Не все шло гладко.
Три раза ветер практически полностью стихал или сменялся на северный. И тогда Эстерсону ничего не оставалось, как сидеть рядом с креслом и ждать.
И все‑таки ему везло! Юго‑восточный ветер всегда возвращался…
Кресло ползло, как черепаха, оно двигалось рывками и зигзагами, но все‑таки двигалось! И к началу сумерек (которые показались Эстерсону очень ранними) оно очутилось под деревьями, смахивающими на исполинские фикусы.
Эстерсон уселся в кресло, словно царь на свой изукрашенный алмазами и сапфирами трон, и сделал себе растворимого кофе. Однако обедать не стал.
«Подкреплюсь, когда дотащу до леса стойку шасси. И не раньше!» – решил он в порыве энтузиазма.
Той ночью Эстерсон вообще не сомкнул глаз – привязав парашюты к стойке шасси, он вел свой фантастический корабль с рыжими парусами в сторону черного леса, где ухали ночные птицы и фосфоресцировали в темноте устрашающие, наверняка ядовитые растения, похожие на гигантские грибы‑дождевики…
Он заснул на рассвете.
Мышцы Эстерсона ломило от нечеловеческой усталости. Саднили содранные колени. Болел недолеченный на Церере зуб. Ныл лучезапястный сустав. В общем, к утру Эстерсону было легче сказать, что у него еще не болит.
Но удивительное дело! Несмотря на все эти обстоятельства, лицо лежащего на голой земле Эстерсона сияло блаженством.
Он знал: даже если завтра люди «Дитерхази и Родригес» найдут его, они не смогут отнять у него этого первого дня на земле Фелиции – дня суматошного и неуклюжего, но все же такого прекрасного.
Первого дня на свободе.
Его разбудил штормовой гул океана. Волны перекатывались через риф, грозно стучались в обрывистый берег и нехотя откатывались восвояси.
|
|
– Фу ты, дрянь какая, прости Господи! – Он щелчком смахнул с правой руки семейство диковинных восьминогих клопов с лиловой, переливающейся спинкой.
Он сел и, не без труда ответив на вопрос «где я?», осмотрелся.
Поляна у самого края леса, на которой он расположился на ночлег, при свете Львиного Зева выглядела совсем не так, как в утренних сумерках.
Та большущая куча листьев, которую он избрал себе постелью и счел достаточно уютной, смотрелась теперь кабаньим лежбищем и вызывала отвращение.
«Как можно быть таким олухом? Мало ли какие гады гнездятся в этой куче? А лиловые клопы? Они ведь запросто могут оказаться ядовитыми!» – отругал себя Эстерсон.
В том, чтобы спать вот так, среди листьев, уподобляясь дикому животному, не было никакой необходимости. Но сил ставить одноместную надувную палатку (которую конструктор с собой, конечно, прихватил) в эту ночь у него просто не оставалось.
Мышцы Эстерсона продолжали ныть.
– Сейчас бы в хорошую массажную ванну… – простонал он вполголоса.
Кряхтя, Эстерсон поднялся со своего лиственного ложа и перебрался на поваленное бревно.
Между тем зверски хотелось пить.
Эстерсон открыл термос, на который был навинчен универсальный фильтр для воды, и не без сожаления обнаружил, что он умудрился все до капельки выпить еще вчера.
Выходит, нужно спуститься в лагуну за водой. А ведь он так рассчитывал провести утро в возвышающих душу раздумьях о своей судьбе и о своем месте на Фелиции за чашечкой растворимого кофе!
Океан сильно штормил. Волей‑неволей пришлось принять теплый душ прежде, чем вода заполнила двухлитровый термос.
|
|
Шкандыбая обратно, по направлению к лесу, он наконец удосужился взглянуть на то, что же там такое этот фильтр фильтрует и что он пишет о составе воды.
То, что он увидел на индикаторе, вмонтированном в крышку термоса, его не порадовало.
Процесс фильтрации шел полным ходом и через минуту‑две бывшую соленую, а ныне нормальную человеческую воду уже можно будет пить. Но…
«Внимание: содержание солей магния в обрабатываемой жидкости в пятьдесят шесть раз превышает земные нормы. Содержание солей цезия: в семьдесят один. Содержание молибдена: в двести шестьдесят. Ресурс по фильтрации: сто литров». Сколько‑сколько? – вытаращился Эстерсон.
Он очень надеялся, что искусственный умишко фильтра что‑то напутал. Недопонял. Перемудрил.
Роланд запросил дополнительную информацию. Но она тоже была неутешительной. Да здесь не океан, а ядреный раствор редких металлов!
Удивляло, что такой патологический химизм не нашел отражения в «Энциклопедии Дальнего Внеземелья». Как вдруг Эстерсона осенило: еще бы, конечно же, не нашел! Потому что это локальная патология, присущая его родному необитаемому полуострову, а вовсе не общая характеристика океанов Фелиции!
«Клянусь бритвой Оккама, это как‑то связано с моей вчерашней находкой на плато, с «кладом древних властителей Вселенной»!»
– Мораль простая, – вслух сказал Эстерсон. – Нужно искать родник. Или озеро.
Впрочем, когда он сделал себе кофе, мрачные мысли сразу куда‑то попрятались.
Все‑таки пятьдесят дней с чистой водой при наихудшем раскладе – это тоже не так мало. А что станется, когда фильтр сдохнет?
|
|
Тогда можно будет… ну хотя бы при помощи верного «ЗИГ‑Зауэра» произвести вооруженный захват консульства Объединенных Наций (после взятия на абордаж «Бэкона» это уже не казалось Эстерсону трудной задачей).
А уж в консульстве наверняка фильтров завались, не говоря о сигаретах.
Можно, конечно, консульство и не захватывать. А придумать вместо этого что‑нибудь не менее изящное…
Покинуть злосчастный полуостров следовало еще до наступления сумерек – Роланд чувствовал себя отдохнувшим. После того как он спрятал парашюты, осталось только одно важное дело: похоронить Песа.
Никакого Песа, конечно, зловещая пучина за эти сутки с хвостиком из себя не исторгла. Но конструктор постановил, что сочтет останками погибшего тот воротник свитера со светлым словом «Надежда» на лейбле.
Он выбрал живописную, окаймленную пурпурными ирисами полянку с видом на бушующий океан, и вырыл в желто‑бурой земле могилу.
С приличествующими случаю мыслями Эстерсон уложил на ее дно синий шерстяной воротник и присыпал его свежей землей.
Обложил место захоронения кусками лавы, да так ладно, что получился даже в чем‑то живописный могильный холмик.
Водрузил на его верхушку тяжелый католический крест, загодя изготовленный при помощи скотча из двух сравнительно ровных кольев.
По правилам на крест полагалась табличка с именем. Но Эстерсон решил обойтись без нее, рассудив: «Я‑то не забуду. А сирхам все равно».
Когда крест был как следует закреплен, Эстерсон громко начал: «Иже еси на небеси…»
Он хотел прочесть «Отче наш» полностью.
Почему‑то конструктор был уверен, что Песу это понравилось бы. Но вдруг обнаружил, что попросту не помнит слов этой важнейшей христианской молитвы. Только некоторые красивые фразы: «яко же и мы оставляем должникам нашим», «избави нас от лукавого». А еще – «аминь».
После нескольких секунд неловкого молчания, Эстерсон отважился обойтись своими словами:
– Прощайте, пан Станислав. Вы были храбрым… Простите меня, если сможете, – окончил он почти шепотом.
Эстерсон постоял возле могилы товарища еще минуту, вслушиваясь в глупенькое чириканье птиц.
Затем он молча нацепил рюкзак и зашагал в сторону песчаной косы, которая соединяла его остров с материком, превращая тем самым этот кус суши в полуостров. Необитаемый полуостров.
Чвак‑чвак‑чвак‑чвак.
Эстерсон топал по мелководью.
Волнение утихло, хотя и не до полного штиля. То и дело набегавшая волна деликатно проверяла чувство равновесия двуногого чужака.
Волосы конструктора промокли, комбинезон – и подавно. Впрочем, прикосновения океана казались почти ласковыми.
«Как когда‑то на Мальорке», – вспомнил Эстерсон. На этом чудесном курорте он бывал единственный раз в жизни в возрасте двенадцати лет. С тех пор у него редко появлялось время даже на то, чтобы с расстановкой принять ванну…
Львиный Зев завис на высоте в два своих диска над лесом на большой земле – значит, закат где‑то через час.
Эстерсон торопился – успеть бы до темноты! От материка его отделяли четыре километра, из которых были пройдены от силы метров пятьсот.
На материке его ближайшей целью была безжизненная научно‑исследовательская станция на севере. Он приметил ее в бинокль еще вчера. И еще вчера решил, что первым делом направится именно туда.
Ничего ценного там наверняка не осталось. Кто же бросает ценное, когда эвакуируется? Даже если исследователи, которые жили на станции, погибли всем скопом, после трагедии там наверняка побывала особая комиссия.
Как же без комиссии? Кто же тогда превратит трагедию в бюрократический фарс?!
Завершив расследование причин гибели ученых (хищные насекомые? неизвестный науке вирус? перестреляли друг друга по пьянке?), комиссия, конечно, не преминула прихватить с собой все это «самое ценное».
Впрочем, смотря как понимать слово «ценное».
Если под «ценностями» подразумевать бриллиантовые колье, кристаллические генераторы или сложную измерительную аппаратуру, то на станции точно делать нечего. Все равно ничем не поживишься.
А вот если в ценности мы запишем ношеную одежду, обувь, консервы, топливо и питьевую воду – тогда нужно отправляться на север без проволочек. Ведь ни одна комиссия просроченные мясные консервы или мятые баки с жидким пропаном на Землю не потащит.
Бриллиантовыми колье и измерительной аппаратурой Эстерсон не интересовался. А потому он старательно представлял себе, как с комфортом расположится на исследовательской станции, когда туда доберется. Предвкушал, как сервирует стол, зажжет свечи…
Мысли его были преисполнены благостного прагматизма.
«Интересно, хоть один компьютер там остался?»
«А мебель они с собой забрали? Вот бы анатомическое кресло с подогревом!»
Подвижный ум Эстерсона занимали и совсем праздные вопросы. Например, такой:
«Если я останусь там жить, как ее назову, эту станцию? Ведь у каждого дома должно быть имя. По‑моему, имело бы смысл назвать ее… назвать ее… Эрика! – Эстерсон улыбнулся и вспомнил о далеком сыне. – Интересно, что у него в аттестате по математике? А по физике?»
Как и многим людям, зарабатывающим себе на жизнь тяжелым умственным трудом, Эстерсону никогда не было скучно с собственными мыслями.
И ничего предосудительного в этом не было бы. Совсем ничего. Если б во время общения с собственными мыслями люди, зарабатывающие себе на жизнь тяжелым умственным трудом, не превращались в нечто среднее между глухими тетерями и слепыми котятами. Если бы во время размышлений их интуиция и чувство опасности – и без того посредственые – не отказывали вовсе…
Когда вровень с правым плечом чавкающего по мелководью Эстерсона показалось исполинское щупальце кофейно‑коричневого цвета с розовыми присосками, он даже не повернул головы. Тихий, но в чем‑то особенный и тревожный плеск воды за спиной его не насторожил.
Конструктор даже начал насвистывать «Сердце красавицы склонно к измене» – настолько он был беззаботен.
А потому, когда щупальце стремительно скользнуло к нему над водой и рывком обвило его правую ногу в районе голени, он был совершенно не готов к сюрпризам.
– Что за черт?!
Он остановился и беспечно опустил глаза.
Но через секунду от беспечности не осталось и следа. Эстерсона захватил в свои объятия и закружил в чумовом вальсе адреналиновый вихрь.
«Родственник твари, проглотившей «Дюрандаль»!»
«Это поисковое щупальце. Сейчас появятся остальные!»
«Пистолет не поможет», – эта мысль упредила рефлекторное движение руки к карману, где в пластиковом кулечке мирно отдыхал кустарный «ЗИГ‑Зауэр».
Не то чтобы Эстерсон считал пистолет совсем уж бесполезным. Просто честно отдавал себе отчет: он скорее продырявит себе обе ноги, чем попадет несколько раз в подлое щупальце и таким образом хотя бы частично обезвредит его. Не до перестрелок сейчас!
На этом мысли у Эстерсона кончились.
И начались эмоции, достойные далеких первочеловеков, сражавшихся в древних девственных лесах с саблезубыми тиграми. Эмоции дикарей, охотившихся на мохнатых дуроломов‑мамонтов с топорами из обтесанного куска кремня, вложенного в расщепленную дубину.
Это были эмоции мужчин, не знающих еще ни вина, ни поэзии.
Эмоции давних предков: невысоких, мосластых и ширококостных, одетых в недубленые шкуры и питающихся сырым мясом. Эмоции людей, успевших усвоить главное: жить – значит бороться.
Откуда только взялась в руках Эстерсона, изнеженных сенсорными клавиатурами, эта первородная сила!
Будь у него время на удивление, он бы, конечно, не преминул.
Ибо он не помнил за собой способности сокрушать и рвать, совершать невозможное и бороться с противником, многократно превосходящим тебя в силе и ловкости, не думая о том, что ты обречен.
Не успело щупальце совершить второй оборот вокруг пленной голени, а Эстерсон уже вцепился в него, поближе к тонкому кончику с чувствительной розовой присосочкой треугольной формы, обеими руками, пытаясь отбросить его прочь.
– Убирайся! – рычал он, луком изгибая спину и напрягая мускулы так, что, казалось, трещат сухожилия. – Изыди!
Напор Эстерсона был страшен.
На его мигом вспотевшем лбу вздулась черная жила. Глаза конструктора пылали ненавистью, а зубы были стиснуты до хруста, – чем не хищник каменного века в человечьем обличье? Его мокрая, грязная борода и кустистые брови еще больше усиливали сходство с неандертальцем, сцепившимся не на жизнь, а на смерть с распоясавшимся криптоудавом.
– Ах ты сволочь! – орал Эстерсон. – Думаешь, получится как с Песом? Отсоси, тварь!
Интеллигентность сошла с него вместе с первым потом. Теперь он хорошо понимал Песа, все время норовившего пристрелить пару членов экипажа «Бэкона». Что же с ними еще делать было? В шахматы играть?
Наконец ему чудом удалось разжать стальное кольцо щупальца и освободить ногу. Слава Богу! Ну, если он сейчас не побежит…
Эстерсон развернулся на сто восемьдесят градусов. Высоко задирая ноги, не выбирая себе пути, он понесся по направлению к берегу, не больно‑то заботясь о том, куда ступать.
Наверное, Бог хранит не только пьяных и детей. По крайней мере в тот раз повезло и Эстерсону. Он не сломал и даже не вывихнул ногу. Он ни разу не уклонился от гребня песчаной косы, который был шириной всего‑то в метр, и не провалился в глубокую подводную яму из числа обрамлявших мелководье с обеих сторон.
Он даже не потерял свой драгоценный рюкзак.
«Пятьсот метров! Всего пятьсот метров!» – набатом стучало в мозгу Эстерсона. И этот набат служил ему заодно и метрономом, задающим его движениям правильный ритм.
Эстерсон не оборачивался.
И, между прочим, правильно делал.
Ибо то, что он мог увидеть у себя за спиной, было в состоянии деморализовать не только чувствительного беглеца‑конструктора, но и бывалого мобильного пехотинца, привыкшего коротать вечер за очисткой боевого оружия от чуток засохших мозгов врага.
Но для совсем уж бесстрастного храбреца посмотреть там было на что.
Из зелено‑серого океана за улепетывающим Эстерсоном поднималась исполинская туша, матово поблескивающая в розоватых лучах заходящего солнца.
У туши были глаза – красные и многочисленные.
У туши были уши и носы.
Тоже многочисленные, усеянные живыми ресничками и замысловатыми присосочками, колышущимися туда‑сюда в причудливом ритме.
У туши был рот.
Морщинистый, шириной с транспортный порт «Андромеды». Ритмично сокращающийся и больше всего похожий на гигантский каштаново‑желтый анус.
И что самое жуткое, все это имело вполне целеполагающий вид.
Глаза, например, казались внимательными и хищными. Движения ресничек и присосочек производили впечатление хлопотливой деловитости.
Сомнений не было: все это с интересом наблюдало за освобождением и бегством Эстерсона. Каждое шевеление щупалец отвечало некоей эмоции или некоей мысли, рождавшимся в мозгу окаянной твари.
О нет, существу не составляло особого труда протянуть к Эстерсону еще пару конечностей, добрый десяток которых оно теперь вальяжно держало над водой.
И было совершенно очевидно, что справиться с ними всеми конструктор был бы не в состоянии, даже если бы каждое утро своей жизни начинал не поеданием душистого сандвича над техдокументацией, а трехчасовой тренировкой на силовых снарядах с перерывом на прием стимуляторов мышечного роста.
Даже в самом завиральном фантастическом фильме герой не справился бы с таким без гранатомета. А в менее завиральных фильмах даже импульсный огнемет не принес бы обреченному герою победы.
Ибо весь вид чудовища свидетельствовал: оно нисколько не боится, ибо практически неуязвимо.
Но существо не впилось в спину неандертальцу с научной степенью. И даже не сочло нужным припугнуть его для острастки. Оно просто наблюдало.
Почему?
Быть может, в нем проснулась тысячелетиями дремавшая жалость? Или, может быть, зрелище улепетывающего двуногого эстетически захватило монстра до такой степени, что он попросту забыл о своей неведомой, но наверняка людоедской цели?
Конструктор не узнает ответа на эти вопросы. Но есть подозрение, что, будучи записанными и подвергнутыми литературной обработке, они читались бы не хуже сцены объяснения Татьяны из «Евгения Онегина».
Спотыкаясь, конструктор домчал до леса. Хрустя ветками и шурша кожистыми листьями, Эстерсон прорезал его наискось, пробежал еще пару километров и, только оказавшись у могилы Песа, упрятанной среди ирисов, позволил себе лечь и отдышаться.
В лесу царили сумрак и безветрие. Это целительно подействовало на горячку, в которой металась душа конструктора.
Прошло еще полчаса и дурманящий запах ирисов почти успокоил Эстерсона. Он осознал, что зверски хочет пить.
– Попадись мне только этот Корсаков, который в своей «Энциклопедии Дальнего Внеземелья» назвал Фелицию скучной планетой, – бурчал Эстерсон, дрожащей рукой отвинчивая крышку термоса. – Попадись только… То‑то я ему лживую башку откручу… Подумает в следующий раз, прежде чем людям голову морочить…
Конструктор обращался то ли к сидящей на ближней ветке фикуса четырехкрылой сойке, то ли к духу Станислава Песа, который, в соответствии с иными религиозными воззрениями, вполне мог бы витать над свежей могилкой…
А еще через несколько секунд холодная, безвкусная вода из термоса показалась ему подлинным напитком бессмертных.
Глава 11
В вершине любовного треугольника
Июнь, 2621 г.
Оздоровительный центр «Чахра»
Планета Ардвисура, система Вайу
Ясное дело, за завтраком, который нам доставили прямо в номер, мы с Колей устроили «разбор полетов».
– Ну как тебе… м‑м… фильм? – обтекаемо поинтересовался Коля.
– Фильм – говно. Исса – прелесть! – промычал я сквозь бутерброд.
Коля не отставал.
– Коротко и внятно. И что?
– В смысле, как это – «что»? – Я включил дурака, будто и впрямь не понимал, что именно интересует Колю.
– Ну я имею в виду… – Щеки Самохвальского слегка покраснели, и он опустил взгляд. – Я имею в виду… чем кончилось?
– Фильм кончился полной и окончательной победой вооруженных сил горячо любимой Родины над несметными полчищами чоругов. В последнем кадре знамя Конкордии гордо вьется над штабным блокшивом захватчиков, а на заднем плане братаются боевые друзья…
– Да я не про фильм, собственно…
– Да уж ясно, что не про фильм, – озорно улыбнулся я. – Если ты, кадет Самохвальский, хочешь знать, были ли мы с Иссой близки, то я честно отвечу тебе: нет. К сожалению, нет!
– Я так и думал, – с каменной миной резюмировал Коля. – Ну хоть поцеловать – было?
– Вот это было. И не раз. И не только в губы. И не только поцеловать, – самодовольно отвечал я.
– И так я тоже думал. В смысле, ты меня не удивил.
– Подумаешь, проницательный какой нашелся! – фыркнул я. Меня уязвила бесстрастность Самохвальского. А может, я просто хотел, чтобы он не прекращал своих расспросов. Бравада из меня в то утро так и перла.
– Не в проницательности дело. Просто тебе с бабами всегда везет, это я уже давно знаю, – с тоскливой миной сказал Коля и взялся за очередное – наверное, за четвертое в то утро – заварное пирожное.
Тут вдруг меня заела скромность.
– Это мне‑то везет? Это мне, что ли, везет? Побойтесь Бога, кадет Самохвальский! Вечно так получается, что либо мне девушка нравится, а я ей – нет. Либо наоборот. Исса – можно сказать, первый случай, когда вроде бы все в порядке!
– Странная она какая‑то, эта твоя Исса, – вдруг поднял на меня свои раздумчивые голубые глаза Коля.
– Не понял?! – сказал я довольно агрессивно.
– Да я не в обиду. Я просто говорю, что странная. Правильная слишком.
– Кто бы говорил! Сам‑то небось не разгильдяй, а? Не отстающий? Отличничек! Паинька! По практическим у тебя всегда пятерки, а в теории и шестерки были бы, если б такая оценка при аттестации допускалась! А кого в пример нам ставят по три раза на дню? Не подскажешь, а, кадет Самохвальский?
– Да меня, меня… – сразу согласился Колька. – Я тоже правильный. Но понимаешь, Саша, если я правильный, то она – суперправильная. Мой секрет простой. Делай что сказали как можно точнее. И не выеживайся перед начальством. Мне легко так жить. У меня характер покладистый. Мне когда‑то еще наш школьный психолог Екатерина Евлампиевна сказала: «В твоей, Николай, голове живет Идеальный Ученик…» А у Иссы…
– Что там еще у Иссы? – поинтересовался я, подозрительно заламывая бровь.
– А у нее мало того, что Идеальный Ученик, так еще и Идеальный Учитель в голове. И оба никогда не ссорятся, что подозрительно. Понимаешь?
– И что тут плохого?
– Да плохого ничего. Я же не сказал, что Исса плохая. Просто – странная, – пожал плечами Коля.
Повисла напряженная пауза.
– Можно подумать, твоя Ириша не такая, – наконец процедил я недовольно.
Я был готов спорить с Колей до посинения. Так обычно бывает со мной в тех случаях, когда я в глубине души согласен на сто десять процентов. Только боюсь себе в этом признаться.
– Во‑первых, Ириша никакая не моя. А во‑вторых, она совершенно не такая!
– Как это Ириша не твоя? – От этого известия я чуть кофе не поперхнулся. Откровенно говоря, я надеялся, что у них с Риши тоже пошло на лад.
– А с чего это ей быть моей? Мы просто друзья. И ничего больше. Целоваться мы с ней не целовались. Не говоря уже о чем‑то большем.
– А чем же вы занимались там, в парке? И на танцах? Я, может, и не очень внимательный человек. Но не слепой же! Я собственными глазами видел, как вы там на танцульках нежничали!
– Да какое нежничали! Так, поговорили о том, о сем…
– И о чем же вы говорили, интересно знать?
– Да так… Квантовый выход приборов разных обсуждали… Она в детекторах излучений просто профессор!
– А еще? – поморщился я.
– Про гамма‑всплески почирикали…
– А еще? Я имею в виду что‑нибудь неспециальное? Что‑нибудь человеческое!
– А что, гамма‑всплески это тебе не человеческое? – окрысился Самохвальский. – Ну поговорили, конечно, и про жизнь. Она про тебя много расспрашивала. Произвел ты, видать, на Иришу впечатление. Ну и про меня спрашивала тоже. Немного. Но, знаешь, когда она заговорила о новой теоретической интерпретации дисковой аккреции межзвездного газа, которую клонские ученые недавно выдвинули…
– Ну ты и ботаник, Коля! – не выдержал я. – В кои‑то веки судьба тебя свела с хорошей девушкой! А ты вместо того, чтобы взять быка за рога, с ней теории обсуждаешь!
– Ну не нравится она мне, не нра‑вит‑ся!
– Не верю!
– И правильно не веришь! – взорвался Коля и вскочил со своего стула. – Дело вовсе не в том, что она мне как‑то уж сильно не нравится. Нравится. Но не более того. И потом, она ко мне тоже равнодушна. В этом плане… ну ты понял в каком… Хотя друг она хороший, врать не буду…
– Ну вот видишь! Сам же признал, что нравится! Чего тебе еще нужно?
– Что мне нужно?
– Да!
– Смеяться не будешь?
– Зуб даю!
– Мне нужно, чтобы была любовь. Понимаешь? – тихо, почти шепотом сказал Коля.
И я сразу заткнулся. Сразу видно – человек с недетскими запросами. Романтик!
Впрочем, он всегда такой был – слишком чуткий, слишком внимательный. Кажется, Коля все мерял по гамбургскому счету и никак не иначе. Идеалист, в общем. И неудивительно, что за время нашей совместной учебы все его влюбленности были чисто платоническими…
В душе я Колькой восхищался. Но только все равно хотел, чтобы и ему привалило счастье в личной жизни.
Хотя бы маленькое. Денечка на три.
До конца увольнения то есть.
А потому я решился на последний приступ этой цитадели мировоззренческого целомудрия.
– Но если ты уверен, что это не любовь, какого же ляда ты с ней шлялся ночью по берегу? Танцы с ней танцевал? А? Может, ты что‑то темнишь, кадет Самохвальский?
– Что мне темнить, Саша? Гулял я с Иришей, во‑первых, потому что интересно с ней гулять, если по‑честному. Она не меньше наших преподов знает. А во‑вторых, не хотел, чтобы вы с Иссой переживали, что с Риши нас вдвоем бросили. Чтобы не думали, что нам скучно.
– Вот это великодушие, я понимаю…
В двусмысленном молчании мы допили кофе. За окном шелестели кожистой листвой розовые олеандры и словно бы нехотя шумел прибой.
Я посмотрел на часы – до встречи с Иришей и Иссой оставалось десять минут. Девчонки как раз заканчивали занятия своей чокнутой акробатикой, коим они предавались в обществе сотни других отдыхающих‑клонов на пляже. Мне кажется, даже потели они в унисон – слаженно и вдохновенно.
Десять минут. Теперь девять. А до пляжа еще нужно добраться! Ведь не ровен час обидятся и уйдут! А на вопли о прощении скажут что‑нибудь вроде: «Мы‑то вас, мальчики, прощаем. Но наша Родина вас простить не может».
Я поднялся из‑за стола и испытующе посмотрел на Колю. Тот ковырял ложкой в кофейной гуще с самым что ни на есть отмороженным видом.
– Ты идешь? Не то смотри, я могу сказать Ирише, что ты приболел… Или что тебя срочно куда‑нибудь вызвали.
– Ага. В Генштаб. Медаль получать. «За отвагу на пожаре», – угрюмо хмыкнул Коля, не двигаясь с места.
– Так что – не пойдешь?
– Почему не пойду? Целоваться с Иришей – это, пожалуй, без меня. А вот про гамма‑всплески я с удовольствием послушаю…
Говорят, ко всему в этой жизни привыкаешь.
И к подъему в пять тридцать утра. И к ананасам в шампанском.
Эта истина известна вроде бы еще со времен каменного века.
А может, и динозавры ее уже знали. И друг другу в мезозойской тиши доверительно пересказывали, отгоняя мух своими бронированными хвостами.
Да только мы, люди, так устроены, что все бородатые истины приходится переоткрывать на собственной шкуре. Своей корявой рукой переписывать учебники.
Короче, к счастью или к сожалению, но к красотам оздоровительного центра «Чахра» я привык быстро. Даже чуть быстрее, чем к ранним подъемам в Академии.
А привыкнув, вдруг стал замечать то, что мне замечать совершенно не положено было.
Вот, например, я обнаружил, что у моей Иссы ровно два комбинезона. Один парадный, а один – повседневный. И что никакой другой одежды у нее просто нет.
Ни платьев в горошек. Ни юбочек в шотландскую клетку. Ни блузок с кружевными воротничками. Ну или со стоячими воротничками, как у них, на Клоне, модно.
Как же это получается, люди?
Исса твердит мне про сплошное изобилие, которое‑де если и не достигнуто пока народом Конкордии, то, по всем признакам, вот‑вот свалится на голову клонам и воссияет неземным светом. А самой и одеть‑то нечего?!
И ведь мы не в бою, а на отдыхе! Между тем Исса моя не дем какой беспросветный. Офицер из касты энтли!
Или вот, например, мыло. В ванной нашей с Колей комнаты над умывальником привинчена емкость с жидким мылом перламутрово‑розового цвета.
Довольно большая, пузатая такая емкость. И кнопочка на ней, как обычно. Нажимаешь – мыло снизу льется. Отпускаешь – мыло течь прекращает.
Так вот: я обнаружил, что мыло исчезает с какой‑то катаетстрофической быстротой. Словно кто‑то его втихаря пьет, высасывает.
Сначала я думал, что просто где‑то протекает. Посмотрел – ничего подобного.
Потом грешил на Колю – дескать, боится какую‑нибудь инфекцию местную подхватить, вот и моет руки с хирургической тщательностью. Раз по шесть и седьмой для верности.
Так я пригляделся. Ничего подобного! Сполоснул руки и побежал – как всегда.
И в душевой кабинке та же ситуация с мылом. Уровень все падает и падает. Словно в наше отсутствие туда слон приходит поплескаться. А слону, ясное дело, мыла нужно много.
Нет, я все это не к тому веду, что мне казенного добра жалко. Видит Бог – плевать мне на него. Просто интересно. Загадка природы какая‑то!
Однажды, отправляясь с Колей на хоккейную площадку, я замерил уровень в емкости (на боку у нее была даже соответствующая шкала). Когда мы вернулись, изрядно потрепанные офицерами‑пехлеванами, оказавшимися отменными хоккеистами, мыла стало меньше на четыре отметки!