Персонажи и места действия 6 глава




– Три, четыре волосинки!

Девочки хором считали волосинки, а мальчик забрался Тёкансаю на спину, пытаясь пригнуть его голову к полу.

– Будем играть в лошадку! Будем играть в лошадку!

Тёкансай покорно наклонился, но затем неожиданно отпрянул назад, и малыш повалился на спину. Служанки и слуги хохотали, держась за животы.

Даже когда стемнело, возня и забавы не прекратились. На женской половине дома сейчас царило такое веселье, а в покоях у Мицухидэ – такое напряжение и такая тревога, что первая казалась вешним лугом, а вторые – заснеженным болотом.

– Дядюшка, ты уже стар, – сказал Мицухару, – и поэтому оставайся-ка лучше здесь, с семьей. Нечего тебе делить с нами превратности похода. Я поговорю об этом с нашим господином.

Тёкансай, поглядев на племянника, расхохотался:

– Да уж, наверное, вот так я встречу свой смертный час. А здесь ребятишки все равно не дадут мне покоя.

Уже совсем стемнело, и от него ждали одну из его знаменитых в кругу семьи страшных сказок.

Это был вечер накануне выступления в поход. Мицухару предполагал, что сегодня должен состояться военный совет, но поскольку ничего подобного не замечалось, он удалился в отведенные ему покои и лег спать.

На следующий день Мицухару с нетерпением ждал приказа о выступлении, но его так и не последовало. И вновь настала ночь, и вновь дворец, казалось, просто вымер. Мицухару послал приверженца выяснить, что происходит, но тот, вернувшись, сообщил, что князь Мицухидэ уже почивает. Мицухару насторожился, но ему ничего не оставалось, кроме как отправиться спать самому.

 

Примерно в полночь Мицухару разбудили негромкие голоса, донесшиеся из помещения стражников, находившегося поблизости от его комнаты. Затем он услышал торопливые шаги, которые замерли у его двери.

– Кто здесь? – настороженно спросил Мицухару.

Стражник шагнул внутрь и, обнаружив бодрствующего Мицухару, на мгновение замешкался, а затем простерся ниц.

– Князь Мицухидэ ожидает вас в главном зале.

Мицухару встал и поспешно оделся, осведомившись, который час.

– Первая половина часа Крысы, – ответил страж.

Мицухару вышел в кромешно-темный коридор. Увидев у своей двери коленопреклоненного Сайто Тосимицу, явно ожидавшего его, он не мог понять причины внезапной тревоги среди глубокой ночи.

Тосимицу, держа в руке свечу, возглавил шествие. На неблизком пути по извилистому коридору они никого не встретили. Большинство обитателей и гостей крепости, должно быть, спали мирным сном в главной цитадели, но здесь ощущалось какое-то напряженное ожидание. Мицухару показалось, будто большинство мужчин уже собрались в двух или трех просторных комнатах.

– А где его светлость?

– У себя в опочивальне.

Тосимицу осветил свечой дверь, ведущую в анфиладу покоев Мицухидэ, и взглядом предложил Мицухару войти. Он открыл тяжелую дверь, впустил Мицухару и сразу же снова ее закрыл. Лишь в дальнем конце анфилады – в опочивальне Мицухидэ – сейчас горел слабый свет.

Заглянув в опочивальню, Мицухару не увидел там ни слуг, ни оруженосцев. Мицухидэ пребывал в одиночестве. Одетый в летнее кимоно белого цвета, он сидел, опершись о подушку, положив возле себя свой большой меч.

Свет лампы был так слаб, потому что она горела под бледно-зеленой москитной сеткой, защищавшей Мицухидэ от москитов. Когда он спал, сетка была опущена со всех сторон, но сейчас ее полог был откинут и закреплен на бамбуковой палке.

– Входи, Мицухару, – сказал он.

– Что все это значит? – спросил Мицухару, опускаясь на колени перед двоюродным братом.

– Мицухару, ты готов рискнуть ради меня жизнью?

Мицухару молча стоял на коленях, как будто его поразила внезапная немота. Глаза Мицухидэ пылали каким-то странным огнем. Его вопрос был прост и прям – но именно этих слов и страшился Мицухару с самого возвращения брата из Адзути в Сакамото. И вот Мицухидэ наконец заговорил, и, хотя Мицухару это, строго говоря, не удивило, кровь застыла у него в жилах.

– Или ты, Мицухару, пойдешь против меня?

Но Мицухару по-прежнему молчал. А теперь замолчал и Мицухидэ. Он был сейчас очень бледен – и не по причине слабого освещения: бледность выдавала то, что творилось у него в сердце.

Мицухару интуитивно понимал, что Мицухидэ призвал его, уже имея в виду нечто вполне определенное. В стене, за противомоскитной сеткой, был потайной шкаф, в котором вполне мог поместиться вооруженный воин. Золотые блестки на дверце шкафа, казалось, лучились жаждой крови прячущегося там убийцы.

Справа от Мицухару находилась большая раздвижная дверь. За ней сейчас царила полная тишина, но там вполне могли оказаться Сайто Тосимицу и еще несколько самураев, готовых наброситься на него по первому слову Мицухидэ. Но бессердечие и вероломство, проявленные Мицухидэ, не разгневали Мицухару: единственным чувством, которое он испытывал сейчас, была жалость к этому человеку. Куда подевалась мудрость, которой он отличался с юных пор? Теперь Мицухару казалось, будто перед ним живой мертвец.

– Мицухару, я не слышу твоего ответа! – Мицухидэ подался всем корпусом вперед, и Мицухару ощутил на себе горячее, как в лихорадке, дыхание двоюродного брата.

– А почему ты хочешь, чтобы я рискнул ради тебя жизнью? – ответил он наконец вопросом на вопрос.

Мицухару прекрасно понимал, что именно замышляет Мицухидэ, и нарочно разыгрывал неведение. Он все еще надеялся тем или иным способом удержать брата от безумной затеи.

Услышав наконец ответ Мицухару, Мицухидэ пришел в еще большее неистовство. Жилки у него на висках вздулись так сильно, что казалось, вот-вот лопнут. Он заговорил зловещим голосом:

– Мицухару, известно ли тебе, что нечто снедает меня с тех пор, как я покинул Адзути?

– Это любому понятно.

– Но если так, то к чему твой недоуменный вопрос? К чему вообще слова? «Да» или «нет» – вот все, чего я от тебя жду.

– Мой господин, почему же вы отказываетесь говорить на эту тему? Ведь от ваших слов зависит не только судьба клана Акэти, но и будущее всей нашей страны.

– Что ты несешь, Мицухару?

– Просто не могу себе представить, что ты, что именно ты решился на такое. – По щекам у Мицухару потекли слезы, он придвинулся поближе к Мицухидэ и положил обе руки на пол в знак вящего почтения. – Никогда я еще не ошибался в человеческой натуре так сильно, как нынешней ночью. Когда мы оба были молоды и вместе занимались науками в доме моего отца… что мы читали, что мы изучали? Есть ли где-нибудь во всех древних книгах, во всех преданиях хоть одно слово о том, что человек имеет право убить своего господина?

– Спокойней, Мицухару, тебя трудно понять.

– Да разве ты хочешь меня понять? Ты тут спрятал убийц, только и ждущих твоего знака. Мой господин… я никогда не сомневался в вашей мудрости. Но сейчас, увы, мне кажется, что вы страшно переменились.

– Слишком поздно, Мицухару.

– Дай же мне сказать!

– Это бессмысленно.

– Все равно позволь, даже если это бессмысленно.

По щекам у Мицухару катились горькие слезы. Они увлажняли его по-прежнему покоящиеся на полу руки.

Тут послышался какой-то шорох за потайной дверью. Возможно, убийце надоело томиться в праздности и он решил, что пора браться за дело. Но Мицухидэ еще не подал ему знака. Он отвернулся от своего, теперь уже в голос рыдающего, двоюродного брата.

– Ты постиг многие науки, ты куда мудрее и опытнее большинства людей, ты вступил в тот возраст, когда от человека ждут истинной мудрости в словах и в мыслях, – продолжал сквозь рыдания Мицухару. – Я человек невежественный, и мне не найти нужных слов. Но даже такому, как я, понятен смысл слова «верность», даже такой, как я, может размышлять над этим словом, пока оно не станет частицей собственной души. И хотя ты прочитал десять тысяч книг, все это пойдет прахом, если ты забудешь смысл этого слова, одного-единственного слова. Мой господин, вы меня слышите? Мы принадлежим к древнему воинскому роду. Неужели вы запятнаете честь наших предков? А вы подумали о ваших собственных детях и об их потомках? Подумайте о позоре, который вы можете навлечь на бесчисленные поколения!

– Обо всем этом можно толковать без конца, – возразил Мицухидэ. – Но то, что я собираюсь совершить, не обесчестит их, а, напротив, озарит лучами славы. Не пытайся отговаривать меня. Ночь за ночью я мысленно взвешивал все те доводы, которые ты приводишь, обдумывая их вновь и вновь. Оглядываясь назад, на прожитые мною годы, я понимаю, что никогда не подвергся бы подобному унижению, не будь я по праву рождения самураем. Но о таком возмездии я тогда был бы не вправе и думать.

– Да как раз потому, что ты самурай по рождению, ты не смеешь восстать на своего господина, как бы он тебя ни обидел!

– Нобунага восстал на сёгуна. И всем известно, как ухудшил он свою карму из-за того, что предал огню гору Хиэй. Посмотри, что стало с его старшими соратниками, – с Хаяси, с Сакумой, с Араки. Их трагическая участь не может не волновать меня.

– Мой господин, вы получили во владение целую провинцию. Наш клан не испытывает ни в чем недостатка. Подумайте о милостях, которыми он одарил вас.

В это мгновение Мицухидэ утратил самообладание, и речь его забурлила, как вышедшая из берегов река.

– Велика ли милость – получить столь незначительную провинцию, как эта? Такое я бы осилил и без чужой помощи, даже не обладая особыми дарованиями. Как только он выжмет из меня все, что захочет, я стану для него в Адзути домашним псом, которого кормят объедками. Или, может, он сочтет меня бесполезной игрушкой? Он ведь даже поставил начальником надо мной Хидэёси и отправил меня в Санъин. И если уж это – не смертельное оскорбление для всего клана Акэти, то я просто не знаю, чего нам ждать еще? Я самурай по рождению, во мне течет кровь многих поколений славных воинов. Неужели ты думаешь, что я соглашусь закончить свои дни мальчиком на побегушках у этого самодура? Или, Мицухару, ты не понимаешь, что душа у Нобунаги черна, как ночь?

Мицухару продолжал сидеть все в той же позе на полу, не говоря ни слова. Затем задал вопрос:

– А кого ты успел посвятить в свои намерения?

– Не считая тебя, еще десяток моих самых верных приверженцев. – Переведя дыхание, Мицухидэ огласил брату их имена.

Мицухару закатил глаза и жалобно застонал.

– Что мне сказать после этого?

Мицухидэ быстро бесшумно приблизился к брату и схватил его левой рукой за ворот.

– Значит, все-таки «нет»? – спросил он. Правой рукой он сжимал кинжал, а левой тряс Мицухару за ворот с чудовищной силой. – Или тем не менее «да»?

Голова Мицухару болталась так, словно у него не было шейных позвонков. Все его лицо было залито слезами.

– Сейчас уже слишком поздно выбирать. Но не знаю, мой господин, как бы я ответил вам, если бы вы обратились ко мне первому, еще не оповестив остальных.

– Выходит, ты согласен? Ты будешь со мной заодно?

– Мы с вами, мой господин, два разных человека, но в душе мы одно и то же. Если вы погибнете, то и мне нет места на земле. Конечно, мы с вами – князь и приверженец, но мы одной крови, у нас общие предки. И до сего дня мы прожили вместе целую жизнь, и я конечно же готов разделить вашу судьбу, какою бы ужасной она ни оказалась.

– Не беспокойся, Мицухару. Конечно, вопрос стоит так – все или ничего, но я чувствую, что победа будет за нами. А когда мы победим, тебя ждет не захолустная крепость вроде Сакамото, обещаю тебе. В конце концов, ты станешь вторым человеком после меня во всей империи и будешь управлять множеством провинций!

– Что? Дело ведь не в этом! – С трудом сбросив руку, вцепившуюся ему в ворот, Мицухару высвободился из мертвой хватки Мицухидэ. – Я хочу плакать! Мой господин, позвольте мне плакать!

– О чем ты, глупец?

– Сам ты глупец!

– Нет, ты!

Внезапно закончив перебранку, двоюродные братья обнялись, и крупные слезы покатились по щекам у обоих.

 

Лето было в самом разгаре, такого жаркого первого дня шестого месяца не случалось уже много лет. В полдень тучи затянули край неба на севере, но все равно солнце жгло неумолимо.

Крепостной город Камэяма опустел. Ни воинов, ни лошадей, ни воловьих упряжек на его улицах больше не было. Воины в железных шлемах выходили из города длинной цепью, неся ружья, знамена и копья. Горожане столпились на обочине, провожая войско. Заметив в воинских рядах тех, кто отличался особенной щедростью в трактирах и лавках, торговцы от всей души желали им удачи. Крик стоял такой, как будто от войска и впрямь ждали небывалых подвигов.

Но ни выступившее в поход войско, ни провожающие его горожане не догадывались о том, что воинам предстоит не кампания в западных провинциях, а стремительный бросок на Киото. За исключением Мицухидэ и десятка его ближайших соратников об этом не знал никто.

 

Близился час Обезьяны. Под кроваво-красным закатным солнцем то и дело слышались то высокие, то низкие голоса раковин. Воины, уже успевшие кое-где натянуть пологи, чтобы укрыться от жары, сейчас спешно строились в походные колонны. Они разбились на три полка, и над каждым реяло их собственное знамя.

Пышная зелень на ближних горах и вялая, выжженная солнцем трава под ногами тихо шелестели на легком вечернем ветерке, овевавшем долгожданной прохладой тысячи человеческих лиц. Еще раз протрубила раковина – теперь из дальнего леса.

Ослепительная в лучах заходящего солнца когорта военачальников во главе с Мицухидэ выехала из ворот храма бога войны Хатимана. Мицухидэ окинул взглядом свое войско, выстроившееся вдоль дороги подобно живой железной стене. Воины с благоговейным восторгом взирали на князя Акэти, и даже новобранцы были исполнены гордостью: им посчастливилось служить под началом такого знаменитого полководца.

Мицухидэ был в черных латах и шлеме, на плечах – расшитая серебром белая парчовая накидка. Его большой меч и седло представляли собой подлинные произведения искусства. Сегодня он выглядел куда моложе обычного, но, строго говоря, такое можно сказать не только о нем. Любой, надев доспехи, утрачивает приметы своего возраста. Ведь даже шестидесятилетним старикам ни в чем не хочется уступать шестнадцатилетним безусым новобранцам.

А сегодня Мицухидэ молился за грядущую победу куда с большим рвением, чем любой из его воинов. И войско видело, когда он проезжал вдоль рядов, что глаза горят решимостью, а состояние духа, в котором пребывает главнокомандующий, так или иначе передается воинам. Клан Акэти участвовал в походах и в битвах двадцать семь раз. Но сегодня воины испытывали необычное напряжение, они словно чувствовали, что нынешний бой будет необычным. Каждый воин смутно чувствовал, что это будет его последний бой. Этим предчувствием, казалось, был насыщен сам воздух, подобный сизому туману, и оттого складывалось впечатление, что девять полковых знамен с изображением синего колокольчика поникли под тяжестью туч.

Мицухидэ тронул поводья и, повернувшись к ехавшему рядом с ним Сайто Тосимицу, спросил:

– Сколько у нас воинов?

– Десять тысяч. А вместе с людьми из обоза более тринадцати тысяч.

Мицухидэ кивнул, а затем, помолчав, сказал:

– Позови ко мне командующих корпусами.

Когда они явились, Мицухидэ придержал коня, пропуская вперед своего двоюродного брата Мицутаду, чтобы он вместо него обратился к воинам. Справа и слева от Мицутады находились военачальники.

– Прошлой ночью получена депеша от Мори Ранмару, находящегося сейчас в Киото. Я зачитаю ее, чтобы вам было все ясно.

Он развернул лист бумаги и прочитал:

– «По приказу его светлости князя Оды Нобунаги вам надлежит прибыть в столицу, чтобы его светлость смогли произвести смотр войск перед их выступлением на запад». Мы выступаем в час Петуха. В оставшееся до этого время воинам надлежит поесть, накормить лошадей и отдохнуть.

Чудное это было зрелище, когда тринадцать тысяч человек принялись кашеварить в чистом поле. А тем временем снова велели собраться корпусным военачальникам – на сей раз в роще у храма Хатимана. Здесь, в тени деревьев, пели цикады, а воздух казался свежим и прохладным, как вода.

Незадолго до этого из храма доносились молитвенные хлопки ладоней. Судя по всему, Мицухидэ и его военачальники молились богам. Мицухидэ уже сумел убедить себя в том, что им движет не только ненависть и жажда мести по отношению к Нобунаге. Страх перед возможностью окончить свои дни подобно Араки или Сакуме побудил его толковать свой нынешний замысел как акцию вынужденной самообороны; он ощущал себя зверем, загнанным в угол, и, чтобы уцелеть, он должен был ударить первым.

Расстояние от здешнего храма до храма Хонно составляло всего пять ри, а там под весьма ненадежной защитой находился сейчас его заклятый враг. Такая возможность и впрямь выпадает только раз в жизни. Осознавая, что измена так или иначе остается изменой, Мицухидэ был не в силах сосредоточиться на молитве. Но искать каких-то еще оправданий своим действиям ему тоже не требовалось: он помнил все злодеяния Нобунаги за последние двадцать лет. И хотя он верой и правдой служил Нобунаге все эти годы, в душе Мицухидэ тосковал по былому сёгунату, ныне пришедшему в упадок.

Военачальники в полном сборе ждали снаружи. Походный стул, приготовленный для Мицухидэ, пустовал. Оруженосцы Мицухидэ объяснили собравшимся, что он все еще в храме и должен вот-вот появиться. Вскоре из храма вышли все его приближенные, а вслед за ними и сам Мицухидэ в сопровождении Тосимицу, Мицухару, Мицутады и Мицуаки.

– Все ли командующие корпусов в сборе? – осведомился Мицухидэ.

С молниеносной быстротой площадь перед храмом окружили воины. Мицухидэ настороженно огляделся по сторонам, безмолвное предостережение читалось в глазах его военачальников.

– Вам могут показаться излишними предосторожности, которыми я обставил эту встречу, – сказал Мицухидэ. – И главным образом потому, что речь идет о моих ближайших соратниках, которым я целиком и полностью доверяю. Но не спешите осуждать меня за это: эти меры приняты исключительно для того, чтобы объявить вам о великом и долгожданном событии – о событии, которое предопределит судьбу всей страны, а для нашего клана будет означать или небывалое возвышение, или бесславную гибель.

И он поведал им о своих намерениях. Мицухидэ перечислил воинам обиды, которые ему довелось претерпеть от Нобунаги, – унижение в Суве, унижение в Адзути и последнее оскорбление – приказ принять участие в западном походе под началом Хидэёси. Затем он напомнил воинам длинный список имен всех тех, кто долгие годы верой и правдой служили Нобунаге и были впоследствии обречены на самоубийство. Именно Нобунага, по его словам, постоянно попирал справедливость, разрушал культуру, злоумышлял против традиций и вверг в итоге страну в хаос. Он закончил речь стихами собственного сочинения:

 

Пусть человек несведущий

Твердит, что хочет,

А мне безразличны

И власть, и слава.

 

Прочитав стихотворение, Мицухидэ невольно почувствовал жалость к самому себе и слезы покатились у него по щекам. Его старшие соратники тоже заплакали. Некоторые даже закусили рукав зубами, другие пали ниц, касаясь земли лбом. И лишь один человек удержался от слез – это был испытанный во многих боях Сайто Тосимицу.

И вот он начал речь, желая пресечь появление слабости и обратить ее в жажду мести:

– Мне кажется, его светлость открыл перед нами свою душу, потому что он уверен в том, что на нас можно положиться. Если оскорблен князь, его приверженцы умирают. Да и разве одного только нашего господина оскорбили и унизили? Моим старым костям отпущено уже совсем немного времени, но если падет князь Нобунага, а мой господин станет правителем всей страны, я умру без малейших сожалений.

Мицухару взял слово следующим:

– Каждый из нас считает себя только частью его светлости и надеется послужить его правой рукой. Поэтому, раз уж он принял такое решение, у нас нет другого выбора. Мы должны быть вместе с ним до последнего часа.

Все остальные военачальники вторили словам своих соплеменников. Глаза у всех пылали огнем, что могло означать только одно: окончательное и бесповоротное «да». Когда Мицухидэ поднялся со своего походного стула, присутствующих охватил неподдельный восторг. Они хором поздравили его – таков был в те времена торжественный ритуал, совершаемый перед уходом на войну.

Ёмода Масатака поднял взгляд на небо и призвал собравшихся душой и мыслями подготовиться к тому, что им предстояло.

– Скоро настанет час Петуха. Расстояние до столицы составляет всего пять ри. Срезая путь, мы сможем прибыть в храм Хонно к рассвету. И если мы управимся в храме Хонно до часа Дракона, а вслед за этим разрушим храм Мёкаку, дело будет закончено уже к завтраку.

Он говорил, обращаясь к Мицухидэ и к Мицухару, полностью уверенный в собственной правоте. Разумеется, его слова не были ни советом, ни рекомендацией. Он попросту давал понять военачальникам, что страна у них уже, считай, в руках и что им следует воодушевиться перед решающей схваткой.

Была вторая половина часа Петуха. В тени гор дорога казалась уже совсем темной. Воины при оружии и в доспехах, построившись рядами, прошли деревню Одзи и поднялись на холм Оиносака. Ночное небо сияло звездами, а лежащая внизу столица казалась его отражением.

 

«Пятьдесят лет под небом»

 

Красноватые лучи заходящего солнца падали в пустой ров, опоясывающий храм Хонно. Был первый день шестого месяца. Солнце весь день безжалостно палило над столицей, и сейчас даже в сравнительно глубоком рву лишь кое-где оставались влажные пятна стремительно высыхающей глины.

Крытые черепицей глинобитные стены тянулись более чем на сто кэнов с запада на восток и на двести – с севера на юг. Ров был шириной в двенадцать сяку и глубже, чем обычно бывают рвы вокруг храмов. Из-за стены снаружи были видны крыши главного храма и примерно десятка построек, и только. А с чуть большего расстояния можно было видеть знаменитую медоносную акацию, росшую в углу ограды. Она была так высока и пышна, что ее прозвали Лесом Хонно, а еще называли Медовой Рощей.

Дерево было знаменито и тем, что росло возле пагоды Восточного храма. Когда лучи послеполуденного солнца касались его макушки, с него взмывало в небо бесчисленное множество ворон. И какими бы изысканными и утонченными манерами ни отличались жители Киото, с тремя вещами им пришлось смириться: с бродячими собаками по ночам, с коровьим навозом на улицах по утрам и с воронами после полудня.

На обнесенных стеной храмовых угодьях оставалось еще много свободного места. Немало трудов предстояло приложить, чтобы завершить восстановление двадцати или около того зданий, уничтоженных пожаром в ходе смуты, не пощадившей и столицу. Если от главных ворот храма пойти в сторону Четвертой улицы, то можно было увидеть в непосредственной близости от храма дворец наместника Киото, за ним – самурайский квартал, а далее – улицы с домами состоятельных граждан. В северной же части города со времен сёгуната сохранились островки трущоб, а одна узкая улочка всем своим видом по-прежнему вполне оправдывала свое старинное название – именовалась она Ужасной.

Детвора высыпала из жалких лачуг на улицу. С сопливыми носами, со ссадинами и сыпью на руках и ногах дети разлетелись по городу, как гигантские насекомые на тощих крыльях.

– Идут миссионеры! – кричали дети.

– Священники из храма Намбан! И у них здоровенная птичья клетка! – ликовали они.

Трое миссионеров, услышав детские возгласы, рассмеялись и замедлили шаг, словно давая друзьям возможность нагнать себя.

Храм Намбан, известный в городе как «Миссионерская церковь», был расположен неподалеку, на Четвертой улице. С утра местные жители слышали пение монахов из храма Хонно, а по вечерам кварталы лачуг оглашались колокольным звоном из церкви. Ворота храма Хонно были весьма внушительны, и тамошние монахи расхаживали по улицам с высокомерным видом; миссионеры же не чинились, и местный люд приветствовал их с большой радостью. Увидев ребенка с шишкой или с болячкой на голове, миссионер останавливался и объяснял мальчику, как помочь горю; если кто-нибудь из жителей округи заболевал, священники спешили его навестить. Известно, что никому не следует встревать в спор между мужем и женой, но миссионеры пренебрегали и этим правилом – и сплошь и рядом весьма успешно. Поэтому все считали их людьми добрыми и отзывчивыми.

– Они и впрямь заботятся о народе, – говорили люди. – И как знать, может быть, их и вправду послали боги.

Постепенно уважительное и даже восторженное отношение к миссионерам становилось повсеместным. Они на деле помогали бедным, больным и бездомным. Церковь устроила даже нечто вроде больницы для бедных и приюта для престарелых. И вдобавок ко всему миссионеры любили детей.

Но, встречаясь на улице с буддийскими монахами, те же самые миссионеры отнюдь не проявляли кротости и долготерпения, присущих им в обращении с детьми. Они обменивались такими взглядами, словно были заклятыми врагами. Поэтому миссионеры предпочитали кружной путь по Ужасной улице, лишь бы не проходить мимо храма Хонно. Но сегодня, как, впрочем, и вчера, им волей-неволей пришлось посетить вражеское логово, потому что его избрал своей временной резиденцией князь Нобунага. А это означало, что по соседству с ними поселился самый могущественный человек во всей Японии.

Неся в золоченой клетке редкую тропическую птицу, а также коробку с изысканными кушаньями, приготовленными привезенным из Европу поваром, трое миссионеров сейчас поспешали в храм с подарками для Нобунаги.

– Миссионеры! Эй, вы, миссионеры!

– Что это за птица? Как она называется?

– А что у вас в коробке?

– Пирог, верно? Угостили бы лучше нас!

– Угостите нас!

Дети с Ужасной улицы преградили священникам дорогу. Троих миссионеров это, однако же, ничуть не рассердило. Улыбаясь детям и отвечая им на ломаном японском, священники попытались продолжить путь.

– Это для князя Нобунаги. Не будьте такими сорванцами. Мы угостим вас пирогами, когда вы придете к нам в церковь. И матерей с собой приведите, – сказал один из священников.

Дети понурившись плелись за священниками, другая же ватага, наоборот, возглавляла шествие. В возникшей суматохе один из мальчишек очутился на краю рва и нечаянно свалился туда. Раздался всплеск, словно прыгнула в воду лягушка. Ров был пуст, так что утонуть мальчик никак не мог. Но на дне сохранилась вода, превратившаяся в болото. Мальчик забарахтался, не в силах выбраться наружу. Стены рва были облицованы камнем, так что и взрослый выкарабкался бы оттуда не без труда. Да так порою и бывало: какой-нибудь несчастный пьяница, случалось, падал в ров и, если там оказывалось много дождевой воды, нередко тонул.

Поэтому кто-то сразу же известил родителей мальчика. Зеваки со всей Ужасной улицы сбежались ко рву, сюда же примчались, даже не обувшись, отец и мать сорванца. Какое несчастье! Но к тому моменту, когда подоспели родители, мальчик уже был вне опасности. Выглядел он как цветок лотоса, извлеченный из речной тины, и все еще всхлипывал.

И он, и двое миссионеров были в грязи с головы до ног. А третий миссионер, бросившийся в ров спасать мальчика, и вовсе походил сейчас на глиняную скульптуру.

При виде священников в столь необычном виде дети развеселились. Они принялись смеяться, хлопать в ладоши и кричать:

– Миссионер – лягушка!

– Рыжая борода вся в грязи!

Но родители мальчика сердечно поблагодарили священников и вознесли хвалу их богу, хотя вовсе и не были христианами. Они в ноги поклонились священникам, пролили слезы благодарности и сложили руки в молитве. И по всей толпе, собравшейся надо рвом, прошелестел одобрительный шепоток. Людям понравилось, как повели себя священники.

Миссионеры, казалось, ничуть не расстроились из-за того, что зря проделали такой путь, что подарки их не пригодились и что им приходится возвращаться с полдороги. На их взгляд, между Нобунагой и мальчиком из трущоб не существовало никакой разницы. Более того, они осознавали, что молва об этом происшествии разнесется по городу и сослужит их церкви и вере добрую службу и, возможно, будет способствовать обращению в христианство многих новых адептов.

– Сотан, видел, что произошло?

– Да. На меня это произвело сильное впечатление.

– Эта религия вызывает ужас.

– Вот именно. Заставляет хорошенько задуматься.

Одному из этих миссионеров было лет тридцать, другой выглядел значительно старше. Они были похожи друг на друга и могли оказаться отцом и сыном. Было в них нечто, резко отличавшее их от важных купцов из Сакаи, – их человеческая приязнь и образованность, которые с годами становятся свойством натуры. Тем не менее внешне они ничем не отличались от купцов.

Храм Хонно, стоило в нем обосноваться Нобунаге, перестал казаться просто храмом. С вечера двадцать девятого у главных ворот царило сущее столпотворение: носилки и паланкины и бесчисленное множество пеших посетителей. Аудиенции, которые давал сейчас Нобунага, казалось, были исполнены глубокого смысла для всей страны. Да ведь и то сказать: благосклонный взгляд, милостивая улыбка или хотя бы одно словечко из уст князя – и посетитель возвращался домой осчастливленный, ценя это в сто, в тысячу раз больше, чем все драгоценности, ткани, вина и яства, которые он принес повелителю в дар.

– Давайте-ка на мгновение прервемся. Кажется, прибыла какая-то важная персона.

– Это, должно быть, наместник со своими чиновниками.

Наместник Мураи Нагато и его чиновники остановились у главных ворот, почтительно пропуская паланкин, в котором восседал какой-то высокородный господин. Вскоре вслед за паланкином появилось несколько самураев, держа под уздцы породистых рысаков. И вновь – небольшая процессия носилок и паланкинов. Узнав Нагато, самураи, приведшие коней, почтительно поклонились ему, не выпуская из рук поводьев.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-11-01 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: