О «Повестях Белкина», как точно заметил В.Е.Хализев, «написано столько, что сама история их восприятия достойна самостоятельных исследований»3. По поводу «Пиковой дамы» Владимир Трубецкой писал недавно: «Библиография предмета необъятна, и дискуссия о нем бесконечна»4 Причем в рецепции пушкинской новеллистики просматривается такая закономерность: отзывы современников носили характер категорической оценки (главным образом недооценки) при отсутствии интерпретаций, толкований, критических «прочтений» текстов - долг критического (да и читательского) понимания и осмысления пушкинской малой прозы по-настоящему начал оплачиваться только в ХХ веке, начиная с «Мудрости Пушкина» М.О.Гершензона (1919), с книги В.С.Узина «О повестях Белкина. Из комментариев читателя» (1924). Этот процесс активного творческого «прочтения», когда пушкинская новеллистика выступает мощным «генератором интерпретаций» (выражение Умберто Эко), продолжается по сей день, и субъективно-личностные интерпретации просвечивают в самых академичных трудах. Пушкинские новеллистические произведения стали для культуры нашего века своеобразными «гипертекстами» на основе которых выстраиваются обширные исследовательские «романы» или «эпопеи».
Красноречивый и свежий пример - монография Вольфа Шмида «Проза Пушкина в поэтическом прочтении. «Повести Белкина» (первое русское издание - 1996), где приемы строгого филологического описания соединены с моментами эмоциональной нравственно-философской интерпретации, зачастую оппозиционной по отношению к другим трактовкам: глава о «Выстреле» проникнута стремлением дезавуировать Сильвио, в разборе «Станционного смотрителя» ощутимо желание сделать главной героиней повести Дуню и лишить Самсона Вырина традиционного сочувствия, а анализ «Гробовщика» завершается решительной реабилитацией 5) персонажа («Не следует недооценивать Адрияна Прохорова» и весьма вдохновенным эпилогом: «...заключительная сцена позволяет нам по меньшей мере предположить, что он перенесет гробы из кухни и гостиной в заднюю комнату, будет почаще звать дочерей к чаю, да и в делах будет честнее. И не исключено даже, что на третьем празднике этой повести, т.е. на именинах у частного пристава, если опять станут смеяться над парадоксальностью его ремесла, он будет способен смеяться вместе с другими, смеяться освобождающим смехом».6 Примечательно, что В.Шмид прибегает в своей монографии к композиционной инверсии, начиная разбор цикла со «Станционного смотрителя» и заканчивая «Гробовщиком», что тоже является моментом творческой интерпретации.
По-видимому, интерпретация как таковая (а может быть, и любая герменевтическая деятельность) является по природе актом творческим, необходимым для читательского восприятия текста, составляющим (наряду с оценкой) сущность критики и присутствующим в научно-литературоведческом дискурсе в качестве неустранимого художественно-беллетристического субстрата. Выражение типа «верная интерпретация», «научная интерпретация» содержат неминуемое contradictio in adjecto, однако интерпретация может иметь эвристическое значение при объективированном на нее взгляде.
Пушкинская новеллистика вкупе с ее рецепцией дает благодатную и почти уникальную возможность поставить вопрос о том, как интерпретация координируется со спецификой сюжета и с жанровой природой текста. Для этого, однако, понадобится подвести некоторую итоговую черту под имеющимся набором «прочтений», то есть отказаться от производства новых интерпретации, а все предложенные ранее считать в принципе релевантными текстам.
Объектом формализованного анализа новеллы может быть только фабула. Она поддается пересказу причем пересказаны могут быть не только реальные, но и потенциальные фабульные ходы (что сделано, например, применительно к «Метели» Я. Ван дер Энгом). Если же речь идет о сюжете в широком смысле этого слова, включая сюда и предметно-изобразительную сторону текста, и словесное претворение фабульных событий, то единственным средством наглядного описания сюжета будет его целостная, в какой-то степени эмоционально-суггестивная интерпретация. Выражение «целостный анализ», имеющее хождение в нашем обиходе - это довольно сомнительная трансформация сочетания «анализ целого». Научный дискурс не в силах посягать на целостный охват сюжета, здесь приходится пускать в ход литературные средства. Но совокупность всех высказанных на данный момент беллетризованных интерпретаций может приближать нас к чаемой полноте понимания.
И в этом смысле антитеза «рассказ - новелла» находит определенное соответствие в интерпретационной сфере. Целостный смысл рассказа достаточно наглядно иллюстрируется при помощи однозначно-монологических интерпретаций, нередко для этой цели используются извлеченные из текста прямые авторские высказывания (рецепция многих лирических рассказов Чехова, Бунина и их последователей). Рассказ по своей сути метонимия, синекдоха действительности, и в тексте по природе «рассказовом» можно вычленить часть, сегмент, передающий смысл и настроение целого. Новелла же - это скорее метафора бытия, поэтому она «напрашивается» на истолкование своего неявного плана, провоцирует интерпретаторскую активность читателя. Уже анекдот, который согласно общепринятому представлению является генетическим источником новеллы, подразумевает такую активность: в нем есть анекдотическая «соль», которая усваивается мгновенно и непосредственно, но в сущности может быть и разъяснена дидактически. Ф. Де Санктис в своем разборе «Декамерона» удачно назвал новеллу «навязчивой идеей»7.
Вырастая из анекдота, новелла перестает поддаваться единственно возможной трактовке, но ее амбивалентный смысл нуждается как бы в прениях сторон, в выявлении двух идей, создающих эту амбивалентность. В фабульном смысле «новелла занята тем, что отсекает варианты описываемого ею действия»8, в сюжетном располагает к взаимоисключающим толкованиям. В этом, быть может, основной парадокс жанра. Посмотрим, как он проявляется в новеллистике Пушкина и ее интерпретациях.