— Ты дал бы мне ствол, если б я был черным?
— Чё-ё-ё? — протянул Эд громко, словно не мог поверить в услышанное.
Несколько его родичей обернулись и посмотрели на нас, но не более: похоже, мы с Эдом дали понять, что хотим переговорить без посторонних ушей. Эд продолжил, но гораздо тише:
— Прикинь сам, что ты сказал, Кен, браток! Это ж какая-то хрень!
Я покачал головой, похлопал его по плечу и сел, наклонившись вперед и обхватив руками голову.
— Ну, извини, — сказал я со вдохом, — извини, Эд. И правда хрень. Я…
— Слушай, браток, я сам понимаю, что тебе здорово все это вкатило. Не надо себя виноватить. — Эд наклонился так, что его голова оказалась вровень с моей, теперь он мог говорить еще тише: — Но пушка не решит твоих проблем. Только добавит новых. Скорее всего.
— Так она ж только для самообороны, — пробормотал я извиняющимся тоном.
Но на самом деле сдался. Понял, что его не переубедишь. Хуже того, я знал, что он, наверное, прав.
— Э, дружок, вечно все так говорят.
— Но ты ведь не станешь отрицать, что знаешь людей, которые смогли бы достать мне такую штуку, правда?
— Конечно не стану. Но послушай, Кен, — мотнул Эд головой на собравшихся в кабине родичей, — глянь на эту тол-пень.
Я обвел их взглядом. Это были счастливые люди, одетые в одежду ярких тонов, в основном женщины, кругом сплошь кричащие платья, заливистый смех и разноцветье улыбок. В наши дни редко можно увидеть столько улыбок в одном месте. По крайней мере, без помощи фармакологии. Мать Эда заметила, что я на нее пялюсь, и приветливо помахала мне, а ее улыбка могла поспорить шириной со всей панорамой Лондона. Я махнул рукой в ответ и тоже не смог удержаться от улыбки. Сегодня я был у нее на хорошем счету, — потому что при посадке не забыл похвалить ее волосы. То есть, я хочу сказать, они действительно выглядели великолепно, но вообще — то я не говорю о подобных вещах вслух, потому что, ну, одним словом… потому что я мужчина… Но когда-то, много лет назад, Эд намекнул мне, что комплимент женщине вообще, а черной в особенности, относительно ее волос или прически помогает завоевать ее расположение лучше любых других дармовых мер. В то время, помнится, я заявил ему, что нахожу такой подход гнусным и циничным, и обвинил своего приятеля в принадлежности к широкому общественному движению, пользующемуся поддержкой преимущественно среди черных, а именно «Сексисты против расизма», но, разумеется, с тех пор и сам беззастенчиво пользовался его советом.
|
|
— Я те не какой-нибудь придурочный бандос с Ямайки. Мне нужно думать и о них всех, и о карьере, — продолжил Эд, кивая в сторону родичей, — Я теперь долбаный бизнесмен… понимаешь, к чему я клоню? На хрена мне приятели, которые не выходят из дому без «узи»? Видел я, Кен, к чему это ведет, все кончается дерьмово. Такое как раз на руку копам и расистам. Глянь на Штаты, черт подери. Просто сердце разрывается, как там черные друг друга месят. А сколько нашего брата в тюряге и в камерах смертников — с ума рехнуться!
— Знаю, — вздохнул я, — Сам тысячу раз трендел в эфире о том же.
— Ага, а все из-за того, что многим из них в руки попали эти херовы пушки, приятель, и ежли у тя нет другого выбора, а он есть, и если у тя нет хорошего плана, а его ведь таки и нет, ты и думать не моги в такое влезать.
— Я не прошу, чтобы ты мне вручил ствол, мне просто нужно имя, телефонный номер и адрес, куда пойти. Как звали твоего дружка, который когда-то тянул срок? Роуб? Не мог бы он…
|
|
— Забудь. Нет никакого Роуба. Связи порвались. Ясно?
— Всего только номер, Эд.
— Не могу, Кен.
— То есть не желаешь?
— Не могу, совесть не позволяет. Ты понимаешь, о чем я.
— Ага, — согласился я, — Понимаю.
— Ежли в Лондоне опасно, поди в отпуск, а то воротись в Шотландию.
— Связан по рукам и ногам, Эд, надо делать передачу. У меня контракт.
— Ну, может, все-тки найдется какой выход.
— Вот я и пытаюсь найти какое-нибудь средство, чтобы защититься…
— Слышь, они либо такое говно, что против них и ствол-то не нужен — вон ты один раз уже справился, либо настолько ушлые, что без толку таскать за поясом «глок». Смотрел «Леона»?
Я взглянул на него.
— Знаешь, я думаю, лучше вернуться к твоей первоначальной идее: давай наслаждаться видом.
Лондон покидать я не хотел: мне нравится здесь жить. Отчасти была задета моя гордость: казалось стыдным сразу же драпать. Отчасти виноват был фатализм: почем я мог знать, кто за мной охотится? Может, им под силу достать меня везде, где угодно? Тогда уж лучше остаться здесь, где, по крайней мере, имеются друзья (пусть даже эти ублюдки не хотят предоставлять мне убежище или средства самозащиты). А еще — необходимость зарабатывать на жизнь и делать свою работу, которая с некоторых пор начала мне нравиться.
Я приобрел большой тяжелый фонарь «маглайт», этакую хреновину с шестью батарейками, даже длиннее той, что таскают с собой охранники. Хороший, мощный луч, а к тому же очень недурная дубинка: полметра длиной как-никак. Он вошел тютелька в тютельку в уголок между передней спинкой кровати и матрацем; иногда, проснувшись посреди ночи, особенно если Джоу отсутствовала, я дотягивался до него рукой и гладил металлическую поверхность, ощущая приятный холодок, прикидывал эту штуку на вес и, успокоенный, опять засыпал.
|
|
Я не сказал Эду одной вещи: скрыл, что теперь радиостанция «В прямом эфире — столица!» и «Маут корпорейшн» озаботились наконец моей безопасностью. На этом настоял Фил, и когда я обратился по тому же поводу к Полу, моему агенту, он подтвердил, что в моем контракте действительно имеется пункт, в соответствии с которым я должен сообщать о любой угрозе моей жизни, моему благополучию и вообще моей возможности продолжать выполнять условия контракта и вести передачи. Мне следовало бы разозлиться, но на самом деле я почувствовал облегчение.
Сэр Джейми лично позвонил мне из Лос-Анджелеса и заверил, что обо мне позаботятся. Глава службы безопасности «Маут корпорейшн» Мик Бизли, крепко сбитый седоватый чувак, бывший спецназовец, заменил на «Красе Темпля» систему сигнализации, а также установил на ее борту новую камеру видеонаблюдения плюс к уже имевшейся на причале, подключив обе к дисплеям главного центра безопасности в штаб-квартире «Маут корпорейшн», где все семь дней в неделю бдительные операторы вели круглосуточное наблюдение; а в том помещении, где у нас на радиостанции вскрывали почту, появилась аппаратура для ее просвечивания (дело как раз пришлось на то время, когда все, будто сумасшедшие, искали в письмах возбудитель сибирской язвы). На моем «лендровере» установили спутниковую систему слежения, также подключив ее к мониторам центра безопасности. Новейшая система сигнализации под названием «Тетчем четвертой категории» сделала из моей Ленди неприступную крепость, покуситься на которую можно было разве что с вертолета, построенного по технологии «стелс». Я как-то даже не решился им попенять, что оснащение всеми этими электронными чудесами, по сути, корыта с дизелем, часами и буксировочным тросом увеличило его стоимость — а стало быть, и привлекательность для возможных угонщиков — где-то на две тысячи процентов.
Мне даже сообщили, что, когда мне будет угрожать явная опасность, я вправе рассчитывать на услуги телохранителя, хотя, основываясь на собственном печальном опыте, я хорошо знал, что чаще всего уязвим, когда начинаю думать не головой, а пенисом, который так и тянет меня к какой-нибудь разбитной шлюшке, и тогда последнее, чего мне может захотеться, так это чтобы кто-то находился поблизости (за исключением разве что ее близняшки-сестры).
Короче, я ответил, что идею с телохранителем надо обмозговать.
— А это вам от босса, — проворчал Мик Бизли, вручая мне коробочку довольно крупного размера. Боссом он обычно именовал сэра Джейми.
В ней оказались часы. Весьма крупные часы с циферблатами внутри циферблатов и с вращающимся ободком с делениями и циферками, помогающим, наверное, не позабыть, когда нужно внести последний платеж, чтобы сие чудо техники стало наконец вашим, а также с невероятным количеством всяких кнопок и с таким огромным колесиком сбоку для завода механизма, что если присобачить к нему Биг-Бен, и тот можно было бы раскрутить. Это чудовищное изделие, на мой взгляд, в точности соответствовало представлениям маленьких мальчуганов о том, как должны выглядеть по-на-стоящему крутые часы (да и то в прошлом; теперь они предпочитают часы гладкие и плоские, типа той постмодернистской модели «Спун», которой пользуюсь я). К тому же часы выглядели так, словно являлись абсолютно водонепроницаемыми, и с ними бы можно было смело нырнуть хоть на дно Марианской впадины, если б не тот факт, что таким часам водопроницаемость вовсе ни к чему: они настолько тяжелые, что способны утопить владельца в тот же миг, когда он отважится оказаться с ними на достаточно глубоком для этого месте. Я посмотрел на них, затем на исполненное изящества и простоты произведение часового искусства на своем запястье, потом на несколько менее крупные по сравнению с часами черты лица Мика Бизли.
— Это что, — спросил я его, — Джеймса, блин. Бонда обнесли?
— Вообще-то модель «Эксплорер» фирмы «Брейтлинг», — пророкотал Бизли, — но в данном случае, если сильно потянуть за вот эту большую кнопочку, выдвинется антенна, и ваш сигнал уйдет на спутник. Однако данной функцией следует пользоваться только в действительно критических ситуациях, иначе останешься с часами, из которых торчит длиннющая проволока, которую невозможно засунуть обратно, и с очень неслабым счетом за ремонт. А по части всего остального инструкция прилагается. Что же до ремонта после по-настоящему опасных ЧП, то он будет бесплатным.
— В помещениях срабатывает хорошо?
— Не очень.
— Ладно. Сколько они стоят?
— Три с половиной штуки, так что лучше не терять.
— Вот дьявол!
— И кстати, никакого Бонда: эту штуковину вот уже несколько лет как можно купить в магазине.
Я присмотрелся повнимательнее:
— Видать, я хожу не по тем магазинам.
Затем положил часы на ладонь и прикинул на вес. Они оказались не такими тяжелыми, как я ожидал, но все-таки прилично тяжелыми.
— Боже, да они еще и время показывают. Беру.
Бизли пристально посмотрел на меня, я посмотрел на него. Затем я поскреб в затылке и произнес:
— А что, таким взглядам тоже обучают в спецназе?
— О’кей, вернемся к старой теме насчет телефонов с вибраторами. Для тех, кто впервые слушает нашу передачу, напоминаем: это наш долгосрочный проект, призванный побудить кого-нибудь из производителей создать наконец модель подходящих размеров и достаточно… э-э-э… непроницаемую, модель, которая смогла бы удовлетворить запросы женской половины нашей аудитории в качестве… э-э-э… устройства, обеспечивающего интимный комфорт… Да, именно на таком эвфемизме мы, кажется, в прошлый раз и остановились. Верно, Фил?
— Насколько могу припомнить, именно на нем, — согласился Фил, сидящий по другую сторону стола.
— Итак, мы пытаемся заинтересовать этим проектом ко-го-нибудь из производителей. Смелее, ребята; в чем дело? Ведь должен же найтись среди тех, кто меня сейчас слушает, какой-нибудь действительно энергичный предприниматель. При современном уровне техники сделать подобную штуковину влагонепроницаемой ничего не стоит, разве это проблема? Тут не нужны открытия. А что касается наружной антенны, она могла бы болтаться, словно… ну, в общем… как…
— Прецеденты есть, — поддержал Фил.
— И все это должно являться безопасным, красиво оформленным, быть удобным и хорошо работать. Выражение «телефонный секс» наполнится новым значением. Когда женщина скажет на прощание: «Позвони мне!», вы будете наконец уверены, о чем именно она толкует, хотя ждать ответа придется, может, и долгонько, есть такой риск.
— Пока домой не прибредут коровы.
— Спасибо, Фил, — ответил я и сделал паузу, — Послушай, у тебя сейчас какой-то уж очень самодовольный вид. Я понимаю, ты тут у нас всегда вкалываешь в печальном заблуждении, будто заслужил вечное право на подобную ухмылку только лишь оттого, что всегда такой потрясающе замечательный, но почемуты так гордишься собой именно в данный момент?
— То были слова из песни.
— Какие? «Пока домой не прибредут коровы»?
— Да.
— Потрясающе.
— Джони Митчелл[84],— сообщил мой режиссер с тихой улыбкой, — Или Мелани Сафка?[85]— Тут он нахмурился.
Я не смог сдержаться и прыснул.
— Да что ты говоришь? Боюсь, наша целевая аудитория тебя не поймет.
— Позволь мне, уже немолодому человеку, иметь свои маленькие слабости.
— Ладно. К черту слабости, я продолжаю. Итак, мы ведем передачу из самого энергичного города в мире, такого, что он просто вибрирует от своей крутизны, — (Фил гоготнул.) — Так неужели человечеству не под силу изобрести телефон, пользоваться которым женщинам было бы одно удовольствие.
— И мужчинам, — вклинился Фил; приподняв брови, я посмотрел в его сторону, — Ну, некоторым из них, — произнес он, пожимая плечами, — Так, к слову.
— Ну, мы-то, конечно, знаем, Фил, о твоих наклонностях, однако…
— Вообще-то, — возразил Фил, снимая очки и принимаясь протирать их носовым платком, — если ты гей, это вовсе не означает автоматически, что тебе так уж хочется, ну прямо неймется поместить мультиканальные электронные устройства вибрационного типа где-то в области твоего седалища.
— А если включить на слове «мультиканальный» проверку правописания, «Ворд» порекомендует «мультик анальный», — добавил я, не в силах удержаться от смеха.
Фил осклабился.
— Так или иначе… — протянул он, — Это, похоже, не самый подходящий материал для утренней передачи…
Я взглянул на монитор, отражающий информацию о поступивших звонках.
— Фил, судя по этому экрану, масса народу рвется тебя опровергнуть.
— Послушаем, что они нам скажут, да?
— Именно, — согласился я, — Но, дорогие слушатели, предупреждаю: к сообщениям, состоящим преимущественно из жужжания ваших мобильников и экстатических стонов, мы отнесемся со всей безжалостностью.
— Или запишем их для дальнейшего использования на ви-ай-пи-линии, — добавил Фил, наклонившись поближе к микрофону.
— Первым, — объявил я, — нам позвонил Джимми из Лам — бета. Желает высказать свои замечания о нашей передаче. Итак, сэр, в чем же они, собственно, состоят?
Нажатием клавиши я подключил соответствующую линию. Спокойный, ничем не примечательный мужской голос проговорил без какого-либо акцента:
— Скоро ей понадобится новый ведущий, потому что ты покойник.
Затем линия замолчала. Мертвый эфир.
Увидев выражение моего лица, Фил моментально отреагировал и «забипал» весь кусок передачи. Я сделал жест, означающий «отключи линию», и сказал в микрофон:
— Уф! Нашему зуммеру пришлось поработать. Мамочка, дорогая, сколько раз нужно тебя просить, чтобы ты не звонила мне на работу? К счастью, мы нашли кое-кого, выражающегося более приемлемым языком, на пятой линии. Марисса, это я о вас, вы в эфире. Хотите нам что-то сказать?
— Алло, Кен! Ур-ря! Наконец-то! Хочу сделать заказ на один из твоих телефончиков. Тока, чур, размером побольше, ты миня поймаешь?
Я отключил и ее:
— Вот это уже больше похоже на тот калибр, к которому мы привыкли. А то ли еще вы услышите… после чего? Да после хорошей музыки! Ничего себе, как это к нам такое просочилось. Итак, The Spooks [86].
Я нажал на клавишу «воспр.» и откинулся на спинку, меня трясло.
— Как ты? — спросил Фил.
— В порядке, — отозвался я, хотя чувствовал себя погано.
— Хочешь немного отдохнуть? Можно пустить еще несколько песен практически стык в стык.
Я сделал глубокий вдох.
— Нет уж. Пошли они все на хер. Продолжим как ни в чем не бывало.
— Ладно, о’кей. Но может, подпустим ожипляжа? — предложил Фил, — Зазовем еще Кайлу и Энди?
Я понял, что у него на уме. Чтобы мы все вчетвером начали базарить в прямом эфире, словно одна галдящая семья, и никаких больше рискованных звонков.
Я посмотрел за стекло, где в аппаратной сидели с очень серьезными лицами наши помощницы и кивали мне.
— Хорошо, — проговорил я, — Почему бы и нет.
— Я думала, мы больше не принимаем анонимных звонков, — сказала главный менеджер нашей радиостанции Дебби.
Мы сидели в небольшой комнате для заседаний где-то в средней части здания: в ее собственном офисе трудились декораторы. Присутствовали мы с Филом, Кайла и Энди, а также Триш Итон — менеджер, пардон за выражение, по человеческим ресурсам (хотелось бы знать, чем им не угодили термины «менеджер по кадрам» и «менеджер по персоналу», за что впали в такую немилость).
— А мы и не принимаем! — запротестовала Кайла.
Энди, которая тоже занималась проверкой звонивших, энергично закивала.
— Поступивший звонок не вызывал никаких подозрений, — сообщил Фил, обращаясь к Дебби, — Сигнал шел с мобильника. Я передал его номер в полицию, но там сказали, что он наверняка краденый. Или, может, куплен с уже установленной картой, а кем именно, теперь уже не докопаешься.
Кайла выпрямилась на стуле с таким видом, словно ее только что оправдал суд присяжных.
— Ну что ж, тогда, возможно, вообще не следует принимать телефонные звонки, как вы думаете? — предложила Триш. Она была полная, почтенного вида, с гладкой, молодой кожей лица и мастерски подведенными ресницами.
— Конечно, нас слушают не только ради них, — возразил я, — но они важная часть нашей передачи. Очень не хотелось бы от них отказываться, — Я окинул взглядом присутствующих, — Те люди до сих пор не повторили попытки меня похитить, так, может, и звонить больше не будут. К тому же у нас всегда есть эти три секунды.
— То, что два эти события как-то связаны, всего лишь наше предположение, — проговорил Фил, переводя взгляд с меня на Дебби, — То происшествие в такси и сегодняшний звонок.
— Ага, — подхватил я, — давайте смотреть на вещи бодро. Может, это обычная угроза прикончить меня! — Я решительно оглядел присутствующих (убеждая других, старайся сам излучать убежденность); все повернулись ко мне. — Как вы думаете?
— Может, тебе взять отпуск? — спросила Дебби, и Триш одобрительно закивала.
О черт, я, кажется, их недооценил.
— Нет! — возразил я и добавил уже тише и спокойнее: — Еще чего не хватало — идти на поводу у этого телефонного террориста. — И продолжил уже совсем твердо: — Давайте работать как ни в чем не бывало, иначе плохие парни решат, что победили. Не думаю, чтобы кто-то из нас, — и я многозначительно посмотрел на портрет Нашего Дорогого Владельца, взиравший со стены, — захотел бы тому способствовать, особенно при нынешнем политическом климате. Как-никак война.
При этих словах я пристально посмотрел на Триш и Дебби. Теперь закивали они обе, и я понял, что одержал верх. Такого рода херня лучше доходит.
— О-о-о-ке-е-ей, — протянула Дебби. — Но если такие звонки продолжатся, мы отключим телефоны. Понятно?
Мы все закивали, переглядываясь.
— Может, тебе и вправду стоит переменить работу? — предложила Джоу.
— Зачем? Она мне нравится! — возразил я.
— В самом деле? — Джоу остановилась и повернулась ко мне; дело было в воскресенье где-то в середине декабря, и мы с ней прогуливались по Бонд-стрит. — Кен, ты же ненавидишь там все и вся.
— О чем ты?
— Да посуди сам: скажи, ты стал бы слушать радиостанцию «В прямом эфире — столица!» по доброй воле?
— Ты тронулась? Конечно нет!
— Или взять музыку, которую ты крутишь в своей передаче, она тебе нравится?
— Не смеши меня. С утра до вечера одно дерьмо. Все сплошь долбаные Westlifew Hear Say [87]. Куда уж дальше: после них даже Jamiroquai [88] — как глоток свежего воздуха!
— А что ты думаешь о тех, кто звонит к тебе на передачу?
— За редкими исключениями — сплошь придурки, лузеры, фанатичные мудозвоны и безмозглые лицемеры.
— Реклама?
— Про эту срань лучше не буду и начинать.
— Коллеги диджеи?
— Скучные кретины. Предложи им выбор между тем, чтобы открыть новый супермаркет за хорошие бабосы, и отсосать у сэра Джейми задарма, как единственная в их мозгу нервная клетка задымится и перемкнет.
— Тори? Новая поросль лейбористов? Американские республиканцы? ЦРУ? МВФ? ВТО? Руперт Мердок? Конрад Блэк?[89]Братья Баркли?[90]Берлускони? Джордж Дабья Буш? Ариэль Шарон? Саддам Хусейн? Этот, как там его, Фаррахан?[91]Осама бен Ладен? Саудовская королевская семья в полном составе? Правые христиане? Сионисты и еврейские поселенцы? Корпус волонтеров Ольстера? Ирландская республиканская армия? «Эксон»?[92]«Энрон»?[93]«Майкрософт»? Табачные компании? «Частная финансовая инициатива»?[94]Война с наркотиками? Культ держателей акций?
Джоу замолкла, но по тому, как она набрала в грудь побольше воздуха, я понял, что ей просто понадобилось перевести дыхание. Какой-то миг я безмолвно смотрел на нее, затем покачал головой и произнес:
— Как ты могла позабыть о Маргарет Тэтчер.
Она развела руками:
— Ты слишком много всего ненавидишь, Кен. Вся твоя жизнь, твоя рабочая жизнь, похоже, полна всякой всячины, и людей, и вещей, и организаций, которых ты прямо-таки не перевариваешь.
— А ты, похоже, придаешь всему этому слишком большое значение, тебе не кажется?
— Да что работа! У тебя так всегда. Когда мы поедем в отпуск в Штаты?
— Я же тебе говорил, не ранее чем…
— Знаю, пока там не восстановят демократию. Хорошо. А Венеция? Рим?
— Где заправляет этот коррумпированный мошенник, окруженный дружками-фашистами…
— Австралия?
— А как же их расистская иммиграционная политика? Никакой гребаной…
— Китай?
— Ни за что, пока палачи с площади Тяньаньмынь по-прежнему…
— Куда ж нам тогда податься? Неужели хоть где-то…
— В Исландию.
— Исландию?
— Я бы с удовольствием поехал в Исландию, разумеется, если исландцы не начнут опять убивать китов. Кроме того, мы уже побывали в Египте, а ведь есть еще Франция. По-мо-ему, поехать во Францию было бы круто. В конце концов, я уже почти простил французов за то, что они потопили в Новой Зеландии гринписовское судно «Рейнбоу уорриор». Даже начал снова покупать французское вино.
— Французское ты покупал всегда.
— А вот и нет. Существовал период санкций: мое личное эмбарго действовало еще месяцев шесть назад.
— Как, даже на шампанское?
— О, шампанское совсем другое дело. Хотя, в принципе, я должен бы его презирать за то, что оно изготовляется в ограниченном географическом регионе и производители желают видеть себя этакой замкнутой кастой. Жду не дождусь того дня, когда кооператив рабочих в Новой Зеландии сможет произвести эквивалент «Крюга» семьдесят пятого года.
— Господи, да есть ли хоть что-нибудь, что ты просто любишь, безоговорочно?
— Да таких вещей вагон!
— Даже так?
— За исключением обычных подозреваемых.
— Я говорю не о кино[95].
Я рассмеялся:
— И я тоже, я о том, что не связано ни с друзьями и семьей, ни с миром во всем мире и маленькими детьми, ни даже с Нельсоном Манделой.
— Ну и что же это такое?
— Студенты.
— Студенты?
— Да, знаю, сейчас модно клеймить этих юных засранцев, но я на самом деле думаю, что с ними все в порядке. Если в чем их можно упрекнуть в наши дни, то скорее в том, что они слишком увлеклись учебой и маловато бунтуют, но в целом они то, что надо.
— И что же еще?
— Крикет. Всерьез не исключаю того, что крикет может быть величайшей игрой в мире. Такое предположение, сделанное шотландцем, может показаться совершенной ересью, и я вполне понимаю того американца, который однажды сказал, что лишь англичане способны изобрести игру, которая может длиться пять дней и закончиться вничью, но тут уж ничего не поделаешь — люблю, и все. Я ее сам не до конца понимаю и до сих пор не знаю всех правил, но есть что-то притягательное в ее странной и хаотичной неторопливости, в ее жуткой сложности, в ее… психологии, что ли, что возносит ее над любым другим видом спорта. Даже над гольфом, который, пусть в него и играет уйма реакционных зажравшихся ублюдков, все равно красив, требует умения и сноровки и, само собой, изобретен в Шотландии, как и масса другого по-настоящему тонкого, изящного.
— И все-таки ты назвал пока только две вещи.
Я щелкнул пальцами.
— Либералы. Болтуны-интеллектуалы. Политкорректность. В общем-то, я за них. И пусть всякие моральные ничтожества болтают о них нелепые гадости, чтобы по заказу алчных дохрениллиардеров дурачить всяких тупых недоумков — но не меня, я либералов люблю. Они хотят, чтобы всем было хорошо. Чего же в этом плохого? И нужно отдать им должное, они действительно готовы отстаивать свои идеалы посреди всего этого безобразия! Весь мир и все его обитатели вечно норовят их разочаровать, то и дело подбрасывая дивные образчики того, каким абсолютным говнюком может оказаться человек, но либералы все сносят и упрямо идут вперед, набычившись и стирая в пыль подошвы сандалий; они сохраняют высокое мнение о роде людском, читают «Гардиан», шлют чеки в благотворительные фонды, выходят на марши в защиту чего-либо, интеллигентно смущаются, заметив грубость пролетариата, а если видят, как с кем-то дурно обошлись, начинают кипятиться. И это главное достоинство либералов: им люди не безразличны, они в первую очередь думают о них, а не об истеблишменте или государстве, не о религиях или классах, они всегда беспокоятся именно о людях. Хорошего либерала обычно даже не заботит, что же такое, собственно, вызывает ненависть у той или иной оравы их современников: чья-то страна или религия, чей-то социальный класс либо вообще чье-то «что-нибудь» — если такое происходит, это несправедливо, и надо протестовать. И я тебе точно скажу: только в больной стране слою «либерал» может стать бранной кличкой. Вот янки, к примеру, так те вообще искренне верят, будто баскетбол — это спорт, и не видят ничего жестокого или зазорного в том, чтобы убивать человека в течение четырех минут, пропуская через него три тысячи вольт.
— Ты сказал, тебе нравится политкорректность? Для меня это открытие.
— Политкорректностью у правых узколобых фанатиков зовется то, что у нормальных людей означает «будьте взаимно вежливы», или, другими словами, «не будьте узколобыми правыми фанатиками».
Джоу посмотрела на меня прищурившись.
— Уверена, что смогла бы найти записи, где ты разносишь политическую корректность в пух и прах.
— Как у любого человека, у меня есть свои понятия о том, что к чему, и я не стал бы опровергать мнение, что несколько дураков способны совершенно извратить абсолютно здравую мысль, но все-таки я готов стоять на том, что виноваты скорее те идиоты, которые неверно поняли идею политкорректности, чем она сама. Кроме того, эти бедолаги еще могут исправиться или передумать. Ах да! Еще журналисты. Я их люблю.
— Что?! — воскликнула Джоу, не веря своим ушам, — Ты же их всех ненавидишь!
— Нет, не всех. Только тех, кто сочиняет псевдоинтервью, кто поддерживает преступников и преследует невиновных, ненавижу возвеличивающих бездарность — в общем, тех, кто разбазаривает свой несомненный талант, тратя его на барахло. Такие люди — позор для своей профессии. Но журналисты, решившиеся докопаться до истины, разоблачить ложь и коррупцию, рассказать всем, что происходит в действительности, заставить одних людей позаботиться о других или хотя бы задуматься об этом, — такие на вес золота. А возможно, и на вес микрочипов. Защитники свободы. Они важнее для демократии, чем все политики. Мирские, бля, святые. Если они к тому же либералы — тем лучше. И не качай головой, дорогуша. Я говорю совершенно серьезно.
— Да ты просто насмехаешься надо мной!
— Клянусь, это не так! — Я замахал руками. — К тому же сейчас я сообразил, что есть кое-что еще, что я люблю.
— Да? И что же?
— Этот город, — сообщил я, сопровождая свои слова кивком головы.
— Лондон?
— Ага.
— Но ты же все время жалуешься, что в метро грязь, вонь, что там вообще опасно находиться, что по улицам Лондона не проехать, в воздухе чего только нет, люди не так дружелюбны, как в Глазго, а порции в барах маленькие и дорогие, что Лондон не такой потрясающий, как Нью-Йорк, и не такой цивилизованный, как Париж, не такой чистый, как Стокгольм, и не такой свежий, как Амстердам, не такой великолепный, как Сан-Франциско, и не…
— Да-да, конечно! Но ты бы лучше обернулась и полюбовалась на то, что у тебя за спиной.
Джоу повернулась лицом к витрине магазина, спиной к которой стояла, пока мы с ней разговаривали. Собственно, во время нашей обычной субботней прогулки по Лондону мы завернули на Бонд-стрит, потому что мне захотелось прошвырнуться по тамошним ювелирным магазинам и глянуть, есть ли в них мои новые суперчасы. Магазин, у которого мы стояли, оказался как раз одним из таких.
Множество кулинарных лопаточек заполняло пространство между стеклами витрины эдаким сюрреалистическим градом сверкающих мастерков. То была «Коллекция Рабиновича — серебряные лопаточки, древние и современные», как гласила изящная табличка на витрине (до самого дорогуше-го в здешних краях ювелирного магазина, где могли оказаться искомые часы, оставалось еще несколько дверей).
— Охренеть! — воскликнул я, — Ну как можно не любить город, который то и дело подбрасывает вам подобные штучки-дрючки?
Джоу покачала головой. Она снова недавно превратилась в блондинку, ее короткие волосы ощетинились похожими на меренги иголками. Моя подруга взяла меня под руку. На ней был стеганый пуховый жакет, на мне — летная куртка, которую мой дядя подарил мне на семнадцатилетие.