— Хорошо устроились — можете за все ругать нас.
— Именно так, — с жаром подтвердил я, — ни на какие проблески благодарности можешь вообще не рассчитывать.
— Ваще, — поправил Фил, — Так вроде бы выражается нынешняя молодежь.
— В один прекрасный день, Фил, ты все-таки реквизируешь «Бестолкового»[64]из видеопроката, — Фил тихонько хихикнул, и я вспомнил о Стиве, — Эй, Стив, так что там насчет шотландцев в правительстве? Я помню, как ты о них отозвался, но подумай-ка вот о чем: если, по твоим словам, шотландцы дерьмо, сумевшее вскарабкаться на самый верх этого обмазанного особенно скользким жиром столба, то что ты тогда сможешь сказать об английских политиканах?
— Думаю, приятель, тут целый заговор.
— Заговор? Блестяще! Фил, где тут у нас бланки заявлений о заговорах? — Я взял лежащий передо мной приблизительный сценарий нашей передачи и пошелестел им перед микрофоном, — Спасибо. Итак, Стив, я готов; давай, выкладывай все.
— Дело в том, что вы, похоже, хотите затащить нас в Европу, так ить?
— Мы хотим? — Я широко улыбнулся Филу. — Да! Мы хотим! Ты прав, Стив! Кажется, здесь ты действительно кое-что угадал. Эго как восстановление в правах. Тут действительно просматривается здравая мысль. Заговор шотландцев с целью отомстить за триста лет угнетения, которому, как нам иногда кажется, мы никогда не давали достаточно сильного отпора.
— Думаю, вам просто завидно.
— Разумеется, завидно. Наши вторжения в Англию никогда не давали желаемого результата. Правда, то же самое можно сказать и о вторжениях англичан, хотя нельзя не признать, что вам все-таки лучше удавалось массово убивать наших парней, чем нам ваших. А потом ваши пронюхали, где наше слабое место, и просто купили нас со всеми потрохами. Ловко придумано. Только мы так и не простили, что покупатель оказался умней нас; однако теперь-то уж мы не продешевим.
— Вот вы сейчас и хотите очутиться в Европе, так ить?
— Естественно. Из шотландцев получатся отличные европейцы. Когда мы слышим от англичан, как они не хотят, чтоб ими управляли из далекой столицы, где говорят на другом языке, и навязывали им чужую валюту, шотландцу сразу приходит на ум: постойте, да мы же как раз так и жили последние три столетия. Мы это испытали, к этому притерпелись, прошли стажировку. Лондон, Брюссель — какая разница? Лучше быть маленькими и неприметными в потенциальной сверхдержаве, чем в постимперском болоте, где единственное, что случается вовремя, — это поступление корпоративных бонусов.
— Во-во, — сказал Стив.
— Отличная работа, Стив. Очень ценный вклад. Ужасно жалко, мы не сможем тебе заплатить. Просто сердце разрывается.
— Да ладно…
— Только имей в виду, Стив, что люди, чей заговор ты сейчас только что раскрыл, те, которые действительно правят нашей страной, теперь начнут на тебя охоту. Собственно, тебе лучше поскорее смотаться оттуда, где ты сейчас находишься. Извини. Лично я бы поторопился, эти ребята не любят ходить вокруг да около. Известно, что они готовы тут же сцапать всякого, кто своим звонком оповестил об угрозе те немногие силы, что еще остались от нашего так называемого свободного общества. Я не шучу, приятель, и пока они еще… — Тут я нажал на кнопку и отключил от эфира телефонную линию Стива, — Эй Стив? Алло?! Стив?! Стив?!! Стив?!!! Ты… Боже мой, Фил, — произнес я приглушенным, подавленным голосом, — Они таки до него добрались. Бедняга! Так скоро!
— Быстро сработали, — согласился Фил.
— Наверно, пока мы с тобой разговариваем, его уже упаковали в длинный кильт, от макушки до пят, и грузят в фургон «Айрн-брю»[65]с номером, густо заляпанным грязью.
— Да-а-а, — протянул Фил с этим его чудовищно неестественным шотландским акцентом, — Боюсь, Кен, еще прежде, чем угаснет вечерняя заря, он будет чахнуть от завываний волынки на острове Охтермухти.
— Ох, Фил, когда ты так говоришь, у меня возникает чувство, будто я снова дома.
— Чудешно. И што, кто наш шледующий шобеседник?
— Верно, тут дело и правда пахнет заговором, раз некий таинственный стрелочник так и стремится перевести нашу передачу на шотландские рельсы, о чем красноречиво свидетельствует твой голос, с пугающей точностью напоминающий Шона Пертуи[66]. А ну-ка посмотрим… — Я пробежал глазами на своем мониторе список позвонивших, в котором то и дело появлялись все новые и новые имена, — Ага, вот, Ангус. Наконец-то хорошее имечко, — Я кликнул, подключая его телефонную линию. — Ангус, скажи, ты шотландец? Признайся, что да!
— Да, друг, так и есть. Привет. Как дела?
— Превосходно, дела высший сорт. А у тебя?
— Тоже классно. Настрой чудный.
— И для чего же ты так чудно настроился на нашу волну?
— Да так, просто слушал, как вы там, ребята, треплетесь насчет нас и англичан, и подумал, что тот мужик намолол кучу говна.
Бип! Слово «говно» вполне позволяло на нем «бипнуть»; на сей раз это сделал Фил, хотя соответствующая кнопка имелась и у меня. В число других заглушаемых слов входили: «сра-ка» (и варианты), «писька» и «гребаный» (и все производные), «срань» (тоже с вариантами), «говно» («дерьмо» разрешалось), «ублюдок» (туг я выходил из положения, употребляя шотландские разновидности этого слова), «член» (если того требовал контекст) и «стручок» (тоже смотря по контексту). Мы вполне могли успеть «бипнуть», потому что передача выходила в эфир с трехсекундной задержкой. Это теоретически означало, что Фил может «бипнуть» и меня, если я ляпну нечто, способное бросить тень на репутацию радиоканала «В прямом эфире — столица!», а то и привести к судебному разбирательству. Ха-ха.
— Сказано убедительно, Ангус, — заметил я.
— Прошу прощения, друг.
Я взглянул на Фила, сидящего по другую сторону стола.
— Сколько «бипов» сегодня?
— Это первый, — ответил он.
— Не может быть, мы уже семьдесят минут в эфире. Тьфу, пропасть. Как-то мы расслабились. Итак, Ангус, это все, что ты можешь сказать? А еще говорят, будто данная передача известна всей стране своим интеллектуальным уровнем. Аты, Анги, по-честному, не дотягиваешь до этой марки. Или до фунта. Или даже грошика.
— Нет, я только хотел сказать, что если англичанам не хочется стать частью Европы, то и пускай. Но послушайте, разве для нас, шотландцев, это повод тоже отказываться? Пускай они идут своим путем. А мы пойдем нашим. Нам они не нужны. Знаешь, друг, иногда они просто путаются у нас под ногами.
Подобный поворот мысли заставил меня рассмеяться. Фил изобразил обиженного.
— И это я слышу от представителя нации, которая дала нам «Крэнкиз»?[67]— произнес он с негодованием в голосе, — И шоколадный батончик «Марс» во фритюре? Это мы путаемся под ногами у вас!
Я продолжал смеяться.
— Ладно, Ангус, — проговорил я, — понятно, что ты хочешь сказать. Однако мы, то есть шотландцы, можем посмотреть на это дело и с другой стороны, правда? Когда Британская империя представляла собой то, чем стоило гордиться, что мы тогда говорили? «Не надоть, — говорили мы, — забывать, кто именно империю создавал; мы были ее лучшими солдатами, лучшими инженерами и так далее, мы строили для нее корабли и добывали уголь, чтобы они могли плыть. Да, конечно, когда вы, англичане, продвигали цивилизацию в какую-нибудь африканскую глухомань, всем заправлял английский генерал, окруженный фатоватыми всадниками из свиты, заберется куда повыше и голосит: в атаку, мол, хлопцы, но настоящую-то работу как раз делали наши ребята в киль-тах, которые шли в штыковую под звуки волынок». А кстати, я не забыл сказать, что мы изобрели паровую машину и телевизор? Ведь так? Но затем, когда империализм начал становиться бранным словечком, мы запели по-другому: «Пусть крепнет солидарность с черными братьями! Оченно вас понимаем! Эти английские ублюдки пришли в нашу страну хозяйничать раньше, чем в какую-либо другую, да, именно так; так что мы провели под игом империализма три сотни лет. Тотальная эксплуатация. Слямзили у нас паровую машину и телевизор, между прочим».
Где-то на середине моей тирады в мобильнике Ангуса что-то щелкнуло и раздались гудки.
Фил прокомментировал это так:
— Ангус покинул эфир.
— Похоже, что так, — согласился я, поглядывая на студийные часы и вычеркивая карандашом еще один пункт в сценарии, — Итак, завершился очередной раздел нашей передачи, который мы называем «Безумству храбрых», это когда самые отчаянные смельчаки, не боясь оскорблений, звонят, чтобы над ними поиздевался настоящий профессионал. Нам также удалось заполучить кое-какую чрезвычайно важную информацию о всяких штуковинах, которым вам так не хватало, хотя вы об этом ни сном ни духом. А потом — раз уж зашла речь об оскорблениях — послушайте Шегги[68]. Держитесь подальше. Держитесь как можно дальше…
— Какого черта, что ты делаешь?
— А чё? Я передумал. Хочу джина с грипфрутовым соком.
— И ты звонишь Крейгу, чтобы изменить заказ?
— Во-во.
— Да ведь он метрах, блин, в восьми от тебя, — запротестовал я, указывая в сторону бара, — я даже отсюда могу видеть его бритую черепушку…
Дело было еще в августе. Погожим субботним вечером мы сидели на алюминиевых стульях, поставленных прямо на тротуаре рядом с баром на Фрит-стрит. Наступали сумерки, обещая одну из тех теплых летних ночей, когда весь лондонский Сохо воспринимается как одно гигантское помещение внутри перенаселенного дома, превращенное в единое целое людьми, до отказа заполнившими обрамленные невысокими зданиями улицы, а еле-еле пробирающиеся по узким улочкам автомобили движутся зачастую даже еще медленнее праздных гуляк, скорее напоминая выставочные образцы из автосалонов. Все эти большие неуклюжие сооружения, весь этот горячий твердый металл — все цементируется массой мягких, по-летнему полуодетых людских тел. Музыка барабанила из распахнутых окон и дверей бара, просачивалась из клуба напротив, всего в нескольких шагах на другой стороне улицы, пульсировала с проезжающими машинами — приглушенно, если стекла были подняты, и резко, если опущены. Я вдыхал ароматы сигар, травки, автомобильных выхлопов, духов, соуса карри, кебабов, пива, пота и гудрона. А кроме того, время от времени долетал запашок не то помоев, не то канализации, будто нечто гниющее и вредоносное просачивалось откуда-то снизу.
Эд быстро повернулся на своем насесте, бросил взгляд в сторону переполненного, шумного бара, где Крейг, похоже, наконец-то пробрался к стойке.
— Ага, — согласился мой приятель, — наверняка так и есть, — и продолжил тыкать большим пальцем в клавиатуру своего мобильника, — Но попробуй-ка добраться до него или хотя бы привлечь его внимание.
Я решил, что Эд говорит дело. Потом мне пришло в голову, что желаемого результата можно достичь, если метко запустить в Крейга кубиком льда, но затем я бросил взгляд на свою бутылку «Будвара» и на стоящую перед Эдом бутылку «Бекса» и решил: нет. Даже при условии достаточного запаса льда (а его-то у нас и не было) и моих потрясающих метательных способностях (которые, увы, могли сильно пострадать после трех или даже уже четырех часов, проведенных за поглощением пива) вполне можно было и промазать, что привело бы к взаимным упрекам и шумной ссоре. А то и к скандалу и даже к рукопашной схватке.
— Аллё, Крейг! Да… Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Лучше всего, приятель… Нет, джин с каким-нибудь соком… Сам знашь, лучше с грипфрутовым… Да, твое здоровье, старина.
— Бери две! — заорал я в трубку, да так громко, что на меня обернулись несколько прохожих.
— Угу, это он, — сказал Эд в мобильник, — Жду.
— Видок у тебя унылый, — сказал я.
— Я дико зол.
— Не бери в голову.
Эду сейчас следовало находиться совсем в другом месте. Сегодня он должен был диджеить в Лутоне, но едва он приготовился начинать, как мероприятие отменилось: кто-то позвонил о заложенной бомбе. От нечего делать Эд присоединился к нам с Крейгом, поскольку у нас на данный вечер планировался выход в свет. Вообще-то мы собирались пойти шататься по клубам, но как-то так вышло, что мы сбились с торного пути и в конце концов вырулили на дорогу Большой Пьянки. Теперь уже не могло и речи идти о посещении каких-нибудь зажигательных танцулек с целью охоты на милых дам. Конечно, мы вполне могли убедить себя, что мы еще ого-го, но тогда наши похождения закончились бы наверняка уже совершенным унижением.
— А зачем кому-то может понадобиться закладывать бомбу в клубе? — спросил я Эда. — Или, по крайней мере, угрожать это сделать?
— Тут, паря, драчка за сферы влияния. Кому устраивать эти иггучки-дрючки, кому обеспечивать безопасность, а кому толкать дурь, тут крутится уйма бабла. — Эд прикончил свой «Бекс». — Все обычно идет гладко, все шито-крыто, ведь каждому выгодно, чтобы башли текли без задержек, но иногда возникают какие-то трения, а никому не хочется уступать; тогда-то какая-нибудь задница возьмет и брякнет аргументом повесомее. Как, например, сегодня, — Он покивал и взглянул в мою сторону. — Что-то навроде того, чем занимается этот твой Мерриэл.
— Ты так думаешь?
— Вполне вероятно. — Эд передернул плечами, — Точно не знаю, да и не хочу знать. Для меня это просто некий поганый ублюдок, который улаживает их говеные дела. А в результате выворачивает карман честному работяге диджею, рази так можно?
— Погодь, сейчас я организую выпивку.
— Мотай поживее…
Понятия не имею, где это произошло.
— Зде…
— Что?
— А ты секешь, о чем тарахтит твой дружок?
— Кто, Крейг?
— Ну, кто ж ище, балда?
— Понимаю, будь спок.
— Кой-то чумовой акцент, ась?
— Какого черта, о чем ты?
— Говорю, мне с вашей шотландской шатией завсегда трендеть раз плюнуть, а с ним прям хоть переводчика заводи.
— Шуткуешь?
— Не, я на серьезе, паря. Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.
— Чепуху мелешь какую-то. Крейг давно избавился от шотландского акцента. Ну, почти. Когда он приезжает в Глазго, его держат за лондонца.
— В общем, да, но все-таки.
— Ну а что в таком случае ты, засранец, вздумаешь сказать о моем английском?
— Ты, кажись, взял в башку, шо акцент у тебя, как у диктора Би-би-си?
— И даже лучше!!! — взревел я так, что прохожие стали опять оглядываться, — У меня вообще нет акцента!
— Ха! У него нет акцента! Есть, да еще какой, паря!
— Щас нет, — возразил я с иронией, выдавая самый махровый акцент, на который был только способен.
— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и. Ладно, раз так; а вот скажи, какой национальности я?
— Ты британец.
Эд закатил глаза.
— Хорошо, тогда из какой части Британии?
— Из Брикстона[69].
— Виляешь, приятель, не нужно прикидываться тупицей.
— О’кей. Ты англичанин.
— Вот и ошибся. Я англечанин.
— Англечанин? Что ты хочешь сказать, черт тебя задери? Там в середине стоит «и»!
— Да, но все равно говорят «англечанин», верно?
— Протестую!
— Скажи «фильм».
— Фильм.
— Нет! Давай уж выговаривай, как всегда.
— А что? Я всегда так говорю.
— Ни хрена! Ты говоришь «филим», вот как! Причем всегда!
— Ничего подобного. Фильм. Вот так.
— Вишь?
— Что именно?
— Ты сказал «филим»!
— Нет, вовсе не так.
— Именно так. Вон идет твой приятель; послушаем, как это слово произносит он. Эй, Крейг, братишка, ну-ка скажи «фильм».
Крейг сел, поставил выпивку на стол и, ухмыльнувшись, проговорил:
— Кинокартина.
Ох, как мы ржали.
— Нет, все дело в том, типа, чтобы понять: есть сильные мира сего и есть бессильные, крутые и слабаки, победители и проигравшие, богатые и бедные, так вот, все дело в том, к каким ты себя относишь. Если к победителям, то тебе не остается ничего другого, как заявить: «Отлично, хрен с ними, с бедняками, обездоленными, голодранцами или как их там еще, не важно; меня все это не колышет; я хочу быть среди победителей, и мне дела нет, по кому для этого придется пройтись, чтобы пролезть в их число и там закрепиться». Если же ты относишь себя к лузерам…
— Сам ты лузер, — возразил Эд.
— Нет-нет, я не про тебя.
— Да и у тебя-то денег куча.
— А я вовсе и не утверждаю, что иметь деньги аморально. Хотя насчет акций я не совсем уверен…
— Ты чё, парень? Чем те плохи акции?
— Тем, что они являются законным способом возвыситься и над работниками, и над потребителями, вот чем, — заявил я и даже сам понял, насколько высокопарно прозвучали мои слова.
— Могет быть. Но готов спорить, у тебя самого, паря, где-то заныканы акции, хоть ты и сам можешь об этом не знать.
— Вовсе нет, — запротестовал я.
— Нет? — переспросил Эд, — У тебя есть пенсия?
— Нет! — воскликнул я, торжествуя.
Эд выглядел обескураженным.
— Чё? У тебя нет свидетельства пенсионного фонда?
— He-а. Вышел из одного и не вступил в другой.
— Ты рехнулся.
— И тут не угадал. Просто я принципиальный, понял, придурок?
— Для такого человека, как Кен, — пояснил Крейг, — ощущение собственной правоты стоит тех денег, которые он наварил бы к старости.
Тогда я думал, что это он в мою поддержку.
— И все равно чую, где-то у тебя есть акции. Как ты башли-то хранишь?
— Строительное общество. Последнее из оставшихся больших товариществ. Что-то типа кассы взаимопомощи в масштабе всей страны. Все мои деньги идут на ссуды тем, кто покупает себе жилье, а не на рынок капиталов и уж точно не в карманы зажравшихся толстосумов-директоров.
— Гы, — фыркнул Эд, — И шо ты с этого имеешь? Четыре процента?
— Чистую совесть, — ответил я и про себя отметил, что снова скатываюсь в помпезность, — Как бы то ни было, просто хочу сказать, что можно к чему-то стремиться, строить честолюбивые планы и хотеть хорошо жить, и чтобы хорошо жили твои друзья, твои жена и дети, но при этом сохранять свою… Постой, Крейг, а что, собственно, я пытался сейчас доказать?
— Ты пытался доказать, что напился, — рассмеялся Эд, — Причем в драбадан.
— Думаю, — отозвался Крейг, — ты хочешь объяснить, что делает человека правым или левым. Либералом или нет. Нечто в этом роде. — И он сделал рукой неопределенный жест. — В общем, не знаю.
Сидя на стуле, Крейг казался особенно долговязым и нескладным; он как бы весь обвис, руки и ноги его казались ватными, свет отражался от его бритой головы. К тому времени мы уже перебрались в «Сохо-Хаус», это после того, как бар закрылся. Может, по дороге выпили еще где-то. Хорошо помню, мы жутко не хотели покидать бар, потому что там мимо нас постоянно проходили потрясающе красивые женщины (и что интересно, чем дольше мы там сидели, тем красивее они становились).
Как бы там ни было, теперь мы сидели в «Сохо-Хаусе», душном и переполненном, и при этом я никак не мог вспомнить, на каком этаже нахожусь или хотя бы в каком зале, а главное, мне все не удавалось сообразить, в какой стороне туалет. Хорошо еще, мы сумели забить столик, но сидеть за ним посреди толпы стоящих людей означало невозможность увидеть знакомые приметы и как-то сориентироваться на местности. Понятия не имею, отчего наш разговор принял такое странное направление, но, вполне возможно, вина за это лежала как раз на мне.
— Кажется, и вправду нечто подобное, — кивнул я, чувствуя, что соглашаюсь с чем-то очень для меня важным, хоть и не в силах припомнить, с чем именно. — Это и есть наш, бля, девиз. Из тех, в которых и впрямь что-то есть. Тут главное, кому ты сочувствуешь, себе или ближнему… или ближней… или вообще людям. Вот, это о том самом. Да, точно.
— О чем именно?
— Так это я и хочу объяснить… прямо здесь и сейчас.
— Ну?
— Давай валяй!
— Ну, типа, ты видишь, как у кого-то действительно куча реальных проблем, и что ты думаешь: «Ага, по уши в дерьме, неудачник!» Или ты думаешь: «Жалость-то какая! Не повезло тебе…» Или: «Эй, бедолага, не могу ли я чем помочь?» Тут есть выбор. Выбор есть. И не один. Вот об этом самом и речь, какой ты: злобный или добрый.
— Тогда ты очень добрый, — сказал Крейг, — Ведь ты пропустил тех, кто выразился бы похуже, чем «Ты по уши в дерьме, неудачник!».
— Да, в самом деле? Такие имеются?
— Разумеется. Они думают: «Гм. Как бы половчее использовать положение этого пришибленного, а потому, значит, беззащитного человека?»
— Ни хрена себе! — воскликнул я, обалдевая от подобного недостатка цинизма в своих рассуждениях. — Действительно пропустил. — И добавил, качая головой: — Вокруг полным-полно настоящих подонков.
— Они всегда поблизости. В каких-нибудь десяти футах, — сообщил Эд. — Особливо здесь.
— Для такого человека, как Кен, — пояснил Крейг, — ощущение собственной правоты стоит тех денег, которые он наварил бы к старости.
Тогда я думал, что это он в мою поддержку.
— И все равно чую, где-то у тебя есть акции. Как ты башли-то хранишь?
— Строительное общество. Последнее из оставшихся больших товариществ. Что-то типа кассы взаимопомощи в масштабе всей страны. Все мои деньги идут на ссуды тем, кто покупает себе жилье, а не на рынок капиталов и уж точно не в карманы зажравшихся толстосумов-директоров.
— Гы, — фыркнул Эд, — И шо ты с этого имеешь? Четыре процента?
— Чистую совесть, — ответил я и про себя отметил, что снова скатываюсь в помпезность, — Как бы то ни было, просто хочу сказать, что можно к чему-то стремиться, строить честолюбивые планы и хотеть хорошо жить, и чтобы хорошо жили твои друзья, твои жена и дети, но при этом сохранять свою… Постой, Крейг, а что, собственно, я пытался сейчас доказать?
— Ты пытался доказать, что напился, — рассмеялся Эд, — Причем в драбадан.
— Думаю, — отозвался Крейг, — ты хочешь объяснить, что делает человека правым или левым. Либералом или нет. Нечто в этом роде. — И он сделал рукой неопределенный жест. — В общем, не знаю.
Сидя на стуле, Крейг казался особенно долговязым и нескладным; он как бы весь обвис, руки и ноги его казались ватными, свет отражался от его бритой головы. К тому времени мы уже перебрались в «Сохо-Хаус», это после того, как бар закрылся. Может, по дороге выпили еще где-то. Хорошо помню, мы жутко не хотели покидать бар, потому что там мимо нас постоянно проходили потрясающе красивые женщины (и что интересно, чем дольше мы там сидели, тем красивее они становились).
Как бы там ни было, теперь мы сидели в «Сохо-Хаусе», душном и переполненном, и при этом я никак не мог вспомнить, на каком этаже нахожусь или хотя бы в каком зале, а главное, мне все не удавалось сообразить, в какой стороне туалет. Хорошо еще, мы сумели забить столик, но сидеть за ним посреди толпы стоящих людей означало невозможность увидеть знакомые приметы и как-то сориентироваться на местности. Понятия не имею, отчего наш разговор принял такое странное направление, но, вполне возможно, вина за это лежала как раз на мне.
— Кажется, и вправду нечто подобное, — кивнул я, чувствуя, что соглашаюсь с чем-то очень для меня важным, хоть и не в силах припомнить, с чем именно, — Это и есть наш, бля, девиз. Из тех, в которых и впрямь что-то есть. Тут главное, кому ты сочувствуешь, себе или ближнему… или ближней… или вообще людям. Вот, это о том самом. Да, точно.
— О чем именно?
— Так это я и хочу объяснить… прямо здесь и сейчас.
— Ну?
— Давай валяй!
— Ну, типа, ты видишь, как у кого-то действительно куча реальных проблем, и что ты думаешь: «Ага, по уши в дерьме, неудачник!» Или ты думаешь: «Жалость-то какая! Не повезло тебе…» Или: «Эй, бедолага, не могу ли я чем помочь?» Тут есть выбор. Выбор есть. И не один. Вот об этом самом и речь, какой ты: злобный или добрый.
— Тогда ты оченьдобрый, — сказал Крейг. — Ведь ты пропустил тех, кто выразился бы похуже, чем «Ты по уши в дерьме, неудачник!».
— Да, в самом деле? Такие имеются?
— Разумеется. Они думают: «Гм. Как бы половчее использовать положение этого пришибленного, а потому, значит, беззащитного человека?»
— Ни хрена себе! — воскликнул я, обалдевая от подобного недостатка цинизма в своих рассуждениях. — Действительно пропустил. — И добавил, качая головой: — Вокруг полным-полно настоящих подонков.
— Они всегда поблизости. В каких-нибудь десяти футах, — сообщил Эд. — Особливо здесь.
— В десяти футах? — усомнился я, — Думаю, все-таки не меньше чем в десяти метрах.
— Ну хорошо. В двенадцати футах, — предложил Крейг в порядке компромисса.
— Если хошь.
— Ну да, — согласился я. — Ведь мы в Сохо. Тут людей всегда использововали.
Эд сделал вид, что плюет в свой бокал.
— Мы живем в городе поганых эксплуататоров, брат.
— Эти девушки все рабыни, — кивнул Крейг со знающим видом.
— Какие девушки? Кого ты имеешь в виду?
— Проститутки, — пояснил Крейг.
— Девчонки, что ложат ихние визитки в телефонных будках, — добавил Эд.
— Ах, эти, ну да.
— Вот именно. Попробуй-ка найти здесь шлюшку, говорящую по-английски.
— Конечно, — кивнул я, — Теперь они все из Восточной Европы или еще откуда-нибудь, да?
— Рабыни, — повторил Крейг, — Отбирают у них паспорта, говорят, что они обязаны отработать какой-то нелепый долг. Девушки думают, что, когда с ним разделаются, смогут начать работать на себя и посылать деньги домой, но у них никогда ничего подобного не выходит, — Он покивал и добавил: — Я где-то об этом читал. Кажется, в «Обсервере».
— И в полицию, небось, не обратишься, — отметил я, — Их же просто вышлют или посадят в спецприемник какой-ни-будь.
— А уж с их семьями на родине тогда просто абзац. — Эд щелкнул пальцами, — Скорее всего, твой мистер Мерриэл приложил руку и к этому. Он и его ребята-албанцы.
— Кто? — озадаченно переспросил Крейг.
Внезапным приступом паранойя напомнила о себе, и я сделал рукой неопределенный жест, будто беспечно отмахиваюсь от сказанного.
— Опа! — воскликнул Эд, подхватывая сбитый мной стакан прежде, чем тот успел долететь до пола, — Ничё, он и так был почти пуст.
— Извини, — проговорил я. И, обращаясь к Крейгу, с лица которого не сходило озадаченное выражение, добавил: — Э-э-э… ну да… в общем, все это слишком непросто, — после чего вновь повернулся к Эду.
— Скажи, Эд, ты веришь во что-нибудь?
— Верю, брат, что пришло время пропустить ишшо по одной.
— Ничего подобного. Вовсе нет. Я не сказал и половины того, что мне приписывают.
— Ладно. Тогда расскажите, чего именно вы наговорили.
— Я выложил им три мысли. Две из них — простые и бесспорные аспекты безопасности дорожного движения. Во-первых: сколь ни достойным и цивилизованным городом является Париж, все же со стороны его властей было преступным легкомыслием не установить на таком участке дороги защитное ограждение перед массивными железобетонными пилонами. Они, по сути, так же опасны, как если бы на их месте стояли огромные стальные пики, обращенные навстречу потоку машин. Во-вторых: коли уж ты взрослая женщина, отдающая себе отчет в том, что делаешь, мать двоих детей и кумир миллионов, то тебе и следует вести себя как человеку разумному, то есть застегивать долбаный ремень безопасности, причем всякий раз, когда садишься в машину, а тем более когда имеешь основания полагать, что тебя повезут с ветерком — даже если сразу не удалось заметить, что водитель слегка пьян. И наконец, в-третьих, с чем, собственно, и связана главная проблема: дело в том, что моя-то совесть чиста. А вот те, которые стояли в толпе, собравшейся поглазеть на траурную процессию, те, кто бросал цветы на катафалк, они-то, считающие, будто главными виновниками являются фотографы, гнавшиеся за принцессиным «мерсом» на мотоциклах, вот они-то должны бы чувствовать себя настоящими лицемерами, потому как из-за них она и погибла, если следовать их же логике.
— Да ну. Как это?
— Так вот: отчего именно папарацци дежурили допоздна у того парижского отеля? Понятно, из-за того, что фотографии, которые могли быть там сделаны, представляли бы некую ценность. А почему так? Да потому, что газеты отвалили бы кучу денег. Но почему бы они это сделали? Ясно как божий день: газеты и журналы с такими фотографиями хорошо раскупаются… Моя точка зрения такова: если кто-нибудь из тех, кто винит одних только папарацци — а я, можете мне поверить, вовсе не питаю особенной любви к людям подобной профессии… так вот, если кто из них когда-либо покупал газеты, где регулярно появляются фотографии членов королевской семьи вообще и фотографии принцессы Ди в частности, а в особенности если он изменял привычной для себя газете или покупал в дополнение к ней еще одну лишь на том основании, что в ней имелась или могла иметься фотография Дианы, то вот он-то как раз и должен винить в ее гибели самого себя, ведь именно его любопытство и его поклонение, его тяга к великосветским сплетням и его деньги погнали фотографов кдверям отеля «Риц» и заставили там дежурить, а потом отправили их в погоню за черным «мерсом», которая закончилась тем, что автомобиль превратился в груду металла, столкнувшись с железобетонным пилоном в подземном тоннеле, а три находившихся в нем человека погибли. Лично я вообще республиканец и вовсе…
— Да? Типа, член ИРА? Ирландской республиканской армии?
— Нет, ну их к черту, этих гребаных террористов. Я хочу сказать, что я за республику, а не за монархию. Лично ничего против королевы и остальных… но все-таки… мне бы хотелось, чтобы с монархией как формой правления было покончено. И я, во-первых, не стал бы покупать такие дерьмовые газеты, как «Сан», «Мейл» или «Экспресс», а во-вторых, если у меня когда и появилось бы такое дурацкое искушение, оно сильно уменьшилось бы, увидь я на обложке фотографию принцессы Ди. Так что я ее убивать не помогал. Что же касается всех тех, кто мог меня тогда слушать, я хотел бы их спросить: а как насчет вас?