«Выстрел». При всем внимании исследователей к «морфологии» этой новеллы, арсеналу ее повествовательных приемов редко кому удается соблюсти нейтралитет в оценке поведения двух главных персонажей - Сильвио и графа Б. Толкование новеллы «в пользу Сильвио» наиболее последовательно и в литературном отношении ярко было развернуто Н.Я.Берковским: «Он искал неравенства, на деле же он нуждался в равенстве... Странный и эксцентричный Сильвио выходит из новеллы Пушкина существом обыкновенно прекрасным, плечом к плечу с остальными людьми»9. Примером интерпретации «в пользу графа» может служить глава о «Выстреле» в книге В.Шмида. Рассуждение по принципу «оба правы» невозможно, так как две взаимоисключающие позиции «не могут вместе существовать в нравственной природе» (выражение из «Пиковой дамы»), тем не менее художественный «стереосмысл» произведения создается именно совмещением двух правд и постигается через плюрализм интерпретаций.
Подробно развернутая трактовка новеллистического текста неизбежно ведет к некоторой «романизации» и конфликта и героев. Если же искать генетический «прообраз» «Выстрела» - не в «интертекстуальном», а в жанрово-типологическом плане, то в «свернутом» виде он предстает как история об удачном или остроумном ответе, многократно представленная в «Новеллино», а затем у многих итальянских ренессансных авторов. В этой сюжетной парадигме ответ нередко является действием, поступком, финалом интеллектуального поединка. В свою очередь в «Выстреле» поединок поначалу развивается как словесное состязание («Он шутил, я злобствовал») и уже потом перерастает в цепь дуэлей. Конечно, смысловая структура усложнилась, и последние слова Сильвио: «Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести» остаются «удачным ответом» только для одной из двух вечно конкурирующих друг с другом интерпретаций.
«Метель». Здесь интерпретации поляризуются в зависимости от отношения к смыслу финала, к сюжетно отсроченному на три года соединению обвенчанных в жадринской церкви Марьи Гавриловны и Бурмина. Одни видят здесь апофеоз случая («социальная судьба» у н.Я.Берковского, воля провидения, благосклонного к «суженым» у В.Шмид), другие - заслуженное героями счастье (наиболее решительно такую трактовку развивает О.Поволоцкая10). Отказываясь, как и в предыдущем случае от присоединения к одной из позиций, попробуем оглянуться на новеллистическое прошлое. О «Женихе-призраке» В.Ирвинга написано предостаточно, обнаружены и русские беллетристические корни (в частности, повесть В.И.Панаева «Отеческое наказание»). Если же говорить о более отдаленных и обобщенных сюжетных прообразах, то здесь можно указать на ренессансный тип новеллы, где счастливый финал подспудно омрачен смертью персонажа-жертвы (каковым в «Метели» является Владимир). Такова прежде всего знаменитая девятая новелла четвертого дня в «Декамероне», где Федериго дельи Альбериги, угостив монну Джованну блюдом из своего любимого сокола, добивается ее любви, но вместе с тем невольно обрекает на смерть сына будущей супруги. В «Вечерних трапезах» Франческо Граццини-Ласка таков сюжет о Габриелло, выдающим себя за утонувшего Лаццаро и под его видом вступающим в брак с собственной женой (вечер второй, новелла первая).
«Станционный смотритель». В толкованиях этого произведения резко столкнулись социальный и психологический подход к сюжетной коллизии. Казалось бы, Достоевский при посредстве Макара Девушкина снял это противоречие: герой «Бедных людей», с одной стороны, усматривает в судьбе Самсона Вырина социально обусловленную драму («сколько между нами-то ходит Самсонов Выриных»), с другой стороны, говорит о, так сказать, надклассовой, общечеловеческой сущности этой драмы: «И граф, что на Невском или на набережной живет, и он будет то же самое... Всё может случиться...». Однако в дальнейшем две эти линии решительно разошлись. Социально-обличительная трактовка продолжает жить (сошлюсь на краткую формулу из книги Е.М.Мелетинского: «...счастье Дуни явно относительно, а судьба ее отца подчеркивает неизбывность социального трагизма»11), вместе с тем предпринят ряд попыток «опровержения сентиментального филантропизма»12, в результате которых «мученик четырнадцатого класса» предстает эгоистом, а иногда и грешником. В.Н.Турбин даже гиперболически интерпретировал отношения Вырина и Дуни как торговлю отца дочерью и осторожно - в условиях советской цензуры! - намекнул на инцест: «Бедствовал он, но праведником он отнюдь не был, и жил он с дочерью, что ни день высылая ее к проезжающим: умиротворять их, ублажать. Дуня, заменившая Вырину жену и ставшая ему вторым оком, вовсе не невинное дитя... И Дуня, и отец ее жили двойной жизнью: много страдали они, но и грех нашел место в их доме, слепя их»13. В свете такой трактовки Вырин и Минский предстают любовными соперниками, а бегство Дуни - спасением от страшного греха.
Отдавая должное виртуозной тайнописи В.Н.Турбина, нельзя не заметить, что десятью годами раньше сходная, но свободная от фантастических крайностей интерпретация была намечена Я. Ван дер Энгом, писавшем о Вырине: «Son attitude est alors cella d’un vieux pere qui agit en amoureux de sa fille et en rival de son amant» («Однако он ведет себя как отец, влюбленный в свою дочь и соперничающий с ее любовником»14. Такой разброс энергичных мнений о столь хрестоматийном сюжете более чем полуторавековой давности сам по себе достоин удивления. С точки зрения здравого житейского смысла элемент эгоизма довольно часто присутствует в родительской любви, но даже эгоистичный отец вполне может быть жертвой социальных условий и заслуживать сочувствия по этой причине. Тем не менее интерпретаторские шпаги скрещиваются вновь и вновь, что свидетельствует о наличии в пушкинском тексте мощного антиномически-новеллистического потенциала.
Важнейший культурный «претекст» «Станционного смотрителя» - притча о блудном сыне присутствует в тексте пушкинского произведения вполне эксплицитно и неоднократно комментировался. Отметим только, что трансформация однозначной притчи в амбивалентную новеллу - процесс, характерный для ренессанса, находит определенное соответствие у Пушкина.
«Гробовщик». Опорная антиномия этой новеллы связана с ролью сна Адриана Прохорова. Существует традиция «реального», «материалистического» понимания функции сна - от Б.М.Эйхенбаума («Сон гробовщика служит мотивировкой для кажущегося движения. Повесть разрешается в ничто...»15 до Е.М.Мелетинского («В «Гробовщике» романтический сюжет с привидениями и мертвецами дискредитируется тем, что мертвецы представлены комическими «клиентами» ремесленника, который их видит в пьяном сне»16). Есть понимание «метафизическое», при которым разными доводами мотивируется неизбежность «преображения» проснувшегося Адриана Прохорова (Н.Н.Петрунина17, В.Шмид). Однако имеется еще и интерпретация, нейтрализующая эту жесткую бинарность - таков тезис о «неявности случившегося», завершающий аналитическую статью С.Г.Бочарова «О смысле «Гробовщика»18. Казалось бы, такое антиномическое по своей сути прочтение могло бы стать итоговым и окончательным. Однако споры продолжаются.
«Барышня-крестьянка», в сюжете которой отчетливо присутствует антиномия игры и естественности, пародийной иронии и лирической серьезности, в отличие от других новелл цикла не породила контрастных интерпретаций. Общий пафос рецепции этого произведения в литературоведении последних десятилетий может быть обобщен формулой В.Шмида: «процесс трансформации заглавного оксюморона в синтез»19. Это еще раз подчеркивает закономерность той финальной роли, которую данное произведение обрело в структуре цикла. Именно здесь с наибольшей наглядностью ощутим фактор «антииронии», открытый в «Повестях Белкина» В.Э.Вацуро: являясь «еще более сильным и парадоксальным средством авторского осмысления ситуации»20, антиирония релятивизует иронию. Этот смысловое напряжение, пронизывая весь цикл, обеспечивает ему максимум новеллистичности.
Способ антиномического смыслового построения, разработанный в «Повестях Белкина», нашел применение и развитие в «Пиковой даме». Можно сказать, что между двумя болдинскими осенями пролегает дистанция, подобная промежутку между Возрождением и романтизмом. Здесь амбивалентность присутствует не столько в характерах, сколько во всей системе мотивировок, в сюжетном «двоемирии». Н.Н.Петруниной исследованы генетические предпосылки такого «двоемирия»: с одной стороны, это сказочная структура, трансформированная в новеллистическом сюжете, с другой - синхронная Пушкину французская новеллистика, прежде всего «Шагреневая кожа» Бальзака21.