Поэтому он хотел отказаться от административных постов. Он рассуждал, что это будет для театра незаметно, так как за ним нет конкретных обязанностей по руководству. Действительно, ни в одном из договоров Товарищества разных сроков действия ему, в отличие от Немировича-Данченко, Морозова или Стаховича, не дано поручений. Он — просто директор. Это, конечно же, не препятствовало влиянию Станиславского на все стороны устройства театра, но, так сказать, по его выбору.
На протяжении многих лет Станиславский сам передавал Немировичу-Данченко все новые и новые административные полномочия в его единовластное распоряжение. Он делал это не бескорыстно. С одной стороны, удовлетворял его расширением власти, с другой — сам освобождался от забот ради чистого искусства. Тем не менее в последнее время ему становилось все обиднее, что его распоряжения не принимаются во внимание. На внутренней крышке переплета записной книги 1907/08 года у него записано: «Большое невежество — получить от меня просьбу или письмо о том, что нужно сделать, и ничего не ответить. Пусть говорят: да, я сделаю, или нет, не сделаю. Тогда я буду знать, чего держаться. Если же молчат, то я думаю, что делают, [или] письмо разорвано, или потеряно. Это еще труднее мне.
{371} Меня все боятся расстроить и все опекают, как безумного гения. Не желаю — пусть не жалеют и говорят вовремя. Для опеки — я стар».
Беспорядок, наблюдаемый Станиславским в делах театра, вызвал у него страх. Наверное, он был преувеличен. Станиславский боялся нести ответственность за дело, если не может быть «диктатором». Вместе с тем он сам не надеялся ни на «слепое доверие» к себе товарищей, ни на свои диктаторские способности без того, чтобы не «зарваться».
«Голубчик, — обращался Станиславский к Немировичу-Данченко на страницах записной книжки, — отпустите меня из директоров и из пайщиков. Я останусь вкладчиком, режиссером, актером, буду исполнять всякие поручения, буду работать больше, чем я работаю теперь, и буду чувствовать себя свободным и счастливым.
Подумайте, ведь то же самое ждет и Вас: Вы будете свободны и самостоятельны. Неужели нужны еще новые мучительные для обоих пробы, чтоб убедиться в том, что мы настолько разные люди, что никогда не сойдемся ни на одном пункте.
До сих пор единственным пунктом нашего слияния было уважение перед трудом, которое мы вкладываем в дело. Но и этот пункт — рушился. Мы тащим дело в разные стороны и разрываем его.
Это преступно».
Станиславский подчеркивал, что хотел бы до конца сезона не разглашать своего решения уйти из директоров и пайщиков. Одновременно он просил Немировича-Данченко в связи с этим решением взвесить предложение Нелидова поступить в Художественный театр. Вероятно, он думал, что Нелидов заменит его в сотрудничестве с Немировичем-Данченко по административным делам. Вместе с тем ему было уже известно, что Немировичу-Данченко Нелидов не нужен. Поэтому и дело приглашения Нелидова «бюрократическим способом заглохло».
Нелидов еще долго ждал ответа Немировича-Данченко, а получив его, все сразу понял. «Усматривая, к крайнему для меня прискорбию, из тона Вашего письма, что я не могу быть Вам полезен, я глубоко благодарю Вас за доверие и честь (настаиваю на этом слове), которые мне доставили все наши беседы с Вами» [19], — писал он. Почему-то он просил Немировича-Данченко, чтобы письмо его оставалось в тайне — «между нами».
Он писал это 22 февраля 1907 года, а 7 марта уже звал к себе на обед Станиславского. Вероятно, неразглашение ответа {372} Немировича-Данченко позволяло ему сохранять перед всеми некоторую туманность в деле и попытаться добиться своего через Станиславского.
С тех пор Нелидов постоянно появлялся то в окружении Станиславского, то в окружении Немировича-Данченко. Летом 1907 года он снова обсуждал со Станиславским свое поступление в МХТ, а Немировичу-Данченко высказывал восхищение, когда того в компании величали Наполеоном.
Этого сравнения Немирович-Данченко удостоился за один импровизированный проект, как обойти цензурные запреты. В то лето был запрещен к постановке «Каин» Байрона. Немирович-Данченко придумал перевести Художественный театр в Финляндию — в Выборг, на который российская цензура не распространялась, и там сыграть «Каина». Нелидов попросился участвовать в реализации этого проекта.
Такая преданность Немировичу-Данченко тем не менее не удерживала Нелидова от переговоров за его спиной со Станиславским. В письме к Станиславскому от 26 октября 1907 года он пишет, что «с волнением» ожидает решения пайщиков, сохраняя этот момент в тайне от всех, как «было условлено между А. А. Стаховичем» [20] и им. Теперь Нелидов просит Станиславского не показывать этого письма Немировичу-Данченко. Только при крайней нужде он позволяет ознакомить его с содержанием. Еще бы! Ему ведь известно, что Немирович-Данченко не заинтересован в его услугах.
Очевидно, к этому времени Станиславский уже перестал устраняться от дела приглашения Нелидова, как обещал сначала. Совершенно открыто он выступил перед пайщиками 8 января 1908 года, предлагая им пригласить Нелидова на службу. В этот же день он посетил Нелидова. Вместе они составили нечто вроде расписки Нелидова в том, что он знает, какие подводные камни ожидают его на новой работе.
Во-первых, он поступает на год для испытания. Во-вторых, Станиславский отказывает ему в покровительстве. Авторитет он должен добывать себе сам. В‑третьих, интересы театра Станиславскому ближе всего, и он при первом же случае принесет им в жертву карьеру Нелидова. Кажется, этот документ создан оттого, что Станиславский не уверен в занятой им позиции. Пайщики хотя и не отказали ему, но постановили, чтобы Дирекция сперва разработала должностные права и обязанности нового служащего. Знакомый натиск Нелидова выражен в этом документе заявлением, что судьей над своей деятельностью в Художественном театре он будет признавать только Станиславского.
{373} Станиславский же остался при прежнем убеждении, что судьей Нелидову должны быть пайщики, а не он. Он ждет приезда третьего директора, Стаховича, который тотчас же по своему прибытию собирает «экстренное совещание» [21] 5 февраля, а на 6 февраля 1908 года рассылает приглашение на заседание пайщиков.
Нелидов поставлен в известность, что судьба его решается в этих числах. Его точит червячок сомнения в безупречности своей обходной тактики. Всю ночь на 5 февраля он пишет письмо Станиславскому. Наконец четвертый его вариант отсылает. «Последняя моя просьба к Вам, — писал Нелидов, — когда будет обсуждаться мой вопрос, то очень прошу не прибегайте с Вл[адимиром] Ив[ановичем] к крайним мерам, которые могли бы вызвать то, что вы разойдетесь. Я, да и не я один, убежден, что театр держится вами двумя и ценою вашего расхождения не смею войти в ваш театр» [22].
Опять же это выглядело бы благородно, если бы Нелидов не знал, что Немирович-Данченко не собирается брать его в помощники, а он уже скоро год как это прекрасно знает. Тут же Нелидов просит Станиславского при случае действовать «энергично» [23].
Никто не писал протокола (или он не сохранился?) на собрании б февраля 1908 года, когда, по мнению Станиславского, Немирович-Данченко вел себя странно. Было это так, потому что всю ситуацию с внедрением Нелидова он понял как направленную лично против себя. Тогда произошел эпизод, который, как пик легенды о дружбе-вражде Станиславского и Немировича-Данченко, передавался из уст в уста от одного поколения артистов и сотрудников Художественного театра к другому. Об этом рассказывали доверительно и с восхищением и немножко как о запретном.
Прародителем рассказа, несомненно, был Качалов, и слава богу, что он его записал. Это исключает варианты. Качалов писал Подгорному, томившемуся в санатории в Швейцарии: «В жизни театра был очень острый момент раскола между Немировичем и Константином. Немирович официально заявил, что он уходит на императорскую сцену, если, впрочем, будет уверен, что Художественный театр будет продолжать жить с одним Константином, на что Константин вынул часы и торжественно заявил: “Сейчас 5 часов. Уходите. Но четверть шестого уже и меня не будет в Художественном театре”».
Качалов писал письмо через месяц, но то, что описываемое событие произошло именно 6 февраля и толчком к нему {374} был Нелидов, подтверждается словами из письма Немировича-Данченко к Станиславскому от 7 февраля 1908 года — «с моим уходом в пять часов Вы уходите в одну минуту шестого». Качалов пишет, что после они «долго говорили, и дело уладилось». Качалов не знал, что они еще и переписывались.
Немирович-Данченко, продумав «всю ночь», написал Станиславскому «открытое письмо». Оно было крик и боль его души, хотя ему и удалось удержаться в своем обычном холодновато-корректном тоне.
«Чувствую, что мое бескорыстие не идет до таких пределов», — писал он при мысли, что должен поделиться своей административной славою создателя Художественного театра с этим Нелидовым, почему-то симпатичным Станиславскому и признаваемым им, Немировичем-Данченко, за «ничтожество».
Нужды в Нелидове он не видел никакой, даже предполагал вред, так как видел в нем чиновника, «неспособного даже поддерживать» демократическое направление Художественного театра. Оно насаждалось стараниями Немировича-Данченко, которого Станиславский теперь предает и в грош не ставит, как и всех, «кто так много работал и работает» вокруг него в театре.
«Дорогой Константин Сергеевич! — взывал Немирович-Данченко. — Я с ревностью, теперь перегоревшей, но с убеждением в Вашей заслуженности, с полным признанием всех Ваших прав на это — уступил Вам всю художественную славу театра, всю целиком. Все хорошо знают, что в истории театра моего имени не будет, — будет только Ваше имя. Но, уступив эту славу, я все же нахожу удовлетворение в том, что в самом направлении Театра в основе лежат мои убеждения, что дух театра создан мною не менее, чем Вами». Немирович-Данченко полагал, что теперь Станиславский отнимает у него и эту славу, вручая ее Нелидову. И он в последний раз просил Станиславского одуматься: «Я прошу Вас, для меня, для всей труппы, для всего дела, для Вас самого, — снять с вопроса о Нелидове такую остроту постановки».
О том, что в истории театра, если говорить о мировой истории, его имени не будет, Немирович-Данченко был провидцем. Сегодня Художественный театр в первую очередь олицетворяет имя Станиславского. Ничего несправедливого в этом нет, потому что причина не в результатах соизмерения талантов, а только в одном явлении. Немирович-Данченко был выдающимся деятелем отечественного театра, в сравнение с ним даже поставить некого, настолько он индивидуален, а Станиславский {375} кроме памяти об его актерской и режиссерской практике оставил по себе теорию.
Этим он обессмертил свое имя, потому что во все времена находятся люди, интересующиеся теорией своего дела. Не важно, примут ли они «систему Станиславского» или отвергнут. Они возьмут ее в руки. Так мировой театр из поколения в поколение будет знать, что есть Станиславский.
В феврале 1908 года Немирович-Данченко упрекал Станиславского в «безжалостно-несправедливом отношении» к сподвижникам по театру. Станиславский был жесток потому, что совершенно не видел себя со стороны в этом конфликте. Свои поступки он считал справедливыми, а требования — полезными для дела. И в первую очередь он считал их такими касательно Немировича-Данченко. Ему казалось, что с приглашением Нелидова он получает возможность исправить то положение, за которое Немирович-Данченко точил его «шесть лет» [24].
Что он имел в виду? Да то, что начиная с 1902 года Немирович-Данченко постоянно жаловался Станиславскому, что перегружен административными обязанностями. Это он всегда воспринимал как унижение и непризнание его художественной деятельности и режиссерского таланта.
Из этих предпосылок и находясь в полном простодушии и слепом доверии к тому, что Нелидов не окажется захватчиком, Станиславский продолжал быть «безжалостным». Он не принял ни одного довода Немировича-Данченко, и только глубоко обиделся. «Раз что наша десятилетняя деятельность закончилась таким письмом, которое я сейчас прочел, — писал он в ответ на “открытое письмо”, — всякие убеждения в моей бесконечной преданности и любви к Вам, к театру и к товарищам — бесполезны» [25].
Он возвращался к решению, опять показавшемуся единственно верным — уйти из пайщиков и директоров. Быть актером «на старые роли» [26] и режиссером «на известных» [27] условиях. Письмо свое он закончил фразой: «Вопрос об Нелидове я считаю поконченным и не хотел бы к нему возвращаться» [28].
Однако документы говорят, что на этом не была поставлена точка. Да и Немирович-Данченко, сколь впрямую ни говорил о ненужности Нелидова, ультиматума не предъявлял, а только просил о снятии остроты вопроса. На следующем заседании со Стаховичем 7 февраля 1908 года, таком чрезвычайном, что Станиславский и Москвин побросали репетицию {376} «Синей птицы», дело Нелидова неожиданно решилось, и неожиданно — в его пользу.
Как это произошло — непонятно. Протокола опять нет, но есть косвенные сведения в документах, хоть отчасти на что-то намекающие. Лужский, который к этому времени уже вышел из Правления и пайщиков, питался слухами, и до него дошли следующие, записанные им в дневник: «7 февраля. Событие экстраординарное: Нелидов принят и у меня сшиты новые брюки. Заседание, говорят, было бурное: слезы, истерики и т. д. и т. д.» [29].
На заседании могли быть оглашены как «открытое письмо» Немировича-Данченко, так и ответ на него Станиславского. Во всяком случае, аргументы для спора обеими сторонами должны были браться из этих документов, и они довели их до слез и истерик. Кому-то надлежало уступить…
Два письма от Нелидова, помеченные Станиславским 7 февраля, передают его ликование, благодарность и обещание «превзойти возлагаемые» [30] на него «надежды». Весь день Нелидов метался от Стаховича к Станиславскому, пытаясь сразу же приступить к вожделенной службе. Из этого помимо прочего видно, что Стахович выступал оппонентом Немировичу-Данченко на стороне Станиславского.
Из последовательности событий этого запутанного дела, как она представлена в записной книжке Станиславского, получается, что Немирович-Данченко согласился на поступление Нелидова в Художественный театр после категорического заявления Станиславского о своем выходе из руководства.
Своей рукой от имени Дирекции Немирович-Данченко написал распоряжение руководителям частей театра. Под расписку они обязывались вводить в курс дела поступающего в театр с будущего сезона Нелидова. Инспектор фон Фессинг успел расписаться на этой бумаге. Об остальных помечено, что они оповещены.
В «открытом письме» Немирович-Данченко писал о «рельефно» выразившемся отрицательном отношении труппы к приглашению Нелидова. Через неделю, 14 февраля 1908 года, это отношение стало известно прессе. «Московские ведомости» сообщили: «… артисты Художественного театра обратились с коллективным письмом к г. Нелидову с просьбою отказаться от своего вступления в Художественный театр и тем не подрывать успеха дела» [31]. Постепенно событие развертывалось в обратном направлении.
Через два дня после бурно проведенного в заседаниях и {377} переписке 7 февраля Немирович-Данченко хотя и в состоянии полной разбитости, но все же пишет Станиславскому новое письмо. Он пишет ему 9 февраля о возможности снова говорить друг с другом. Он представляет себе этот разговор, разумеется, гораздо шире нелидовской темы.
Он исповедуется, что уже два дня носит в кармане особое письмо к Станиславскому. «Я не посылал — ждал, пока вопрос о Нелидове окончится совершенно. Чтоб письмо мое не имело характера угрозы, — пишет он. — Я писал Вам, что считаю себя свободным от связи, заключенной между нами 10 лет назад. И Вас освобождаю». В ноябре 1907 года письмо такого содержания Немировичу-Данченко только еще мерещилось. Теперь оно было написано, но все-таки хода не получило.
Гзовская в ноябре 1907 года, Нелидов в феврале 1908 года, как злые духи в судьбе Станиславского и Немировича-Данченко, ставили их сотрудничество на край пропасти. Все, что было до, и все, что случится после, не заводило их до таких пределов враждебности. Ради сохранения Художественного театра и себя в нем они, несмотря на это, отторгли Нелидова. Немирович-Данченко сделал это дипломатическим способом — заменив Нелидова учреждением особой комиссии для разбора недостатков в деятельности Художественного театра. Комиссия вылилась в создание комитета, берущего на себя «нелидовские» полномочия. Так он исполнил требование Станиславского о наведении порядка и контроля. Станиславский в этих обстоятельствах, как и не исключал, пожертвовал Нелидовым.
Оставалась заминка — данное театром обещание Нелидову об его поступлении в будущем сезоне. С моральной точки зрения тут всем развязал руки дошедший до Немировича-Данченко 14 февраля слух. В один день с публикацией в «Московских ведомостях» о письме труппы МХТ к Нелидову Немировичу-Данченко стало известно, что его оклеветали и что участником этого вольно или невольно был Нелидов. Возможно, между клеветой и публикацией есть какая-то связь.
Разгоряченный Немирович-Данченко сейчас же сообщает Станиславскому об этом из ряда вон выходящем событии. Он в досаде, что не узнал всего раньше: «Разумеется, если бы Стахович поменьше “дипломатничал” и назвал мне Нелидова до наших заседаний, то я не имел бы сейчас секретаря, которого имею основание подозревать в клевете на меня » [32].
Попадать в хитросплетения отношений, очевидно, было свойством Нелидова. В 1911 году он будет письменно оправдываться перед Станиславским, что не насмехался {378} над его «системой», и стиль его письма будет какой-то глумовский.
Немирович-Данченко просил у Станиславского совета, как теперь поступить. Станиславский, вероятно, ничего не смог посоветовать, потому что устное обязательство театра перед Нелидовым было в силе. Стахович 1 марта 1908 года напоминал не забыть обсудить это в связи с созданием комитета. Обсудили ли — неизвестно. Станиславский 3 марта нанес Нелидову визит и даже у него обедал. Присутствовала и Гзовская.
Простодушие Станиславского на этом обеде не имело границ. Об этом можно составить себе представление по его записной книжке, где он законспектировал весь разговор. Главная тема разговора: «Рассказал подробно, как недружелюбно принят Нелидов Немировичем и труппой». Затем по пунктам Станиславский пересказал весь ход событий, упомянув и письмо, «где Немирович требовал непринятия Нелидова», и свой отказ от пайщика и директора.
Станиславский сожалел и сочувствовал Нелидову. Он старался облегчить его решение отступить от Художественного театра тем, как ему было бы там несладко. Для образца он сделал ему ряд наставлений, как если бы Нелидов все же перешел в МХТ. Ему надо было бы показать себя там высоким профессионалом в области декораций, электропроводки, монтировки, музейных вещей и так далее. И самое трудное, что ему при этом следовало бы еще заботиться о хороших отношениях между Станиславским и Немировичем-Данченко, как это делает Стахович.
Станиславский ни за что хорошее не ручался не только для Гзовской и Нелидова, но и для себя самого от их перехода в Художественный театр. Резюмируя разговор, он писал: «Могут оба интриговать против меня, я не буду даже защищаться — пусть обманывают. Буду верить, пока не потеряю веру».
Нелидов медлил. А между тем 6 марта состоялось первое заседание Правления МХТ в новом составе и с новыми полномочиями. Реформа была подготовлена в две недели, в заседаниях с 15 по 27 февраля. Председателем нового Правления стал Немирович-Данченко. В преобразованной администрации театра Нелидов мог бы занять очень скромную должность, даже не секретаря Немировича-Данченко, а что-то меньше и неопределеннее. Нелидов наконец решился и 21 марта 1908 года в письме к Немировичу-Данченко просил считать себя «с сего числа лицом к Московскому Художественному театру непричастным» [33].
{379} Глава пятая
Общая родина — Комиссия разбирает отношения — Независимо от «дружественности» — Реорганизация — Спасение во что бы то ни стало
Еще в разгар столкновений по поводу «Бранда» и «Драмы жизни» Стахович написал: «Как досадно, как грустно, как невыносимо скучно, что наши два руководителя не могут спеться. А как было бы полезно и желательно, чтобы талант, дарование и художественное творчество одного слились со знанием, опытом и умом другого. Но думаю, что этого никогда не будет, и вот почему Художественному театру в настоящем его виде не суждено долго еще просуществовать. Тяжело и горько мне это признать, но я в этом больше не сомневаюсь».
Стахович в 1906 году предрекал гибель Художественного театра от внутренней распри, как предрекал ее от той же причины Горький в 1904 году. Оба писали в часы, когда находились вне Художественного театра: Стахович — из-за границы, Горький — из Петербурга. Издали казалось, что дело безнадежно идет к концу, и оба прорицателя не чувствовали ту силу природного притяжения, которая удерживала Станиславского и Немировича-Данченко от полного разрыва.
Этой силой была их общая родина — сам Художественный театр. В сущности, они родились в нем заново для искусства, хотя и пришли в него с солидными багажами. Между ними и театром была обратная связь. Он объединял их, несмотря ни на что, и они, несмотря ни на что, объединялись ради него снова и снова. Каждая их новая форма независимости друг от друга была на самом деле очередной мерой для укрепления Художественного театра. Ценою компромиссов и взаимных уступок они опять сговаривались. Так и теперь, в момент, когда были очень близки к разрыву, они сумели перезаключить условия своего сотрудничества.
После писем, полученных от Немировича-Данченко 7 и 9 февраля 1908 года, Станиславский подверг ситуацию анализу. Среди его бумаг есть черновые записи карандашом, озаглавленные «Наша связь». Они состоят из трех частей: обзора полемики с Немировичем-Данченко, «исхода» и «финала». Содержание этих записей составляют сплошные расхождения, а все же тема: «наша связь».
Станиславский совершенно не разбирает поставленные ими вместе или раздельно спектакли за годы прошлого сотрудничества, как это постоянно при подобных анализах делает Немирович-Данченко. {380} В его понимании для продолжения деятельности Художественного театра это не имеет никакого значения. Важно другое: возможно ли в таком беспорядке технических служб и такой неэтичной атмосфере вести художественные эксперименты.
В еще большей степени Станиславского волнует проблема: может ли он продолжать эксперименты при сложившихся творческих отношениях с Немировичем-Данченко. «Отчего Вл. Ив. взял на себя роль ментора и воспитат[еля]. Я этого не хочу» [1], — пишет он о главном для себя препятствии. Станиславский уверен, что «худ[ожественная] личность может меняться от убеждения, а не от приказания» [2]. Раз он не меняется так, как хочется Немировичу-Данченко, то «м[ожет] б[ыть] Вл. Ив. плохо убеждает» [3] его? Неуверенный, что дорога исканий открыта ему в Художественном театре, Станиславский записывает под заголовком «Исход», что обязуется ставить одну пьесу в МХТ, а другие — где ему будет угодно: «Мои капризы будут навынос» [4].
В «Финале» Станиславский сам себе отвечает на вопрос: «На что я нужен В. И. Н‑Д?» [5]. У него выходит, что «как администратор», «как человек» и «как художник» он мешает и не нужен. Нужен только «как актер», но в этом качестве Станиславский сам в себе сомневается. «Как капиталиста» он тоже вычеркивает себя из необходимых людей, потому что его «вклад ничтожен» и потому, что репутацию своей кредитоспособности он не доверяет никому. «Как литератор — я 0» [6], — подчеркивает он в заключение. (И почему он должен быть «литератором», когда он артист и режиссер? Уж эту-то мысль внушил ему Немирович-Данченко.)
Станиславский считает, что утомил своими недостатками Немировича-Данченко и нужно дать ему отдохнуть.
Однако надо все равно продолжать вместе жить дальше, оставив в силе прежнее соглашение о двух veto. Этическая атмосфера должна быть без интриг и «царства женщин» [7], как пишет Станиславский. С предложением этих условий, позволяющих ему продолжить работу в Художественном театре, он приходит на собрание пайщиков 15 февраля 1908 года.
Последнее обострение отношений из-за Гзовской и Нелидова совпало по времени с необходимостью перезаключать договор о продлении деятельности Товарищества МХТ на новое трехлетие с 15 июня 1908 по 15 июня 1911 года. Пайщики решили избрать комиссию для разбора положения в театре. Комиссия распалась на две подкомиссии: по бюджету и по {381} внутренней жизни. Хотя задачи подкомиссии с виду носили обычный ревизионный характер, по сути они должны были стать чем-то вроде третейского суда над Станиславским и Немировичем-Данченко.
Сравнительно недавно к Станиславскому обращался за консультацией третейский суд по спору В. Ф. Комиссаржевской и Вс. Э. Мейерхольда. «Может ли принципиальное несогласие в вопросах искусства оскорбить ту или другую спорящую сторону? Думаю, что нет», — отвечал тогда Станиславский. Он писал еще о том, что такие несогласия служат препятствием к продолжению «совместной работы», если «артисты не находят в своей душе уступок». Если перенести это мнение Станиславского на их с Немировичем-Данченко случай, то оно указывает путь к примирению. Важно только в душе пойти на уступки.
Вверившись суду комиссии, Станиславский и Немирович-Данченко согласились искать уступки. Члены же комиссии топтались вокруг их разногласий, а Лужский так прямо и заявил, что «чистое, хорошее дело погибает от разлада, и ни от чего другого».
В ответ Станиславский сейчас же выступил с заявлением, что разлада не видит: «Я повторяю, что люблю Владимира Ивановича, и считаю, что разойтись мы не можем ни при каких условиях. Если и были недоразумения, они никак не доказывают разлада. Повторяю, если бы ушел Владимир Иванович, то немедленно ушел бы и я». Это было подтверждением сцены с часами, имевшей место неделю назад. Станиславский надеялся, что создаваемый комитет в случае надобности сможет вмешаться в их разногласия.
Немирович-Данченко сохранял скептическое хладнокровие и отвечал Станиславскому: «Думаю, что комитет бессилен свести нас, если мы сами не сойдемся. Любовь комиссия предписать не может, а театр все же должен существовать». На заседаниях комиссии он неуклонно возвращал говоривших к коренной проблеме, на которую призывал смотреть бесстрашно: «Будьте мужественны, глядите в само дело, обсуждайте, возможно ли поставить его на такую художественную и экономическую почву, чтобы оно не зависело от нашей дружественности».
Немирович-Данченко предлагал членам комиссии рассмотреть бюджет и причины запаздывания премьер. Он говорил им, что опасается разорения и что надо задуматься о цели театра. «Говорим ли мы об одном и том же? — задавал он вопрос {382} о цели. — По мнению Константина Сергеевича, театр должен расширяться, раздваиваться, размножаться, а по-моему, надо сосредоточить у нас самые живые таланты; постановки же и все остальное уменьшить до минимума».
Ответные рассуждения Станиславского наглядно демонстрируют парадоксальное сочетание в нем наивности с прозрениями. Соглашаясь с Немировичем-Данченко, что надо рассматривать возможность продолжения дела независимо от их «дружественности», он доходил до абсурда. «Необходимо выработать такие элементы, которые были бы жизнеспособны и помимо нас: меня, например, может заменить Москвин, какой-нибудь администратор заменит Владимира Ивановича», — говорил он, и фантазия уже рисовала ему спектакли каких-то разных групп-заменителей Художественного театра, которые все равно будут «лучше других театров».
Стоит только вообразить: вместо Станиславского — Москвин, вместо Немировича-Данченко — опять не Нелидов ли? — чтобы оказаться перед доказательством полной несостоятельности «эмансипированности», как называл Немирович-Данченко, Художественного театра от личностей его основателей.
Вместе с тем Станиславский веровал в ту высочайшую миссию, которую назначал Художественному театру еще минуту назад. Он говорил: «У нас сосредоточено все русское, а пожалуй, и европейское искусство. Мы можем ругаться, но разойтись мы не имеем нравственного права». Мыслимо ли, чтобы такой театр вели не основатели, а дублеры?
Москвин предложил «третейский» выход, не требуя никаких клятв в дружбе. Он предложил Дирекцию «подчинить верховной власти — Комитету». При этом «двойная монархия» ограничивалась выбранным органом и становилась вроде как конституционной. Лужский заметил, что и тогда необходима вера основателей в дело Художественного театра для его продолжения. Но этой веры им было не занимать!
Подкомиссии, добросовестно позаседав 16 и 17 февраля, выработали свои заключения, и 27 февраля 1908 года все собрались снова в полном составе для подведения итогов. Главный итог содержался в седьмом пункте протокола и заключался в том, что «необходим деятельный Комитет с большими полномочиями, ответственный только перед Общим собранием пайщиков» [8].
На объединенном заседании пайщиков и членов комиссии таковой комитет был учрежден, но полномочия его оказались {383} не такими беспредельными. В Комитет было избрано шесть человек и вместе с директорами они вошли в состав Правления Товарищества Московского Художественного театра. Комитет мог давать свои постановления, но утвержденными они считались только после одобрения общим составом Правления. При разногласиях в распределении ролей решающий голос в Правлении принадлежал Дирекции. Таким образом власть опять сосредоточивалась у трех директоров.
Немирович-Данченко стал двойным председателем: и Комитета и Правления. Он же являлся единственным официальным представителем театра во внешних сношениях. Право veto по репертуару также принадлежало ему.