— Чем ты занимаешься, Селия?
— Что ты имеешь в виду?
— Как ты проводишь время? Что собой представляет твоя жизнь?
— Не думаю, что тебе следует об этом рассказывать. Все, что происходит с нами двоими, должно быть отделено от нашей повседневной жизни, разве не помнишь?
— Помню, но ничего страшного не случится, если ты расскажешь, на что похожи твои обычные дни.
— Занимаюсь тем, чем и полагается заниматься женам богатых людей. Хожу по магазинам и ресторанам.
— Подруги?
— Их не так много, и они разные для разных занятий. Одни для магазинов и ресторанов, другие для фитнес-клуба, третьи для катания на коньках.
— Ты занимаешься и этим?
— Немного. Но получается не очень. Есть еще сколько-то подруг, оставшихся со времен, когда я была моделью, вышедших замуж или оставивших работу и живущих с богатыми любовниками. В основном вижусь с теми двумя, которые живут в Лондоне. Езжу в Париж, где встречаюсь с тамошними подругами и одним из братьев. Теперь, когда туда ходит поезд, это совсем просто.
— Часто бываешь в Париже?
— Несколько раз в год. Иногда отправляюсь туда вместе с Джоном. Но обычно он путешествует один. Его вечно где-то носит: то Европа, то Южная Америка. В Париж я наведываюсь чаще, чем куда-то еще. Джон не любит, чтобы я ночевала не дома, если хорошо не знает людей, у которых я останавливаюсь. В Париже я ночую у брата, так что все в порядке, ведь тот работает на Джона и живет в квартире, принадлежащей фирме, которой владеет мой муж.
— Чем твой брат занимается?
Селия взглянула на меня. Это был один из тех редких случаев, когда она показалась мне слегка рассерженной.
— Он не делает ничего плохого, — ответила она резко.
— Да ладно, — проговорил я и поднял руки, словно сдаваясь, — А есть у тебя хоть кто-то из по-настоящему близких друзей?
Селия отвела взгляд.
— У большинства женщин моего возраста есть дети, это нас разделяет, — Она пожала плечами, — Каждый день я провожу уйму времени у телефона, звоню родным на Мартинику. А иногда они приезжают меня навестить, — Селия помолчала и прибавила: — Хотя и не так часто, как мне бы хотелось.
(Потом, когда она ушла в ванную, я обратил внимание на ее лежащую на стуле сумочку; та оказалась раскрыта, и в ней я увидел мобильный телефон в небольшом футляре из коричневой кожи — его зеленый огонек медленно помигивал. Обычно, когда мы оставались вдвоем, Селия телефон отключала. Наверное, это и был тот самый, звонки с которого мой мобильник квалифицировал как анонимные. Какое-то время я наблюдал, как зеленый огонек пульсирует в его маленьком полупроводниковом сердце.
Пока я на него глядел, он казался мне все более и более тусклым. Потом оказалось, что он лучше виден, если смотреть краем глаза, то есть боковым зрением.
Усилием воли преодолев кое-какие остатки гордости, не говоря уже о неких принципах, я перекатился на другой бок, протянул руку и вытащил эту изящную «Нокию». Мой предпоследний мобильник был похожей модели, разве что немного потолще, и я знал, как добраться до собственного номера такой трубки. Записав номер на лежавшем на тумбочке листке бумаги с названием отеля, я сунул его в карман пиджака, после чего положил телефон обратно в сумочку прежде, чем Селия успела вернуться. Это на всякий случай, объяснил я самому себе. Вдруг понадобится о чем-то ее предупредить — например, о какой-нибудь террористической угрозе, наподобие той, о которой я недавно узнал от ребят, работающих с новостями, однако не смог ничего передать в эфир, потому что такое сообщение вызвало бы массовую панику… Ну да, на случай чего-нибудь в этом роде.)
На встречу в отеле «Беркли» Селия принесла наркотики, и у нас оказалось достаточно времени как на сумасшедший секс под кокаином, так и на медленную, укуренную любовь.
— Вот уж не думал, что ты покуриваешь!
— Mais non! ft! Ни-ни! — хихикнула Селия и закашлялась.
Немного позже, распластавшись на кровати в полном улете, я лежал, не в силах пошевелиться, с ватной головой, с руками и ногами, неподвижно застывшими там, куда упали после того, как мы разжали объятия, и наблюдал, как медленно движется солнечный зайчик, желтое пятнышко, след лучика, случайно проникшего через занавешенные шторы сквозь щелочку наверху, в самом центре, где они неплотно сходились, — он полз по белым простыням к левому локтю Селии. Уже в полусне я все никак не мог оторваться от этой лужицы расплавленного золота, в то время как Селия с улыбкой погружалась в тихую, безмятежную дрему. Наконец эта клякса света размером с куриное яйцо, перемещаясь осторожно, незаметно, как стрелки часов, по ее кофейной коже, взобралась на предплечье, и там как бы проявились шрамы, словно разбрызганные поверх темных вен, проходящих от плеча к локтевой впадине.
Эти шрамики походили не то на капли дождя, не то на только что выпавшие снежинки; их было много, и там, где легли эти белесые веснушки с рваными краешками, ее гладкая золотисто-коричневая кожа слегка морщила.
Голова Селии была откинута на подушку и повернута в профиль; я глядел на ее лицо, на игравшую на губах блаженную улыбку, обращенную в никуда, а затем снова взглянул на темную руку. Я думал о ее жизни в Париже, о Мерриэле и о той беде, в которую она там попала и из которой он ее тогда вытащил. И я дал себе зарок, что стану молчать как рыба, разве только Селия заговорит об этом сама.
Там, под этим пятнышком света, под ее кожей, кровь пульсировала медленно, мощно, и я представил себе, как эта кровь, немного согретая упавшим на руку лучиком, течет по всему телу, в то время как Селия смотрит во тьму, словно потеряв сознание и ослепнув, отдавшись воспоминаниям об усиленных химией пароксизмах любви.
Несколько раз я пытался следить за ней — чтобы узнать, где она живет, или хотя бы выяснить, что она делает после того, как мы расстаемся. В отеле «Лэндмарк» имелся бар, откуда хорошо просматривалась стойка регистрации. Я примостился там в уголке и притворился, будто читаю. Еще в спальне я заглянул в ее сумочку, чтобы узнать, какой парик она захватила с собой в тот день, и подсмотрел, какая верхняя одежда висит в шкафу. Это оказался серый костюм, аккуратно повешенный на плечики рядом с какими-то пакетами от «Харви Никс». В баре я просидел долго, но ее так и не увидел, хотя глядел в оба. Не знаю — может, у нее имелся не один парик, а может, я невзначай на какой-то миг опустил глаза, и в этот момент она прошмыгнула мимо, — видимо, оплатив счет заранее, или уж не знаю, что там еще; я провел в баре полтора часа, потягивая виски и похрустывая рисовыми крекерами, пока мочевой пузырь не заставил меня покинуть наблюдательный пост.
Спустя месяц я повторил попытку, засев на этот раз в кафе напротив отеля «Коннот». И вновь я ее проглядел, а спустя час заиграл мой мобильник.
«Аноним», сообщил мне дисплей. Ого!
— Алло?
— Я живу в Белгравии. Обычно сразу возвращаюсь домой. Иногда могу перед этим пройтись по магазинам, часто по книжным… Ты еще по-прежнему там сидишь?
— Ага. Еще там, — подтвердил я. И глубоко вздохнул. — Прости.
— Из тебя вышел бы очень неважный шпион.
— Угу. — Я снова вздохнул, — Но это вовсе не…
— Вовсе не что?
— Вовсе не мания. Я хочу сказать, что тут не из-за чего беспокоиться. Я не маньяк, подкрадывающийся к жертве. Ничего подобного. Мне хочется знать. Я заинтригован. Ты меня чертовски интересуешь. Мы так… близки, но все равно, знаешь… Такие чужие. Практически незнакомцы.
— Прости, что получается именно так. Но это необходимо. Ты согласен?
— Разумеется.
— И больше не станешь так делать, хорошо? Пожалуйста!
— Больше не буду. Ты на меня сердишься?
— Скорей польщена, чем сердита. Но еще больше встревожена. Такой риск неоправдан.
— Больше не повторится. Только…
— Что?
— Дело того стоило, ведь ты мне позвонила и я слышу твой голос.
Селия помолчала секунду-другую.
— Очень мило, — сказала она наконец, — но я сейчас тороплюсь и не могу говорить.
В отель «Ритц» я принес немного экстази. Мы запили таблетки шампанским, включили диск чил-аута, полученный мною от одного диджея, дружка Эда, и медленно погрузились в любовь, потрясающую и блаженную, которой занимались до тех пор, пока у меня не заболели опустошенные яйца.
— Ты никогда не спрашиваешь меня о Джоне…
— Именно так, не спрашиваю.
— Ты его ненавидишь?
— Нет, я его просто не знаю. Я не испытываю ненависти к нему только за то, что он твой муж. Если он мафиозный босс, мне следовало бы невзлюбить его из принципа, то есть за это, но мне как-то не хватает энтузиазма. Может, я принял чересчур близко к сердцу твою идею о том, что все с нами связанное должно существовать отдельно от реальной жизни. А может, мне просто не хочется слишком много думать о твоем муже.
— А обо мне ты никогда не думал с ненавистью?
— С ненавистью о тебе? Ты что, сошла с ума?
— Ведь я живу с ним. Я ему жена.
— Думаю, я больше обращаю внимание на твои хорошие стороны.
Именно в тот раз я проглотил остатки гордости и заглянул к ней в бумажник. Пожалуй, предполагая найти там пухлую кипу банкнот, а на самом деле там оказалось от силы фунтов сто. Я всегда думал, что Селия вряд ли оплачивала номера в отелях кредитной карточкой, раз уж ей так сильно хотелось держать наши встречи в секрете. То, что я не обнаружил рулончика грязных двадцатифунтовых купюр, поставило меня в тупик. Лишь гораздо позже до меня дошло, что, скорее всего, она действительно платила наличными, но до, а не потом.
Пауза после «Ритца» оказалась самой долгой. Муж увез Селию в отпуск на целый месяц, не то в Новую Зеландию, не то в Страну Оз, да плюс еще неделя, потому что за три дня до ее возвращения мы с Джоу отправились в Египет, где осматривали гробницы и занимались подводным плаванием на Красном море. Пока ее не было, я совершил оплошность: сходил в кино посмотреть фильм, называвшийся «Интим»[62],— о мужчине и женщине, которые то и дело встречались в какой-то грязной квартире и занимались там сексом, но оставались совершенно чужими людьми. Скорее всего, это был крепкий британский арт-хаус, но мне фильм сразу не понравился, и я ушел с середины, хотя до этого не поступал так ни разу в жизни. Иногда я доставал свой мобильник и щелкал кнопкой, перебирая номера телефонов, пока не доходил до номера Селии, после чего просто сидел и смотрел на него, пока не отключалась подсветка дисплея. Осторожность Селии оказалась заразной, так что я даже не ввел ее имя ни в собственно телефонную память, ни в память сим-карты, просто ввел номер, и все. С точки зрения моего телефона ее звали всего-навсего «ячейка 96».
Однажды вечером в отеле «Савой», посреди гектаров кремовых обоев и позолоты, в апартаментах, выходящих окнами на темнеющую внизу Темзу и на залитый светом массивный Фестивал-Холл на другом берегу, Селия погасила свет в спальне и раздвинула шторы. Затем поставила пуфик перед высоким, раскрытым настежь окном и усадила меня там. Только что обласканные ею яйца коснулись вощеного ситца, и напряженность моего естества стала еще мучительнее, когда она, расставив ноги, села мне на колени, как в кресло, и мы вместе стали смотреть в одну и ту же сторону, на светло-коричневые тучи, среди которых проглядывали несколько ярких звезд, а звуки и запахи летнего Лондона накатывались на нас через это огромное распахнутое окно.
— Вот так, — сказала Селия, взяв мои руки в свои и обвив ими себя так крепко, что получилось нечто похожее на борцовский захват шеи, — теперь хорошо.
— Матерь, бля, божья!
— Так в чем проблема? Если разобраться, у тебя роскошный роман с шикарным сексом.
— Не знаю. Конечно, что касается секса… Ну, трахаемся, конечно… Только… В общем, трудно сказать.
Мы с Крейгом сидели у него в гостиной и смотрели по телику футбол. Перерыв между таймами — самое подходящее время для Мужского Разговора. После того как сходишь пописать, конечно. Никки сидела наверху, в своей комнатке под самой крышей, слушала музыку и читала. Информация о моем случайном знакомстве и встречах с Селией, которой я поделился с Крейгом, была абсолютно минимальной.
Обычно я рассказывал о таких вещах Эду, ибо от Крейга его отличало немаловажное в данном случае достоинство: он вел — причем чрезвычайно успешно — такой образ жизни, что по сравнению с ним я казался себе монахом. Обычно — но не в этом случае: в тот день, когда ему вздумалось покатать меня на своем «хаммере», я спросил у него про мистера Мерриэла и, кажется, ляпнул, будто видел также его жену, а потому опасался — можете считать это паранойей, — что Эд сумеет сопоставить одно с другим и, кто знает, упадет в обморок.
Вероятно, Селия нагнала на меня лишнего страху, догадавшись, что мы с Джуди по-прежнему время от времени занимаемся любовью.
— Посмотри на все объективно, — предложил Крейг. — Ты видишься с этой загадочной феминой и описываешь ее как прекраснейшую из женщин, с которыми когда-либо спал. Вы всегда встречаетесь в обстановке, которую ты характеризуешь то как «великолепную», то как «истинно сибаритскую», и трахаетесь до потери пульса…
— Все так, но дело в том, что в наших отношениях, увы, ничто не может изменяться: в лучшем случае они просто постепенно выдохнутся… В чем дело?
— Ничего себе!
— Что такое?
— Вот это!
— Что?
— Когда я сказал насчет потери пульса…
— То?..
— Ты дернулся. У тебя щека дернулась. Будто нервный тик.
— Разве… Ты точно видел? Правда? Ну, может быть. Ладно. И что?
— Это значит, ты в нее втрескался. Вот теперь у тебя действительно начнутся проблемы.
Маховик проекта «Горячие новости» раскручивался вовсю. Уже через день-два после встречи с главным менеджером Дебби в ее кабинете началось форменное безумие, как это иногда происходит в случае многих подобных достаточно тривиальных проектов; телефоны настойчиво трезвонили едва не круглые сутки, включая выходные; сообщения, устные и письменные, порхали туда-сюда между Четвертым каналом, радиостанцией «В прямом эфире — столица!» и выпускающей передачу телекомпанией «Уинсом», а также всевозможными продюсерами и ассистентами, секретарями, агентами и адвокатами, не говоря уж о тех людях, работа которых, похоже, состоит лишь в том, чтобы позвонить и сказать, что им с кем-то позарез требуется срочно переговорить; эта орава подвергала серьезному испытанию значительный сектор лондонской сети связи, как мобильной, так и стационарной, а все для того, чтобы ухватиться хотя бы за край невероятно животрепещущей телепередачи, восхитительноэпохальной и находящейся на переднем крае, бросающей вызов и конфронтационной, а к тому же намеченной на вечер ближайшего понедельника. В этот водоворот затянуло даже сэра Джейми, так как, по условиям моего контракта, требовалось его личное согласие на то, чтобы я выступил в другом, заранее не оговоренном СМИ. Выяснилось, впрочем, что и это не проблема, ибо он оказался добрым другом владельца компании «Уинсом продакшнз» и у него даже имелись ее акции.
Ну и конечно, стоило всем заинтересованным лицам завести себя чуть не до психоза, когда необузданные ожидания доводили до зубовного скрежета, прорываясь наружу наподобие пузырьков из закипающей жидкости, как все рухнуло.
Из-за всей этой кутерьмы даже я сам завелся, а ведь я отношусь к подобным вещам с тотальным цинизмом, приобретенным за те многие годы, когда самые разные люди вешали мне лапшу на уши, утверждая, будто вот, дескать, у них есть для меня потрясающий проект, чтобы вытащить меня наконец на телевидение, и разглагольствуя, как им будет приятно придать моей работе новое измерение, а потом бац — и ни фига.
— Так ты говоришь, дело застопорилось?
— Оно только приостановлено, — устало пояснил Фил, кладя свой мобильник на покрытый царапинами деревянный стол.
Мы сидели в нашей столовой, как раз под кабинетом Дебби, и завтракали. Время было раннее, всего семь утра. Мы специально пришли так рано, чтобы в порядке исключения сделать запись моей радиопередачи, потому что потом требовалось немедля отправиться в телестудию Четвертого канала и начать там записывать «Горячие новости» (первоначальную идею, насчет прямого эфира, уже успели похоронить).
Мобильник на моем ремне завибрировал. Вынув его, я взглянул на дисплей. Мой агент.
— Да, Пол?.. — отозвался я, — Да, уже слышал… Да, знаю… Мне тоже… Нормально для такого вшивого поворота событий… Да уж… Дерьмовее не бывает… Поверю не раньше, чем увижу. А то и не раньше, чем увижу тридцать седьмым номером в списке ста самых поганых обломов на нашем благословенном телевидении. Ну, посмотрим… Ладно… Тебе тоже, пока.
Я откинулся на хрустнувшую спинку коричневого пластикового стула и забарабанил пальцами по столешнице, уставившись на свой намазанный апельсиновым джемом тостик и чашку чая с молоком.
— Посмотри на дело с розовой стороны, — предложил Фил. — Ведь все закончилось бы тем, что тебе велели бы являться за четыре часа до записи для «интервью перед интервью» и какая-нибудь манерная барышня, только-только из пансионата для благородных девиц, стала бы задавать тебе уйму вопросов, чтобы отобрать подходящие, а ты бы стал давать хорошие, остроумные ответы. А затем устроили бы пробный прогон того же интервью, и на те же вопросы тебе пришлось бы отвечать снова, и ты выглядел бы усталым и выдохшимся, потому что уже отвечал на них и они тебе надоели; потом началась бы запись, и тебе пришлось бы отвечать по третьему и даже по четвертому разу, потому что кто-то уронил бы что-нибудь из оборудования и все пришлось бы снимать с самого начала, так что ты выглядел бы еще более усталым и выдохшимся. И запись займет три часа с лишним, а в дело пойдет меньше двух минут, и ты забудешь смыть грим, и работяги на улице станут нехорошо на тебя коситься, а когда передача выйдет в эфир, то окажется, что люди, чьим мнением ты дорожишь, ее не посмотрели, или они станут отводить глаза, когда ты начнешь их спрашивать, как им понравилось, а те, кого ты терпеть не можешь, начнут хватать тебя за рукав и расписывать, в каком они восторге; презираемые тобой газеты либо разнесут тебя в пух и прах, либо примутся поучать, советуя заниматься тем, что ты умеешь лучше, хотя, конечно, мол, и то ты умеешь так себе, и в результате ты на многие недели погрузишься в хандру и депрессию.
Возможно, я стал свидетелем самой длинной речи, на какую способен Фил. И прозвучала она как-то слишком отрешенно, чтобы ее можно было назвать гневной тирадой. Я посмотрел Филу в глаза:
— Ну и когда же, по их словам, теперь запись?
— Обещали, что завтра, — усмехнулся тот.
— Да пошли они!
— Знаешь, — произнес Фил, тоже откидываясь на спинку, потягиваясь и зевая, — виной всему, оказывается, нынешний неудачный год, если верить словам Мозеле, моего нового закадычного дружка из «Уинсом продакшнз». Они, видишь ли, меняют сейчас весь формат вещания после событий одиннадцатого сентября, — Тут мой режиссер почесал в затылке. — Повезло, ничего не скажешь. Прекрасное появилось объяснение, подходит для всего, что угодно.
— Да уж, — согласился я; затем поиграл с тостиком и еще раз помешал в чашке давно растворившийся сахар.
С одной стороны, я испытывал глубокое облегчение. Потрясающая идея — что я сотворю, если они сведут меня в телестудии с парнем, отрицающим холокост, — одновременно и увлекала и пугала меня, причем одинаково сильно. Во всяком случае, теперь передо мной не стояла дилемма: либо ввязаться во все это, а там будь что будет, либо как-нибудь увильнуть и не ввязываться, а затем всю жизнь клясть себя за то, что оказался дешевым краснобаем и лицемерным дельцом, у которого в ответственный момент жила оказалась тонка.
Как раз тем самым дешевым краснобаем (и т. д. и т. п.), который ошутил бы именно такое облегчение, какое, по правде сказать, почувствовал теперь я, когда понял, что выбора мне делать уже не придется, во всяком случае не в ближайшее время, а поскольку я знал кое-что о телевизионной кухне, то мог предположить, что для ожидания мне может не хватить всей моей жизни.
Я отшвырнул чайную ложечку и встал из-за стола.
— Ладно, пошли займемся нашей гребаной передачей.
Фил взглянул на часы:
— Не выйдет. До половины студию занимает Джуди.
Я тяжело опустился на стул.
— Бля! — произнес я как можно более выразительно, сложил на столе руки и опустил на них голову, — Бля-бля-бля-бля-бля…
Глава 5
Наш девиз
— А кстати, может, для этих «евроскептиков» лучше подходит слово «еврофобы»?
Мы с Филом закатили глаза. Я наклонился поближе к микрофону. Когда кто-то хочет сказать что-нибудь в микрофон тихим голосом, у него это движение получается машинально, и я тут не являюсь исключением. А сейчас мне требовалось создать впечатление доверительной, интимной беседы, словно я говорю только с моим собеседником и больше ни с кем.
— Вообще-то, Стив, мы уже обсуждали данную тему два года назад в одной нашей вечерней передаче, а потом, если ты помнишь, мы стали выходить в эфир днем и целую неделю повторяли те вечерние выпуски, которые получились у нас особенно удачными, а поскольку она вошла в их число, то ее можно было прослушать даже несколько раз. Так что, мне сдается, ты новичок на нашей волне, Стив.
— Ахда. Конечно. Извиняюсь. Я это… — Его заело, — Вот и прекрасно, — Ему наконец удалось закончить, — Продолжайте в том же духе.
— Собственно, таков мой личный девиз, Стив, — проговорил я с улыбкой и опять откинулся на спинку кресла, — Спасибо за звонок.
Теперь следовало предоставить слою другому позвонившему, о котором на моем мониторе сообщалось, что его зовут мистер Уиллис и что он из Барнета. Тема звонка: «Ерпа & фу-ты» (Кайла, может, и не ас по ассистентским меркам, но ее опечатки смахивают скорее на результаты ковровой бомбардировки, чем прицельного бомбометания).
Мистер Уиллис… Имя не указано… Опытному ведущему это многое может сказать еще до того, как он поздоровается с позвонившим.
— Мистер Уиллис, — начал я ледяным тоном, — мистер Нотт на проводе. Каковы, сэр, ваши соображения?
— Ну, просто хотелось узнать, отчего такой, казалось бы, умный человек, как вы, спешит расстаться с английскими фунтами и связать нашу судьбу с валютой, которая столь сильно упала в цене с тех пор, как ее ввели?
— Я отнюдь не спешу, мистер Уиллис. Просто, как и большинство британцев, я полагаю, что рано или поздно с фунтами все равно придется расстаться, так что вопрос лишь в том, как и когда это лучше всего сделать, но сам я вовсе не претендую на знание ответа. Моя позиция состоит в том, что данная проблема относится к сфере экономики и политики, а не возвышенных чувств, потому что фунт стерлингов — это не больше чем деньги, точно так же, как любая другая валюта. Если в Германии сочли возможным отказаться от немецкой марки, то и нам по силам отказаться от пользования клочками бумаги с монаршей головой на них.
— Но следует ли так поступать, мистер Нотт? Большинство из нас верит в значимость фунта. Мы любим наш фунт.
— Послушайте, мистер Уиллис, фунта, о котором вы говорите, давно уже нет… Наш фунт покинул нас тридцать лет назад. Я даже могу припомнить те времена: в ту пору фунт — настоящий фунт! — состоял из двухсот сорока пенсов; треть фунта составляли шесть шиллингов, восемь пенсов…
— Да, но…
—.. а кроме того, имелись шестипенсовики, монеты достоинством в один шиллинг, флорины, полукроны, полупенсы, десятки, а…
— Да, знаю…
— …а для любителей скачек еще и гинеи. И все вышеперечисленное исчезло в шестидесятые годы; ют тогда-то и наступил конец фунту стерлингов. А та валюта, которая у нас есть сейчас, скорее напоминает британский доллар, так что зачем теперь-то такой надрыв?
— Нельзя называть надрывом желание сохранить важную часть нашей британской культуры, нашу гордость. Состоя членом организации…
Я бросил выразительный взгляд на Фила, сидящего по другую сторону стола, и развел руками. Тот ответил мне знаком «секир-башка». Я кивнул.
— Мистер Уиллис, — произнес я, временно убрав голос позвонившего, — могу подсказать вам, как действовать: атакуйте евро посредством процентной ставки. Правда, единая процентная ставка даже в Британии выглядит странно, не говоря уж о всех двадцати пяти странах нового, расширенного ЕЭС, — если не обеспечить абсурдного уровня мобильности рабочей силы или не создать непомерно раздутый централизованный региональный компенсационный фонд.
— …послушайте, мы не за тем воевали во Вторую мировую и победили, чтобы…
— Было очень интересно беседовать с вами, мистер Уиллис, всего вам доброго, — Я снова взглянул на Фила и совсем отключил мистера Уиллиса. — К нам что, попадают звонки, адресованные в раздел «Письма читателей» газеты «Дейли мейл»?
— Думаю, Кен, можно только приветствовать, что нам звонят люди разных возрастов и взглядов, представляющие самые различные культуры, — проговорил Фил, наклоняясь к своему микрофону.
— Дорогие радиослушатели, это Фил Эшби, Голос Разума, поющий всегда в унисон с заповедями Нашего Девиза.
— Собственной персоной. Всем привет, — откликнулся Фил, говоря прямо в микрофон, — От кого поступил следующий звонок?
— От еще одного Стива, на сей раз из Стретама.
Мой монитор показывал, что новый гость хочет поговорить на тему «Шотландц && Евпа & С».
— Стиву из Стретама привет!
— Как делишки, Кен, браток?! — проревел чей-то хриплый голос на «блэк-инглиш».
Я посмотрел на Фила и, наморщив нос, сдвинул брови.
— Стив, не нужно так мучить микрофон на мобильнике. Уверен, если ты его незамедлительно вернешь законному владельцу, может, тебя и не упрячут в каталажку.
— Че?.. А!!! Ха-ха-ха! Нет, братишка, он мой!
— Браво! Молодец! А теперь раскалывайся, в чем соль.
— Че?
— Ну, что ты нам хочешь сказать, Стив.
— Ага, я не хочу быть европейцем!
— Да ну? Ладно! Тогда скажи, к берегам какого континента прикажешь отбуксировать Британские острова?
— Не, ты знаешь, о чем я.
— Действительно знаю. Ну так голосуй против этого всякий раз, когда подвернется возможность.
— Так оно ить так и так будет, да?
— Боюсь, так и есть. Это называется демократией, — Я нажал соответствующую кнопку на клавиатуре, и раздался гулкий смех.
— Так ить во всем виноваты шотландцы, ясно?
— Ах, вот оно как, — протянул я. — А что, Стив, у тебя есть какие-то конкретные доводы или так, вообще, просто некое предубеждение относительно сынов древней Каледонии?
— Ну да, в правительстве же одни шотландцы, так ить? Лейбористская партия? И тут сплошь каледонцы. Скажешь, нет?
— Да, Стив, их действительно много на ключевых постах. Даже сам дорогой председатель, осторожный, предусмотрительный канцлер казначейства, и тот родом из Шотландии[63].
— И даже хуже того: он из графства Файф, — встрял в нашу беседу Фил.
— Нет, Фил, ты уж меня прости, — возразил я.
— За что? — поинтересовался тот.
— Да, — подхватил Стив, — Как раз это…
— Постой, Стивви, дружок, — перебил я его, — погоди пару секунд, не отключайся, мне надо уладить кое-что с моим режиссером Филом. О’кей?
— Ага, — пробормотал Стив, — Ладно…
— А кстати, действительно — за что? — не унимался Фил, невинно моргая из-за стекол очков.
— Прости меня, друг Фил, но тебе так нельзя.
— Нельзя чего?
— Нельзя выпячивать рознь между различными частями Шотландии и мелкие ссоры меж ними из-за пустяков. Наши предрассудки и борьба друг с другом за лидерство — это наше внутреннее дело. Мы, шотландцы, имеем на них право, а ты нет. Это все равно как черные могут называть черных «ниггерами», а мы, белые, нет. И это, я считаю, правильно.
Фил кивнул:
— Сказанное имеет не то значение, которое ты в него вкладываешь, а то, как его понял слушатель.
Я нажал другую кнопку, и хор затянул «аллилуйя», тихое песнопение, продолжавшееся всю последующую минуту, и на ее фоне произнес более громким голосом:
— Сейчас прозвучала наиболее красивая формулировка того, что могло бы стать Нашим Девизом, если б мы не плевали на этих выродков с высокой башни и не месили их слюнявые хари нашими измазанными навозом шотландскими ботами.
— А вот еще: «Если не дать людям справедливости, они удовлетворятся местью».
— Не забывая и: «Никогда не стоит недооценивать жадность богатых!»
— А также человеческую способность извлекать из всякой беды исключительно неправильные уроки.
— Это ты про национальную систему противоракетной обороны? Да, с оповещением там дело швах, — Я вновь рассмеялся. — Так что следующий наш лозунг окажется достаточно сексуальным: «Я иду к тебе, детка!»
— Или вот вам девиз еще более пламенный: «Кончаю!»
— Годится! — воскликнул я и отключил музыкальное сопровождение.
— Но все-таки э-э-э… — протянул Фил, все еще скаля зубы.
— Но все-таки, Филип?..
— Все же в результате получается, — медленно произнес он, — что я не могу сказать о шотландцах того же, о чем вечно толкуешь ты.
— Разумеется, нет! Ведь ты англичанин. Некоторые наши особо башковитые парни до сих пор винят вас за то, что обитатели Глазго начали испытывать антипатию к эдинбуржцам и наоборот. Добрые жители сих двух в равной степени чрезвычайно достойных городских образований любили друг дружку прямо-таки до смерти, пока тут не появилась ваша братия. И вообще, в наши дни уже не проходит абсурдная теория, будто если бы англичане нас не объединили ненавистью по отношению к ним, мы бы до сих пор оставались кучкой племен голозадых горцев, обожающих жениться на собственных сестрах и убивать друг друга в пещерах. Сейчас мы считаем, что вы только завоевывали и разделяли. Так что, как уже было сказано, лучше не начинай опять, ладно?