Фамилия этого человека – Кабанов, и за его подписью немало скопилось актов в сельсовете, что у нас в избе за дощатой, не дотянутой до потолка перегородкой.
Сегодняшнее появление в деревне Кабанова завершилось следующим актом:
«1942 года 22‑го мая.
Составлен акт на предмет вскрытия трупа павшего теленка у Ефимовой Марии Михайловны в присутствии дипутата с/с тов. Антонова В. И., возраста 1 м, пол телочка коковая пала от плохова питания вбольшом количестве и 2‑е несвоевременно заявлено вет. ф. о помощи коковая была б устранена без ущерба. Было заявлено предсмертно посредством уколов и вправления грыжи теленок жил 3 дня. Но так было сращение пятли кишки с соединительной оболочк. и воспаления брюшины дело безнадежное…»
* * *
«23.5.42. В течение ночи редкий арт. – минометный огонь и ружейно‑пулеметная перестрелка».
Секретарь сельсовета – миловидная Тося. Работа чистая, не тяжелая. За то свекровь ругает ее «дворянка». И едко так о ней: «Тоська, водворянившись, сидит‑посиживает на заду, хоть ты что».
* * *
– Православные! Навались! – крикнул доброхот боец, помогавший толкать застрявшую машину. – И начальники тож!
К секретарю сельсовета Тосе поступают справки о смерти человека. Вот одна из них. Выдана непосредственно самому… покойнику:
«Справка. Дана настоящая Васильеву Егору Васильевичу, что он действительно болел крупозным воспалением легких с 26.III.42 по 4/IV.42 года и лечился в Морьинской амбулатории, у м/ф Быковой.
Скончался 4/IV.42 13 час.
К чему заверяю
м/ф Морьинского пункта М/ф Быкова
4/IV 42 г.».
Вот так, не мудрствуя и безо всяких там церемоний.
«Акт о смерти Загораевой Прасковьи Ивановны в возрасте 75 лет», «от преклонных лет померла. Со стороны издевательств не было. В чем и расписуемся
Семенова, Макарова, Романова».
* * *
Наша листовка, рифмованная:
«Deutsche Soldaten,
Lasst Euch raten.
Ruft den Russen zu
aus der Weite:
«Sdajus, Towarisch,
Ne strelajte!»
«Немецкие солдаты,
советуем вам.
Кричите русским
издалека:
«Сдаюсь, товарищ,
не стреляйте!»
– Ишь как ласково напели, – сказал старшина, слушая непонятные немецкие слова. – А ты, – сказал мне, – лучше гаркни им в рупор: «А ну отъерзывай!»
* * *
Наша армейская:
По дорогам глинистым, по лугам Тверцы,
По полям калининским проходят бойцы.
Эх, полки стрелковые – храбрецы в полках,
Автоматы новые в молодых руках.
………………………………………………………
Мы полками вклинимся в линии врага
И вернем калининцам Волги берега.
* * *
Как животворно начало лета. Особенно после такой тяжелой зимы. Кажется, все предвещает только хорошее. И каждый день по‑особому полнокровен. При всем том это – день войны.
Глава вторая Лето
Перевожу немецкие статьи, обращенные к солдатам: «На то была воля провидения… Чувство дружбы создает единство нации», «Любой немец по своим биологическим данным неизмеримо выше любого другого…»
И секретный циркуляр хозяйственного штаба германского командования на Востоке:
«1… Немецкие квалифицированные рабочие должны работать в военной промышленности; они не должны копать землю и разбивать камни, для этого существует русский».
* * *
– Кто жить не умел, того помирать не научишь, – говорит о немцах женщина, выбравшаяся из Ржева с детьми и примостившаяся у людей здесь, в деревне. – Немцы ужасные трусы. Сидят обедают, или вечером бомбят – под стол прячутся. Даже смешно. «Матка, ляхен? Дом капут, матка тод!» Мол, чего смеешься, дом капут и саму убьют. А я: жарче! жарче! – призываю.
Она же о своем меньшом, который бессменно на руках у нее:
– Как старичок был. Изнеможенный скелет. Здесь так хорошо его подняли, так помогали, хоть у самих такая нехватка.
* * *
– У меня в дому немецкий начальник стоял. Ну и привели раз беглого нашего солдата. Из плена бежал. Схватили. Спрашивают: кто такой, как сумел убечь? А он отвечает не поймешь что. Немец ему по‑своему: не сяки, мол, говори реже! А он сякет, он сякет, мне и то не понять. А прислушалась, слышу, так ведь он же по‑нашему, по‑матерному чешет.
* * *
Старосте грозили: «Шкура ты едтакая! Ну где‑нибудь тебя расхлопают!»
Но неизвестно, не то успел уйти с немцами, не то схвачен.
– Он перед самой войной был забранный. Ему никак три статьи было.
– Хитер мужик. Только себе любил, а людей жал.
– У него никак со стеклом гардероб.
– Но теперь он повытряхался.
* * *
На военных курсах переводчиков, минуя обучение стрельбе и всякому военному делу, мы странным, необычным образом, не с того как бы конца втягивались в войну, с ходу вступив в соприкосновение с противником: его немецкий язык, его зольдбух (солдатская книжка), уставы, команды, письма (как они томят нас своими письмами, эти немцы!), его замысловатый готический, его так трудно заучиваемые военные термины. И для усвоения языка как такового детские считалки и тошные диалоги: «Wo warst du, Otto? Где ты был, Отто?» «О, Карл, я совершил очаровательную прогулку в лодке по озеру». И Гейне: «Mein Liebling, was willst du noch mehr?» И наши репетиции допроса, когда мы поочередно были то самим пленным немцем, то допрашивающим его нашим командиром.
И вот когда предстояло отправиться на фронт, напитавшись, хоть и на скорую руку, немецким, я испытывала сжатие где‑то в груди от страха, что, повстречавшись с настоящим пленным, окажусь вдруг свидетелем жестокости, насилия по отношению к нему.
В первое утро на фронте в перерыве между двумя оголтелыми бомбежками немцев я вышла из избы и увидела тянувшиеся по улице сани с раненым пленным. Я пригвожденно шла за санями. Они вскоре стали. Подоспев, когда ездовой уже выбрался из саней и что‑то соображал, я, собравшись, громко спросила: «Вы его расстреливать везете?» – полагая, что это именно так. Усатый пожилой дядька хмуро глянул через плечо на меня, недобро бросил: «А мы пленных не расстреливаем», – и пошел за избу оправиться.
Я еще возбужденно спросила лежавшего в санях немца, откуда он родом. И услышала в ответ безучастное: «А! Чего еще надо!» – не расположенного к разговору раненого. И зашагала назад, проученная этим дядькой, унося с признательностью его хмурый презрительный взгляд.
Я тогда записала в тетради: «Войну выиграет тот, кто проявит великодушие», надеясь, что мы будем теми победителями.
Однако наш сильный и пока что удачливый противник давно изъял это понятие – великодушие. Только сила и жестокость. Мир все больше делится на победителя и поверженного без никаких градаций и промежуточных категорий. Какое уж там великодушие. Все больше нагнетается вокруг и крепнет: против побеждающей силы и жестокости противостоять силой, оснащенностью и жестокостью.
* * *
– Контуженые двери.
* * *
Бумаги писчей у местных организаций нет. Протоколы заседаний колхозов, сельсоветов ведутся на обрывках обоев, на обложках, оторванных от исписанных ученических тетрадей, или прямо по газете (и тогда уже после ничего не разобрать), а также на обороте листков «От Советского Информбюро», печатаемых на серой бумаге в типографии Медновского района, теперь уже почти тылового.
На обороте старого сообщения – постановление общего собрания колхозников «Светлого пути» 28 июня 1942 года:
«Учитывая что наши доблестные воины сражаясь в битвах за нас и родину и освобождая нас от ига фашизма что в условиях теперешней войны решает техника чтобы наши сыновья отцы и братья шли в бой в стальных машинах всем подписаться насколько только возможно и все свои средства внести на постройку танковой колонны и поручить собрать пред. к‑за Абросимову И. И.»
* * *
Мы на врага за древний Ржев
Обрушили свой русский гнев,
И на приволжском берегу
Мы срубим голову врагу.
(Наша армейская газета «Боевое знамя»)
* * *
Верхом на стволе пушки – артиллерист с крестьянской косой, литовкой называют ее сибиряки. На артиллеристе пилотка, гимнастерка – все военное, а мне трудно представить себе его стреляющим из этого огромного орудия. Косарь.
* * *
Все те века, что Ржев трепала война, что то или иное неприятельское войско стояло под его стенами, разоряло его, История не спускала с него глаз. И высветлила нам все повороты, злосчастья, удачи и поражения военной судьбы города, сопровождая датами, именами предводителей войск. Но стоило городу войти в столь длительную полосу мирного существования, когда неприятель 328 лет не ломился больше в его ворота, не опустошал его, и он словно выпал из поля зрения Истории.
А мы‑то полагаемся на Историю, она‑де вникнет, рассудит. Тогда как избирательный интерес ее приковывают броские ситуации вооруженных конфликтов, динамичность сюжетов войны. Хотя ее, Истории, основные движущие силы действуют далеко не всегда на открытой поверхности этих событий, а подспудно. И выпавшее из ее внимания трехсотлетие безмолвия Ржева – ни одного залпа! – вобрало капитальные, историообразующие процессы русской народной жизни, к которым тесно причастен Ржев.
* * *
Немцы называют Ржев – «неприступная линия фюрера».
В битве не состарится,
Не умрет герой,
Кто за Ржев и Старицу
Дрался с немчурой.
* * *
– А травы густые и косить ни к чаму.
* * *
В деревне забирают в Красную Армию молодых ребят.
– Ой, сынок желанный!
– Ты, матушка, ня ной. Мне долг надо отдать на фронте.
– Ой, сынок. Ты смотри уж нядолго. Может, будешь жив…
– Как управимся.
* * *
14 августа прошлого года, когда Ржев подвергался впервые вражеской бомбардировке с воздуха, город был объявлен в угрожающей зоне.
А потом, в октябре, в сводках появилось Ржевское направление.
Ржевское направление – это началось сражение за Москву. И вот уже сколько месяцев оно длится ожесточенно. Все, что происходит на нашем участке, у Ржева, грозно связано с Москвой.
Сейчас, когда немцы так рванули на юге и так нужны там силы, чтобы остановить их, закрыть прорыв, войска шлют и шлют к нам сюда, под Ржев. На прикрытие Москвы.
* * *
«Слушали гражданина уполномоченного РО НКВД Акимова:
в условиях Отечественной войны тыл имеет огромное значение. Противник в целях ослабления тыла засылает шпионов с целью поджога колхозных амбаров, скотных дворов и др. имущества. Членам колхозного заградотряда необходимо быть бдительными, не пропускать без проверки документов ни одной личности, а в отсутствие последней – задерживать и доставлять в РО НКВД».
* * *
– Мне приснилось, косы у меня по заднице. К чему бы? К чему‑то ведь должно быть. (Это Дуся, штабная машинистка.) Может, дорога мне дальняя, назад к дому, а?
* * *
Удивительно, как любая косыночка, щербатое блюдце, махотка, платочек, чернильница‑невыливайка, кочерга, каждая вещь, как бы ни поизносилась, становится невообразимо замечательной, со своим неповторимым лицом, индивидуальным свойством, личным обаянием, каким отмечено все то, что не может быть повторено теперь. И обиходные вещи, довоенные изделия трогают и волнуют.
* * *
Покос. Женщины идут с косами, граблями.
Косить здешним женщинам привычно – мужчины ведь уходили «на посторонний заработок».
Но вот пахать на себе, как было в эту весну, – это уж новь военная. Оккупация прошлась по этой земле.
– Мы как кони, – говорят о себе. – По десять в плуг впряжемся. Одиннадцатая качает. В борону – по пять человек. Один такой раз боронуем, бык бежит. Мы разбежались. Смеемся: кони разбежались.
* * *
Наше понимание, воюющей части народа: все для нас, все нам дозволено по сравнению с мирным народом. Но какой же это мирный народ, подпавший так жестоко под иго войны, как не всякому солдату доводится.
* * *
Когда началась война, внешние признаки вещей оставались прежними, а существо изменилось. Так, завод, куда я поступила, был все еще 2‑м часовым заводом, хотя часы на нем не производились, а гильзы. Подвал под нашим домом, где раньше хранилась картошка, оказывается, ждал нас в свое бомбоубежище.
Таинственная душа вещей вдруг обнаружилась.
* * *
– Он меня матюгнул по‑хорошему. Я поднялся, пошел в рост на врага.
* * *
«Исполком райсовета решил:
1. Оформить и передать материал следственным органам о падеже лошадей в колхозах «Заря коммунизма» и «Серп и молот» для привлечения к ответственности руководителей колхозов за варварское отношение к коню».
* * *
Чтобы деньги водились, высушенные свиные пятачки хранят в шкафу среди белья. Так издавна ведется в Ржеве.
* * *
Вечернее сообщение:
«В течение 3 июля на Курском направлении наши войска отражали крупные ожесточенные танковые атаки немецко‑фашистских войск…
После восьмимесячной героической обороны наши войска оставили Севастополь…»
* * *
Здесь, в деревнях, не было ни электричества, ни радио, а теперь уже само собой их нет. Но какими‑то путями вести о неблагополучии на юге достигают сюда, и порой они выразительнее, чем сдержанные газетные сообщения.
И все же это смутно, это где‑то там, на окраине страны, как кажется отсюда местным людям. А здесь война вблизи самого ее сердца – Москвы.
И если немец там где‑то и осилит, еще не вся беда. Но если на этот раз немец двинет на Москву и захватит ее – «это ж разом загорится и небо и земля».
Падение Москвы – это конец света, а не факт войны.
* * *
Железная баночка с фитилем. Плошка.
– Нам немецкие зенитчики оставили. Хорошая такая штучка.
– И долго служит?
– Долго, долго, что вы.
* * *
Раненые бредут с передовой, спотыкаясь, поддерживая один другого, волоча винтовки.
Повстречавшаяся с ними старуха замерла, согнутая под связкой хвороста на спине, следя за ранеными слезящимися глазами. И вдруг так сильно, горестно:
– Взойдет кто им на подмогу?
* * *
– Царица небесная! Заступница!
* * *
То время, что здесь были немцы, отогнанные еще в нашем зимнем наступлении, в сознании местных людей – прошедшее законченное.
То была как бы война в войне. Та, бывшая, пережитая ими война – в нескончаемом потоке длящейся, общей.
– Все было, – говорят про ту, прошедшую. – Огонь и страсть!
* * *
Плотность жизни на единицу времени велика сейчас. Иногда крайне велика.
* * *
Молодая бабенка при виде тощего, длинного, изможденного немца, пленного:
– Боже милостивый! Страшно глянуть. Худой до ужаса. А ведь мнится, что немцы, допершие сюда, чуть ли не к самой Москве, и на юге заглатывающие наши земли, уж они‑то жируют вволюшку.
* * *
Ведь вот что нелепо: то, другое, третье, все такое дельное, важное, знаменательное, – все износится. А какая‑нибудь чепуха на ловком ритме: «Аты‑баты, шли солдаты» – вечна.
* * *
С петляющих между палатками и блиндажами, вырубленных и вытоптанных просек ступнешь бесцельно шагов пять‑шесть всего в чащу – и выпал из войны, рухнул во все зеленое, земное, неразличимое в подробностях. Бог мой, какая благодать. Эти краденные у войны мгновения.
Ich ging im Walte…
……………………………
Das war mein Sinn.
Дальше не помню.
О Гете. Такая гармония духа. Его лесное уединение нарушит разве что герцогский охотничий рог. Но не этот железом о железо полосующий набат:
– Воздух!
* * *
– В лесу налило лужами. Самсон‑сеногной.
* * *
Комиссар бригады прочитал лекцию на тему «Ненавидеть врага всеми силами души».
Задавали вопросы:
– Почему мы не наступаем? Своим наступлением мы помогли бы Южному фронту.
* * *
Лупит дождь. Бойцы сообща с бабами гатят топкий участок дороги. Шутки, гомон. Натаскивают хворост, лапник, жерди.
Какой‑то проверяющий начальник подъехал верхом, напустился на старшего: мол, кое‑как пошевеливаетесь.
– У тебя вон солдаты морды отъели! – И, стравив досаду, отвернул коня и, наддав ему в бока стременами, ускакал.
А тут смолкло, сникло, заело. Одна приметливая и мудрая баба рассудила так:
– У него морда оспой потревожена. Его и колет. У вас‑то личики пригоженькие, безо всякой щедринки. – И примирила с ним.
* * *
В лесу утром. Солнечные блики на шевелящихся листьях. И на вытоптанной поляночке в утреннем нежном мареве покачиваются, стукаются друг о дружку ромашки.
И вдруг – подхватывает, уносит в дачное Подмосковье. Вмиг – захлеб счастьем.
За кустом на крокетной площадке – переночевавшие деревянные полосатые шары. Покачивается гамак. Призывный плеск и возгласы с озера, что там, невдалеке, за лесом. И надо всем радостное воскресное ожидание: сейчас приедет, сейчас появится тут – папа.
* * *
В девушке на фронте есть некое щегольство. И в самом факте присутствия ее здесь, в зоне смертельной опасности, и в том, как заметна она в однородной мужской массе, и нередко подчеркнутостью внешнего облика, молодцеватостью или, наоборот, вопреки всему сохранно проступает в ней женское, женственное. Словом, в ней есть повышенность.
Но вот женщина постарше меня и более, чем я, тяготеющая к мирной, регулярной жизни, высказалась так:
– Женщина огрубляется на фронте. И не из‑за условий лишь. Больше всего из‑за того, что нет у нее самых что ни на есть простых женских тягот. Не отягощена. А война ею завладеть не может – это она только мужчиной. А ею не может, и все тут. И в душе у нее неприбранно, неприкаянно, все так и болтыхается. Только не всякий раскусит. А я сужу по себе. У меня характер совершенно изменился. Какие‑то порывы ни с чего… Теперь вот еще что: из молчаливой я превратилась в болтушку…
* * *
В специальной радиопередаче из Берлина для немецких солдат в Ржеве, я слышала, опять пели: «Когда все рухнет вдребезги, мы с песней прошагаем по руинам чужих городов…»
* * *
«К периоду осенней распутицы требуется постройка деревянного покрытия (жердевого или колеинового) как основная армейская дорога, имеющая интенсивное движение автотранспорта. Требуется ремонт отдельных мелких искусств, сооружений и т. д…»
* * *
Двое ездовых:
– Еду. Куда это заехал? Никакой видимой линии фронта мне не было. Ах так, думаю, ну, прости мне, Господи, за прошлое и напредки тож. Как размахнулся, как стал я их прикладом охаживать…
– Ври давай.
– Не веришь?
– Поверишь хоть себе, хоть кому, когда в землю ляжешь.
* * *
Лес странным образом живет в своей стихии, как ни вытоптали мы его, ни покалечили, бесцеремонно вторгшись.
Пригнешься – господи, черника! – низкие, густые, крепенькие кустики дружно устилают лес. Воздух раскален, пахнет смолой и нагретыми сухими сброшенными сосновыми рыжими иголками. Пылает бузина – так неправдоподобно, так празднично. Снуют растревоженные птицы, еще привязанные к гнездам.
Кто‑то ползает, кто‑то над головой шарахается с ветки, кто‑то где‑то тут кого‑то выслеживает. Вот он, лесной мир, еще в целости!
Не зевай и сам, вываляй морду в чернике, потворствуй комарью, черпни котелком из бочажка зацветшую воду. Живи! Пока не занудит металл. Тут уж вместе со всем, что трепещет, ползает, жужжит, клюет и кусается, ты в лесной западне. И – что Бог даст.
* * *
Дважды два – четыре фрица
Вышли к Волге за водицей.
Дважды два – четыре пули,
Фрицы ноги протянули.
(Наша армейская газета «Боевое знамя»)
* * *
На переднем крае слышно: немцы поют по‑немецки нашу «Катюшу». Недисциплинированность, что и говорить. Существует ведь циркуляр главного штаба вермахта (военнонаучный отдел) от 24 сентября 1941 года. Он достался мне: «Согласно сообщению отдела печати имперского правительства, исполнение произведений русских композиторов впредь запрещается.
Также публичное исполнение русских народных песен и рассмотрение и упоминание в прессе произведений русского происхождения является недопустимым».
* * *
Ночью включишь радио: женский бесстрастный дикторский голос: «Кро‑во‑пролит‑ное сраже‑ние на юге. Точка. На‑ша ро‑ди‑на в опас‑нос‑ти. Точка. Повторяю. Наша родина в опасности. Точка».
Эту вытяжку из газет принимают сейчас радисты в партизанских лесах.
Механический, бесцветный радиоголос со всей неотвратимостью гвоздит и гвоздит по сердцу: «Судь‑ба нашей стра‑ны решается в боях на юге. Точка. Повторяю. Судьба…»
Тишина за палаткой. Хруст сучьев. Возгласы часовых.
* * *
На рассвете 30 июля, еще до назначенного часа наступления пошел дождь. Все было наготове, и наступление не отменялось.
Артиллерия двухчасовой подготовкой обрушилась на оборону врага. Два месяца накапливались в армейских складах снаряды, чтобы грохнуть по врагу, смять его оборону.
Дождь то затихал, то снова неистово лил. В бой пошла пехота, танки. Немцы побежали. Их преследовали полки. Танки вырвались вперед, но стали в размытой дождем низине. Самолеты не могли подняться в воздух, и артиллерию засасывало в болотной жиже, и она не могла передвинуться на новые позиции. Пехота осталась одна, без поддержки.
Немцы отступили на вторую линию обороны и опомнились. Ожесточенный шквал огня ударил по нашей пехоте. Пехота залегла. Немцы шли в контратаку. Наша пехота отбилась, вгрызаясь в землю.
Ночью тягачами тянули из низины засосанные танки назад. Противник в темноте густо садил снарядами по низине.
* * *
Задача наша, ржевского плацдарма, – не допустить отвода отсюда немецких дивизий на юг, сковывать их силы здесь, вызывать огонь на себя, навязывать бои, вынуждать их оттягивать с юга сюда против нас дивизии на подкрепление.
А сверхзадача – прикрывать Москву. И для этого – выбить их из Ржева.
* * *
– Четвертого августа снова в наступление. Наше направление: Погорелое Городище – Ржев. Еще в таких тяжелых боях не доводилось. Мы форсировали Рузу, Вазузу. Места заболоченные, и как кто нарочно: повседневные проливные дожди. Танки, артиллерия, склады – все отстали от пехоты. На руках пришлось носить боеприпасы, продовольствие. Все воины, мы день и ночь под дождем, мокрые, но духом не падали. А как взяли Погорелое Городище – сбили на станции ихний фашистский флаг и вывеску немецкую, и за этим делом как раз нас фотографировали корреспонденты.
* * *
– Это ведь только сказать легко: убьют, укокошат. А подумать только, что не кого‑то, а тебя самого – и убьют.
– А по мне, хоть ты кто будь, а терпи.
– Ах ты Еноха‑праведный.
* * *
Я отпала от прежнего мира – от дома, семьи, друзей. Тут все иначе. Попутчиков тут не выбирают. Какие есть – и те погибают.
Номер газеты «Фолькишер беобахтер»: «6 августа 1942 г… и сегодня враг под Ржевом во взаимодействии с сильными бронетанковыми частями продолжал свои наступательные действия, расширяя их на соседние участки фронта. Сильные бои продолжаются».
* * *
– Дождик прошел.
– После дождика тё‑опло. Грибы пойдут.
* * *
Поначалу вся напасть войны олицетворилась в Гитлере. Бандит, душегуб, ирод проклятый – из‑за него все муки войны.
А по мере того как длится и ширится война, немецкие солдаты, их смертоносная армия, танки, мотоциклы, самолеты со свастикой, захват наших земель, насилие, ненавистью разжигающее душу все немецкое и все немцы воссоединились с Гитлером, в нем. Гитлер – это теперь коллективный образ фашистов.
* * *
О последствиях своего проступка обычно говорили:
– Дальше передовой не пошлют.
Теперь чаще услышишь:
– Дальше смерти не пошлют.
* * *
Написала в письме к родным: «Я здорова, бодра, вполне освоилась и подготовилась ко всему происходящему». Хотела добавить что‑нибудь, но не смогла. Само собой, и цензурные соображения, но больше душевные причины.
И не выговоришь о том, как живешь. Страшишься фразы.
Ведь почему‑то сейчас, когда на юге все тяжелее и судьба войны тревожнее – а может быть, именно потому, – я живу с таким воодушевленным духом, вблизи бед и жертв, с готовностью к ним с какой‑то непонятной хмельной просветленностью и с такой горечью и теплом, что, вероятно, все это вместе называется – патриотизм.
* * *
Наш командарм Лелюшенко передал наверх боевое донесение: «Продолжаю выполнять прежнюю задачу, вести усиленную разведку с задачей захвата контрольных пленных и действовать отдельными отрядами, не допуская отвода сил противника с фронта армии».
* * *
Красноармеец, бежавший к щели, впопыхах, должно быть, обронил пилотку. Подполковник остановил его и давай распекать:
– У нас в деревне такому головотяпу указали бы: надень шапку, а то вши расползутся.
А над лесом уже черт‑те что делается: разворачиваются, скрежеща, заходят на нас.
А красноармеец стоит по стойке «смирно», и подполковник словно и не прислушивается к самолетам, гудит свое.
* * *
Ведут фрица, зеленого в зеленом, всклокоченного, белоголового вражину в сапогах с прикрученными шпагатом рваными голенищами. Фашиста, сатану, гитлера – ведут.
Никто не упустит взглянуть на него. И взгляд у всех разный. И с бешенством, и с ухмылкой удовлетворения, и со снисходительностью к потерпевшему, и с угрюмым сочувствием, и с мстительным опасным прищуром, и с веселым – эхма, наша взяла! А еще и общее у всех во взгляде – любопытство.
Полог палатки опустился за немцем – развлечению конец. Кто сумел – ухватил, остальные не поспели.
– Во Франции в городе Божанси мы охраняли военнопленных‑негров. О, это были славные пленные. Негры – большие дети! Там было хорошо.
Немец, возбужденный, весь шарнирный какой‑то, руки и ноги выкручиваются туда‑сюда. Моему предложению сесть на чурбак не внял или не услышал, спешит все выпалить.
И вот после Франции этот дьявольский поход в Россию, ваши болота и зима, партизаны. И вот что хуже всего – он вторую неделю на передовой. Это же дерьмо – убивать друг друга. Кто это придумал, пусть сам и воюет. Война вообще для тех, кому делать нечего, или для юнцов, которым заморочили головы, а он сыт по горло, и у него есть специальность, он столяр‑краснодеревщик. И скажите, что за выгода ему или его жене, если будет победа, а он – мертв. Это же ясно как божий день. И он рад со всей, поверьте, искренностью, что его захватили в плен и покончено для него с этим походом. Война как‑нибудь обойдется без него. И ему повезло, что вот он разговаривает с военной женщиной. Женщина в таких особых его обстоятельствах – это добрый знак, это знак милосердия, и он надеется, ему сохранят жизнь, а он не зря будет есть русский хлеб в плену, он готов работать и работать, как только немцы умеют. И – не австрийка ли вы, фрейлейн, так похожи!
– Нет, не австрийка. Еврейка.
Он замолкает, цепенея; его белая всклокоченная бедная головушка клонится, клонится, словно подставляя себя под расплату.
В палатке, где нас двое – он и я, – такая тишина, что слышно, как падает вода из рукомойника, прибитого снаружи к дереву.
* * *
Чтобы дым не вывинтился над лесом и не выдал наше становище, походная кухня поддерживает медленный, осторожный огонь. Листва глушит, валит поднявшийся дым, и его вкрадчивый съедобный запах, сочащийся по выломанным, вытоптанным просекам, чует наш звериный ликующий нюх.
Позвякивают пустые котелки на просеках, стягивающихся к железному чреву на походных колесах. И чего б там в нем ни было – с пылу с жару, – только давай. Присев на пеньки, на землю, на сваленные деревья, уписываем смачно, истово, как на последнем пиру.
А поперек пиршества – кольнет. Именно в эти мгновения так остро, с мукой увидишь, как где‑то далеко отсюда твои близкие хотят есть, а есть нечего.