Смотреть на него было неприятно, ибо он представлял собой редчайшую разновидность людей – настоящего альбиноса. Совершенно лысый череп с кожей, белой, как брюхо морской рыбы. Темно‑розовые, сильно косящие глаза на широком круглом лице, на котором застыло совершенно пустое и глупое выражение. Ложь. Калхант был далеко не глуп.
Пока он поднимался, я силился прочитать его мысли, но в его мутных, казавшихся слепыми глазах прочесть было ничего нельзя.
– Калхант, когда именно ты оставил службу у царя Приама?
– Пять лун назад, господин.
– Царевич Парис тогда уже вернулся с Саламина?
– Нет, мой господин.
– Ступай.
Он напрягся, оскорбленный тем, что я отпустил его так быстро: очевидно, в Трое он привык к большему уважению. Но Троя почитала Аполлона превыше всех остальных богов, в то время как в Микенах самым почитаемым богом был Зевс. Каково же было ему, троянцу, выполнять приказ Аполлона и служить ему в землях, которые были ему ненавистны!
Я снова хлопнул в ладоши:
– Пришли ко мне глашатая.
Менелай вздохнул, напомнив мне, что он по‑прежнему стоит передо мной. Но уж вот про кого я не забыл – и кто тоже стоял перед троном, – так это про Клитемнестру.
– Мужайся, братец. Мы вернем ее. Клятву на четвертованном коне нельзя нарушить. Ты получишь свою армию будущей весной.
Вошел глашатай.
– Ты отправишь гонцов к каждому царю и царевичу Эллады и Крита, к тем, кто семь лет назад принес царю Тиндарею клятву на четвертованном коне. Их имена ты узнаешь у жреца, который ведет учет клятвам. Твои гонцы передадут им то, что я сейчас скажу, слово в слово: «Царь, или царевич, или кто угодно, я, твой владыка, верховный царь Агамемнон, приказываю тебе приехать в Микены, чтобы поговорить о клятве, которую ты дал перед помолвкой царицы Елены с царем Менелаем». Ты запомнил?
|
|
Глашатай кивнул, гордый своей безупречной памятью.
– Да, мой господин.
– Тогда ступай.
Мы с Клитемнестрой отделались от Менелая, сказав, что ему нужно принять ванну. Он ушел совершенно счастливый: старший брат Агамемнон взял дело в свои руки, значит, ему можно расслабиться.
– Верховный царь Эллады – могущественный титул, – произнесла Клитемнестра. – Но верховный царь Ахейской империи звучит еще лучше.
Я усмехнулся:
– Я тоже так считаю, жена.
– Мне нравится идея, что Орест унаследует этот титул, – подумала она вслух.
В этом была вся Клитемнестра. В своем диком сердце она была вождем, моя царица, моя жена, и ей было досадно, что она вынуждена склоняться перед силой другого, пусть даже более сильного, чем она сама. Ее амбиции были мне хорошо известны. Ей очень хотелось занять мое место, возродить культ старых богов и использовать царя лишь в качестве живого доказательства собственной плодовитости. А когда земля застонет от невзгод, послать его под секиру. Культ Великой матери на острове Пелопа был по‑прежнему жив. Орест был еще очень мал. Он родился, когда я уже отчаялся иметь сына. Две его сестры, Электра и Хрисофемида, были уже почти зрелыми девушками, когда он появился на свет. Ребенок мужского пола был ударом для Клитемнестры; она рассчитывала править за Электру, хотя позже обратила свою привязанность на Хрисофемиду. Электра обожала отца, а не мать. Однако изобретательности Клитемнестре было не занимать. Теперь, когда не было сомнений в том, что моим наследником станет Орест, крепкий младенец, его мать надеялась, что я умру раньше, чем он достигнет совершеннолетия. Тогда она смогла бы править за него. Или за нашу самую младшую дочь, Ифигению.
|
|
Некоторые из мужей, которые принесли клятву на четвертованном коне, прибыли в Микены раньше, чем Менелай вернулся из Пилоса с царем Нестором. Путь от Микен до Пилоса был не близкий, многие же царства лежали совсем рядом. Паламед, сын Навплия, приехал быстро, и я был рад его видеть. Лишь Одиссей с Нестором превосходили его мудростью.
Я беседовал с Паламедом в тронном зале, когда по малочисленным рядам царей рангом пониже пронесся ропот. Паламед подавил смешок.
– Клянусь Гераклом, вот это колосс! Должно быть, это Аякс, сын Теламона. Он‑то зачем пожаловал? Когда мы приносили клятву, он был ребенком, и его отца тоже не было в числе женихов.
Тяжелой поступью он направился к нам, самый могучий муж во всей Элладе, чьи голова и плечи возвышались над всеми в зале. Он принадлежал к группе юношей, верных суровому образу жизни атлетов, поэтому пренебрег традиционным хитоном; в любое время года и в любую погоду он ходил босым и с обнаженным торсом. Я не мог оторвать взгляда от его могучей груди, на бугрящихся мускулах которой не было ни капли жира. Каждый раз, когда он опускал огромную ногу на плитки пола, мне казалось, будто дрожат стены.
– Говорят, его двоюродный брат Ахилл такой же огромный, – сказал Паламед.
Я проворчал:
– Нам не должно быть до этого дела. Владыки севера никогда не платили Микенам дань уважения. Они считают, будто Фессалия достаточно сильна, чтобы сохранять независимость.
|
|
– Приветствую тебя, сын Теламона! – обратился я к юноше. – Что привело тебя к нам?
Его серые, по‑детски наивные глаза безмятежно посмотрели на меня:
– Я пришел, чтобы предложить услуги Саламина, мой господин, вместо моего отца, который болен. Он сказал, для меня это будет хорошим опытом.
Я был польщен. Какая жалость, что второй сын Эака, Пелей, был таким надменным. Теламон знал свой долг перед верховным царем, но бесполезно было ждать того же от Пелея, Ахилла и мирмидонян.
– Мы благодарим тебя, сын Теламона.
Улыбаясь, Аякс побрел прочь к группке друзей, неистово его приветствовавших. Но вдруг он остановился и вернулся ко мне.
– Я забыл сказать, мой господин. Со мной мой брат Тевкр. Он давал клятву.
Паламед все еще посмеивался, прикрыв рот рукой:
– Мы разве открываем школу для младенцев, мой господин?
– Да, жаль, что Аякс такой увалень. Но войсками Саламина пренебречь нельзя.
Когда подошло время ужина, у меня собрались Паламед, Аякс, Тевкр, еще один Аякс из Локриды, которого обычно называли Аякс Малый, верховный царь Аттики Менесфей, царь Аргоса Диомед, царь Этолии Фоант, царь Ормениона Эврипил и несколько других. К большому моему удивлению, многие из откликнувшихся на мой зов не давали клятву. Я объявил им, что намереваюсь вторгнуться на Троянский полуостров, захватить Трою и освободить Геллеспонт. Радея об интересах своего отсутствующего брата, я задержался на вероломстве Париса, пожалуй, чересчур долго, но это никого не ввело в заблуждение: все знали истинные причины этой войны.
– Все купцы уже стонут, дескать, необходимо открыть Геллеспонт. Нам нужно много олова и меди. Каннибалы‑варвары на севере и на западе посматривают в нашу сторону. Многие из нас царствуют в городах, где население увеличилось – со всеми вытекающими последствиями: бедностью, беспорядками, заговорами. – Я обвел их суровым взглядом. – Поймите правильно, я не собираюсь начинать войну только ради того, чтобы вернуть Елену. Поход против Трои и государств Малой Азии может дать намного больше, чем просто пополнение наших богатств и неограниченный доступ к дешевой бронзе. Этот поход даст нам возможность расселить наши разросшиеся народы на богатых и малонаселенных землях, которые лежат достаточно близко. Народы на берегах Эгейского моря уже говорят на ахейских наречиях. А теперь подумайте, что вся ойкумена вокруг Эгейского моря станет Элладой! Подумайте о ней как об Ахейской империи!
О, как им это понравилось! Они жадно проглотили наживку, все до единого; мне даже не пришлось использовать клятву, чему я был рад. Алчность – лучший помощник в делах, чем страх. Конечно, Афины всегда были моими союзниками – я никогда не сомневался в том, что Менесфей поддержит меня. Так же как и Идоменей с Крита, третий верховный царь, когда прибудет в Микены. Но четвертый, Пелей, не поддержит. Я мог надеяться, самое большее, на отдельных его вассалов.
Менелай вернулся с Нестором несколько дней спустя. Я тут же приказал привести старика ко мне. Мы сидели в моих личных покоях вместе с Паламедом, Менелая я отпустил; благоразумие подсказывало, что его стоит держать в уверенности, будто Елена – единственная причина войны. Ему ни разу не пришло в голову, чем закончится ее возвращение, и это было хорошо. Он ни разу не подумал, что, когда она попадет в наши руки, ей не сносить головы.
Я представления не имел о возрасте царя Пилоса. Он был седовласым старцем уже тогда, когда я был мальчишкой. Его мудрость была безмерна, а способность проникать в суть происходящего так же остра, как и в те давние времена; в его проницательных ярко‑голубых глазах не было и намека на дряхлость, в его унизанных кольцами пальцах – на старческую дрожь.
– Ну а теперь, Агамемнон, расскажи мне, что происходит, – потребовал он. – Твой брат с возрастом глупеет, вместо того чтобы набираться ума! Все, что я у него выпытал, – это какие‑то бредни о том, будто Елену похитили, – ха! Я впервые слышу о том, чтобы эту женщину нужно было увозить силой! И не говори мне, что тебя одурачили, заставив потакать его прихотям! – Он фыркнул. – Война из‑за женщины? Агамемнон, опомнись!
– Мы начинаем войну за олово, медь, расширение торговли, свободный проход через Геллеспонт и ахейские колонии вдоль Эгейского побережья Малой Азии, мой господин. Побег Елены вместе с содержимым сокровищницы моего брата – великолепный предлог, не более того.
– Гм… – Он поджал губы. – Я рад это слышать. Сколько воинов ты надеешься собрать?
– Сейчас можно говорить о восьмидесяти тысячах, да еще нестроевые помощники, которых тоже достаточно, то есть всего получится больше ста тысяч. Будущей весной мы должны отправить в поход тысячу кораблей.
– Кампания грандиозная. Надеюсь, ты хорошо все продумал.
– Естественно, – ответил я заносчиво. – Однако все закончится очень быстро: такое полчище возьмет Трою в считанные дни.
Его глаза расширились.
– Ты так думаешь? Ты уверен, Агамемнон? Ты бывал когда‑нибудь в Трое?
– Нет.
– Но ты должен был слышать рассказы о троянских стенах.
– Да, конечно, я слышал! Но, мой господин, ни одни стены в ойкумене не выдержат натиска ста тысяч человек!
– Возможно… Но я советую подождать, пока твои корабли не причалят к троянскому берегу и ты сможешь лучше оценить ситуацию. Мне говорили, Троя вовсе не похожа на Афины, с их обнесенной стенами крепостью и одной стеной, которая спускается к морю. Троя полностью окружена бастионами. Я полагаю, твой поход будет успешным. Но я также думаю, что он будет долгим.
– Мы с этим не согласны, мой господин, – твердо заявил я.
Он вздохнул:
– Будь что будет. Ни я, ни один из моих сыновей не давали клятвы, но ты можешь на нас рассчитывать. Если нам не удастся сокрушить власть Трои и государств Малой Азии, Агамемнон, мы – и Эллада! – просто исчезнем. – Он посмотрел на свои кольца. – Где Одиссей?
– Я отправил гонца на Итаку.
Он прищелкнул языком:
– Пст! Одиссей не попадется на эту удочку.
– Он обязан! Он тоже дал клятву.
– Что Одиссею до клятвы, как ты думаешь? Не то чтобы кто‑то из нас мог обвинить его в святотатстве, но ведь это он сам все придумал! Он наверняка прочитал ее задом наперед у себя в уме. В душе он – человек мирный, и до меня доходили слухи, будто он остепенился и нашел счастье у домашнего очага. Он даже потерял вкус к интригам. Вот что может сделать с мужчиной счастливый брак. Нет, Агамемнон, он не захочет пойти с вами. Но тебе без него не обойтись.
– Я понимаю это, мой господин.
– Тогда отправляйся за ним сам. И возьми с собой Паламеда. – Он крякнул. – Рыбак рыбака видит издалека.
– Менелая тоже?
В его ярких глазах заплясали искорки.
– Обязательно. А не то он услышит слишком много про экономику и слишком мало – про любовь.
Мы поехали по суше и сели на корабль в маленькой деревушке на западном побережье острова Пелопа, чтобы переправиться через ветреный пролив на Итаку. Когда мы причалили, я мрачно оглядел остров, маленький, скалистый, кругом бесплодная пустошь, едва ли достойное царство для величайшего ума в ойкумене. Карабкаясь по крутой тропинке, которая вела к единственному на острове городу, я клял Одиссея на чем свет стоит за то, что он не позаботился снабдить свой пригодный для причала берег какими‑нибудь средствами передвижения. Однако в городе нам удалось найти трех блохастых ослов; безмерно довольный, что никто из моих придворных не имел возможности наблюдать, как верховный царь взгромождается на осла, я отправился во дворец.
Несмотря на свой скромный размер, дворец меня удивил; он выглядел богато – величественные колонны и качество краски указывали на пышность внутреннего убранства. Конечно, за его супругой дали в приданое огромные земли, сундуки с золотом и драгоценности, которых хватило бы на царский выкуп. И как же ее отец, Икарий, противился, отдавая ее мужчине, который не мог обойтись без хитростей даже в состязании по ходьбе!
Я ожидал, что Одиссей поприветствует нас в портике, – молва о нашем приезде должна была нас опередить. Но когда мы, исполненные благодарности богам за благополучное прибытие, слезли с наших неблагородных скакунов, дворец встретил нас холодным безмолвием. Навстречу не вышел даже слуга. Я повел своих спутников внутрь – Зевс всемогущий, какие фрески! Какое великолепие! – чувствуя себя скорее озадаченным, чем оскорбленным, я обнаружил, что там не было ни одной живой души. Даже та окаянная собака, Аргос, которую Одиссей везде таскал за собой, нас не облаяла.
Двустворчатые бронзовые двери невиданной красоты указали нам на тронный зал; Менелай распахнул створки. Мы в изумлении застыли на пороге, пожирая глазами великолепие росписей, совершенство в подборе красок и женскую фигуру, с рыданиями припавшую к подножию трона. Ее голова была скрыта гиматием, но стоило ей приподнять его, как мы сразу поняли, кто она, ибо лицо ее было густо покрыто татуировкой – голубой паутиной с карминным пауком на левой щеке: знак женщины, посвященной Афине Палладе в облике повелительницы ткацкого станка. Печать Пенелопы.
Она вскочила на ноги, потом упала на колени и поцеловала подол моей эксомиды.
– О мой господин! Мы не ждали тебя! Приветствовать тебя в таком виде… О, мой господин!
И она тут же разразилась новым потоком слез.
При виде женщины, бьющейся в истерике у моих ног, я чувствовал себя глупее некуда. Потом я поймал взгляд Паламеда и выдавил из себя улыбку. Разве можно ожидать, что все пойдет как надо, когда имеешь дело с Одиссеем и его половиной?
Паламед перегнулся через нее и прошептал мне на ухо:
– Мой господин, от меня будет больше пользы, если я поброжу тут немного. Можно?
Я кивнул, а потом поднял Пенелопу на ноги.
– Довольно, сестра, успокойся. Что случилось?
– Царь, мой господин! Царь сошел с ума! Совсем помешался! Даже меня не узнает! Он сейчас там, в священном саду, бормочет что‑то, будто слабоумный!
Паламед вернулся как раз во время, чтобы это услышать.
– Мы должны взглянуть на него, Пенелопа, – заявил я.
– Да, мой господин, – согласилась она, икая, и пошла вперед, указывая нам путь.
Мы вышли в сад, расположенный позади дворца, откуда открывался вид на пахотные земли, простиравшиеся во всех направлениях; центр Итаки оказался намного плодороднее, чем окраины. Мы уже направились было вниз по ступеням, как вдруг, словно ниоткуда, появилась старуха с младенцем на руках.
– Моя госпожа, царевич плачет. Его давно пора кормить.
Пенелопа тут же взяла его на руки и принялась укачивать.
– Это сын Одиссея?
– Да, его зовут Телемах.
Я пощекотал его толстенькую щечку пальцем и двинулся дальше – судьба его отца была сейчас намного важнее. Мы прошли сквозь рощу оливковых деревьев, таких старых, что их истерзанные стволы были толщиной с быка, и оказались на обнесенной стенами делянке, где было больше голой земли, чем деревьев. И тут мы увидели Одиссея. Менелай что‑то пробормотал сдавленным голосом, а я только разинул рот. Он пахал землю с самой нелепой упряжкой, какую только можно было впрячь в плуг, – быком и мулом. Они тянули и дергали в противоположные стороны, отчего плуг подбрасывало и кидало, а борозда получалась такая изогнутая, словно ее провел Сизиф. В крестьянской войлочной шляпе на рыжих волосах, Одиссей небрежно кидал что‑то через левое плечо.
– Что он делает? – спросил Менелай.
– Сеет соль, – с каменным выражением лица ответила Пенелопа.
Одиссей пахал и сеял соль, бормоча бессмыслицу и заливаясь безумным смехом. Хотя он не мог нас не видеть, в его глазах не мелькнуло ни тени узнавания; если в них и светилось что‑то, то только несомненное безумие. Тот самый человек, в котором мы нуждались больше, чем во всех остальных, вместе взятых, был недосягаем.
Зрелище было невыносимое.
– Пойдемте, оставим его.
Плуг переместился ближе к нам, животные задергались еще яростнее, не давая себя усмирить. И тут, без всякого предупреждения, Паламед прыгнул вперед. Мы с Менелаем оцепенели, а он выхватил ребенка из рук Пенелопы и положил его на землю, прямо под копыта быка. Пронзительно закричав, она рванулась к младенцу, но Паламед удержал ее. И тут упряжка остановилась; Одиссей мигом очутился перед быком и поднял сына.
– Что все это значит? – спросил Менелай. – Может, он все‑таки в здравом уме?
– Здоровее не бывает, – улыбнулся Паламед.
– Он притворялся безумцем?
– Конечно, мой господин. Как еще мог он избежать выполнения данной клятвы?
– Но как ты узнал? – спросил Менелай, совершенно сбитый с толку.
– Я наткнулся на разговорчивого слугу прямо у тронного зала. Он сообщил мне, что вчера Одиссею предсказали: если он поедет в Трою, то должен будет провести вдали от Итаки целых двадцать лет.
Паламед наслаждался своим маленьким триумфом.
Одиссей вернул ребенка Пенелопе, которая на этот раз рыдала по‑настоящему. Все знали, что Одиссей – великий актер, но Пенелопа тоже умела играть. В этой паре один другого стоил. Его рука обнимала ее, в то время как серые глаза не отрываясь глядели на Паламеда. Их выражение не сулило ничего хорошего. Паламед заручился ненавистью человека, которому ничего не стоило прождать целую жизнь, пока не подвернется верная возможность отомстить.
– Я раскрыт, – резко бросил Одиссей. – Насколько я понимаю, тебе нужны мои услуги, мой господин?
– Нужны. Почему ты так неохотно их предлагаешь, Одиссей?
– Война с Троей будет делом долгим и кровавым, мой господин. Я не хочу в ней участвовать.
Еще один говорил о том, что поход будет долгим! Разве могла Троя устоять перед сотней тысяч воинов, не важно, как высоки ее стены?
Я возвратился в Микены с Одиссеем, полностью посвятив его во все детали случившегося. Уж ему‑то не стоило рассказывать сказку о том, что Елена была похищена. Как обычно, он оказался сокровищницей советов и дельных сведений. Ни разу не обернулся он посмотреть, как Итака исчезает за горизонтом; ничем не выказал тоску по супруге, хотя супруга его тоже оказалась крепким орешком. Оба сдержанные и таинственные – Одиссей и его паутинноликая Пенелопа.
Когда мы прибыли в Львиный дворец, я обнаружил там своего двоюродного брата Идоменея, приплывшего с Крита. Он горел желанием присоединиться к любому походу на Трою – не даром, конечно. Я должен был разделить с ним командование войском, на что я с готовностью согласился. Будем мы командовать оба или нет, он все равно будет мне подчиняться. Он был по уши влюблен в Елену и принял ее отступничество (я вынужден был и ему рассказать всю правду) очень болезненно.
Список давших клятву был практически исчерпан, писцы выуживали из памяти последние имена, корабельные плотники все до единого трудились в полную силу. К счастью, мы, ахейцы, по праву считались лучшими кораблестроителями, наши леса изобиловали высокими, прямыми соснами и елями, чтобы рубить на мачты и варить смолу, у нас было вдосталь рабов, из волос которых плели канаты, и скота, из шкур которого кроили паруса. И команду для флота нам не нужно было искать на стороне, а это тоже было нам на руку. Наши силы оказались даже больше, чем я предполагал: обещаны были тысяча двести кораблей и больше ста тысяч мужей.
Как только началось строительство флота, я созвал тайный совет. Мы с Нестором, Идоменеем, Паламедом и Одиссеем собрались у меня в покоях, чтобы тщательно все обсудить. Потом я попросил Калханта прочитать волю богов.
– Правильно, – одобрил Нестор.
Он всегда предпочитал положиться на совет небожителей.
– Что говорит Аполлон, жрец? – спросил я Калханта. – Ждет ли нас победа в походе?
Он ни мгновения не колебался:
– Только если с вами пойдет Ахилл, седьмой сын царя Пелея, мой господин.
– Опять этот Ахилл! – Я заскрежетал зубами. – Куда бы я ни повернулся, везде твердят его имя!
Одиссей пожал плечами:
– Это славное имя, Агамемнон.
– Ха! Ему еще и двадцати не стукнуло!
– Не важно, – перебил Паламед. – Мне кажется, нам надо услышать о нем еще больше.
Он повернулся к Калханту:
– Когда будешь уходить, скажи Аяксу, сыну Теламона, что мы хотим его видеть.
Ему не нравилось, что им командуют ахейцы. Но косоглазый альбинос повиновался. Понимал ли он, что по моему приказу за ним следят денно и нощно – так, на всякий случай?
Вскоре после ухода Калханта вошел Аякс.
– Расскажи мне про Ахилла, – попросил я.
Эта незамысловатая просьба разбудила такой поток славословия, что никому было не под силу ждать, пока он иссякнет. И вместе с тем он не сказал ничего, о чем бы мы уже не знали. Я поблагодарил сына Теламона и отпустил его. Ну и увалень же.
– Ну? – был мой вопрос совету.
– То, что мы думаем, Агамемнон, не имеет значения, – произнес Одиссей. – Жрец сказал, нам нужен Ахилл.
– Который не явится по первому зову, – добавил Нестор.
– Спасибо за предупреждение, уж это‑то мне точно известно, – отрезал я.
– Спокойнее, мой господин, – сказал старик. – Пелей немолод. И он не давал клятвы. Он не обязан помогать нам, и он помощи не предлагал. Но подумай, Агамемнон, только подумай! Что могли бы мы сделать, если бы мирмидоняне присоединились к нашему войску?
Его голос зазвучал тверже, когда он произнес это волшебное слово; в комнате повисла тяжелая тишина, которую он сам же и нарушил:
– Если бы речь шла о том, кому прикрывать меня с тыла, то я предпочел бы одного мирмидонянина полсотне других воинов.
– Тогда, – сказал я, решив, что кому‑то из собравшихся здесь придется пострадать, – ты, Одиссей, бери Нестора с Аяксом, и отправляйтесь в Иолк просить царя Пелея послать с нами Ахилла и мирмидонских воинов.
Глава девятая,
Рассказанная Ахиллом
Я был совсем близко – так близко, что мог чувствовать запах его огромной туши и его ярость. Твердо держа в руке копье, я пополз в его направлении, по‑прежнему прячась в зарослях. Вот он фыркает, вот с шумом роет копытом землю. И тут я его увидел. Размером с небольшого быка, туловище посажено на короткие, сильные ноги, черная шерсть дыбом, длинные губы растянуты в свирепом оскале кривых пожелтевших клыков. Глаза его принадлежали тому, кому был предначертан Тартар;[12]он уже видел перед собой призраки фурий, и его переполняла слепая ярость животного, обделенного разумом. Матерого человекоубийцы.
Я громко вскрикнул, чтобы заявить ему о своем присутствии. Сначала он не двинулся с места, потом медленно повернул свою массивную голову, чтобы посмотреть на меня. Поднимая копытом пыль, он нагнул рыло и поднял клыками ком земли, собираясь с силой для нападения. Я вышел на прогалину и ждал со Старым Пелионом в правой руке и другим копьем в левой, бросая ему вызов. Вид человека, открыто бросающего ему вызов, был для него в новинку; какое‑то мгновение он словно размышлял. И бросился в мою сторону неуклюжей гулкой рысью, которая тут же перешла в стремительный галоп. Удивительно, что такая огромная тварь могла так быстро бегать.
Я прикинул, на каком уровне он ударит, и не двинулся с места, схватив Старый Пелион обеими руками, острием слегка вверх. Уже близко. Благодаря весу мышц, наросших на его костях, он мог с легкостью протаранить дерево. Увидев красные вспышки в его глазах, я пригнулся, потом шагнул вперед и погрузил Старый Пелион ему в грудь. Он навалился на меня, и я наклонился к земле; меня захлестнул дымящийся поток его вытекающей жизни. Но я устоял на ногах и изо всех сил уперся ему в голову, отражая его натиск, – руки обхватили древко копья, ноги скользили в крови. Так он и сдох, изумленный, что повстречал более могучего противника. Я вытащил Старый Пелион из его груди, отрубил клыки – это был редкий трофей, который украсит любой боевой шлем, – и оставил его гнить.
Неподалеку я отыскал укромную бухточку и спустился по вьющейся змейкой тропинке к ее дальнему краю, где изгибался бегущий навстречу морю ручей. Не обращая внимания на призывно сверкавшие струи, я побрел по песку к кромке набегающих волн. И, лениво поплавав, улегся на солнце рядом со своими пожитками.
Возможно, я ненадолго уснул. Или, может, меня уже тогда поразил морок. Помню только, что у меня помутилось в голове. Когда сознание вернулось, солнце уже скользило к верхушкам деревьев и в воздухе стояла легкая прохлада. Пора идти. Патрокл будет волноваться.
Я встал, чтобы собрать свои вещи, и это действие было последним, которое я совершил в здравом рассудке. Как объяснить необъяснимое? С тех пор для меня это стало мороком, промежутком времени, когда я был отрезан от всего сущего, сохраняя при этом связь с каким‑то отдельным его воплощением. Мне в ноздри ударило зловоние, бывшее для меня признаком смерти, пляж сжался до ничтожно малых размеров, а храм, который притулился наверху у края обрыва, вырос настолько, что мне показалось, будто он вот‑вот опрокинется и рухнет мне на голову. Все, что я видел вокруг себя, было основано на противоречиях: маленькое – выросло, а большое – уменьшилось.
Со струйками соленой слюны, вытекающими из уголков рта, я упал на колени, сломленный страхом, одинокий, в слезах, полный чувства утраты; вся моя молодость и сила были бессильны помочь мне изгнать охвативший меня смертельный ужас. Моя левая рука задрожала, левая половина лица искривилась, спина напряглась и выгнулась дугой. И все же я цеплялся за край сознания, твердо намереваясь не позволить этим ужасным конвульсиям захватить меня еще больше. Солнце уже село, окрасив небосвод в розовый цвет. Неподвижный воздух наполнился птичьим пением.
Дрожа, как в лихорадке, я поднялся на ноги; во рту стоял привкус гнили. Мне даже не пришло в голову поднять вещи или вспомнить про Старый Пелион. Все, чего я хотел, это вернуться к нашему биваку и умереть на руках у Патрокла.
Он был на месте, услышал мои шаги, подбежал ко мне, потрясенный моим видом, и уложил меня у костра на ложе из теплых шкур. Стоило мне глотнуть вина, и я почувствовал, как привычное ощущение жизни возвращается в мое тело; я стряхнул с себя остатки бессознательной паники и сел, с безграничной благодарностью прислушиваясь к глухому стуку собственного сердца.
– Что случилось? – спросил Патрокл.
– Проклятье, – ответил я охрипшим голосом. – Морок.
– Вепрь тебя ранил? Ты упал?
– Нет, с вепрем я легко справился. Потом спустился к морю, чтобы смыть его кровь. И там меня ждал морок.
С глазами, расширенными от удивления, он присел на корточки.
– Что за морок, Ахилл?
– Словно ко мне пришла смерть. Я чувствовал ее запах и вкус. Бухта сжалась, храм вырос до гигантских размеров – ойкумена искривилась, сменив облик, подобно Протею. Патрокл, мне казалось, я умираю! Я никогда не чувствовал себя так одиноко! И я был беспомощен, как старик, меня охватил малодушный страх. Так что же со мной случилось? Прогневал ли я кого‑нибудь из богов? Может, я оскорбил чем‑нибудь владыку небес и владыку морей?
На его лицо легла тень озабоченности и сочувствия; потом он сказал мне, что я выглядел так, словно и правда получил поцелуй смерти, ибо в лице у меня не было ни кровинки, я дрожал, как осина на ветру, и нагота моя была прикрыта лишь порезами и царапинами.
– Приляг, Ахилл, дай я накрою тебя от холода. Это мог быть и не морок, а просто сон.
– Скорее уж ночной кошмар.
– Поешь немного и выпей еще вина. За убийство вепря крестьяне принесли нам четыре шкуры самой лучшей выделки.
Я прикоснулся к его руке:
– Если бы я не нашел тебя, Патрокл, я бы сошел с ума. Мне невыносима мысль о том, чтобы умереть в одиночестве.
Он взял мои руки в ладони и поцеловал.
– Я намного больше, чем просто твой двоюродный брат, я – твой друг. Я всегда буду с тобой.
Мягко и совсем нестрашно навалилась дремота. Патрокл проснулся раньше меня; потрескивал костер, над языками пламени на вертеле крутился кролик, которому суждено было стать нашим завтраком. Хлеб тоже был, принесенный женщинами из деревни в благодарность за убийство вепря.
– Выглядишь как обычно, – широко улыбнулся Патрокл, протягивая мне жареного кролика на хлебной лепешке.
– Да, – сказал я, принимая еду.
– Ты помнишь все так же ясно, как и вчера вечером?
Меня бросило в дрожь, но хлеб с кроликом отогнали страшные воспоминания.
– И да и нет. Морок, Патрокл. Кто‑то из богов говорил со мной, а я не понял, что он хотел мне сказать.