисхождения, – добавила она с улыбкой.
Прин прошла в комнату и села на ручку кресла, в котором устроилась Мэгги. Кресло было удобное, обтянутое ярко‑голубым с белым ситцем, – миссис Принс привезла два таких для обеих своих дочерей.
– У меня планы на ближайшие уик‑энды, и отсидка в кампусе в них не значится. Кроме того, мне не очень‑то хочется представать перед советом. Такое занудство. Ты справишься за пять минут. Спускаешься вниз, достаешь бумаги, проставляешь время – в рапорты еще никто не заглядывал, сегодня только понедельник, а заседаете вы по четвергам, – убираешь папку и возвращаешься.
– А если меня поймает миссис Арчер?
– Скажешь, что неделя трудная, и что ты проверяешь рапорты каждый день, а не откладываешь это дело до четверга.
– Но она же знает, что это не моя неделя. Сейчас очередь Клавдии.
– Честно говоря, я прошу тебя всего лишь о небольшом одолжении, тогда как ты, если мне не изменяет память, обращалась за помощью несколько чаще. – Прин поднялась и отошла к шкафу.
Мэгги запаниковала. Она понятия не имела, что там, в этих волшебных пилюлях, но нуждалась в них все чаще. Если Прин перестанет их давать, что тогда делать? Проставить время в рапорте – дело совсем не трудное. Нужно всего лишь спуститься и удостовериться, что миссис Арчер в кабинете нет. Она уложится в несколько минут.
Прин доставала из ящика золотистую замшевую мини‑юбку и белую блузку с высоким воротником т оборками.
– Макс хочет пригласить меня в «Клуб 47». Там сегодня Том Раш. – Прин сделала вид, что полностью поглощена выбором наряда. Достав голубую рубашку, она приложила ее к юбке. – Буду похожа на вывеску «Саноко». Может, надеть джинсы и позаимствовать у Элейн кашемировый свитер? Не понимаю, почему тетя Элеонор отдала его ей, а не мне – он ведь прекрасно подходит под цвет моих глаз. Наверно, бедняжка перебрала мартини и просто перепутала свертки.
– Ладно, ладно, – взорвалась Мэгги. – Сделаю. Но пока меня не будет, тебе лучше помолиться, чтобы я не попалась. Если меня поймают, я полечу с обеих должностей и получу испытательный срок до конца семестра. Может быть и хуже. Меня могут исключить. – Голос ее на последних словах дрогнул.
– Не волнуйся, дорогая, не исключат. Разве я когда‑нибудь тебя подводила?
Глава 6
Когда Фейт, громко постучав, открыла дверь – ответное «Войдите» почти утонуло в шуме разыгравшейся бури, – она с удивлением обнаружила, что хозяйка острова уже сидит, одетая, за письменным столом. Судя по всему, появление нанятой кухарки в столь неурочный час в равной степени удивило и мисс Барбару Бейли Бишоп. Она тут же прикрыла то, что писала, чистым листом бумаги.