— Вот я и говорю, что все эти слюнявые отрицатели холокоста просто не решаются зайти достаточно далеко. На самом деле не только холокоста никогда не было и не только лагеря смерти являются липой, а и вся Вторая мировая война сплошной подлог, миф. Оккупация Парижа? Воздушная битва за Британию? Кампания в Северной Африке? Конвои и подлодки? План «Барбаросса»? Сталинград? Курск? Многотысячные налеты наших бомбардировщиков на Германию? Высадка в Нормандии? Падение Берлина? Сингапур? Пирл-Харбор? Остров Мидуэй? Хиросима и Нагасаки? Ничего этого в действительности не произошло! Сплошные спецэффекты и вранье. Эй вы, ребята преклонного возраста, помните, как сильно ваши сборные «спитфайры» и «ланкастеры» были похожи на самолеты в документальной хронике? Это потому, что там «летали» такие же модели. А всякие там старые аэродромы, железобетонные танковые надолбы, следы так называемых бомбардировок? Все построено после войны!
Сперва на лице у девушки отразилось недоумение, потом она рассмеялась.
— Что за бред?
Я чокнулся о ее стакан своим.
— Вот в том-то и дело. А теперь подумайте сами, что за слабаки эти неонацисты. Им бы так прямо и заявить: «Да, мы убили шесть миллионов, жаль, что не больше», а не заниматься мелочовкой, споря до хрипоты, один там погиб миллион или два, и уж конечно, не хныкать, что их гребаного Гитлера, мол, недооценили.
— Но вы все-таки точно не верите в то, что сейчас наговорили?
— Ну а у вас-то с головой как? — фыркнул я, — Разумеется нет! Просто стебусь над фашизоидами.
— Так, значит, телепередача будет как раз об этом?
— Вот именно. В студию собираются привести одного из таких придурков, чтобы я с ним устроил «дебаты».
|
|
— Можно ли вообще озвучивать такое в эфире национального телевидения?
— Спросите не у меня, а у ребят с Четвертого телеканала, — предложил я и сделал большой глоток. — А как по мне, так да, и можно, и нужно. Такое вонючее дерьмо нельзя спрятать где-нибудь в укромном уголке, оно непременно вылезет. Лучше самим признать его существование и вытащить на солнышко. Мне хочется знать, кто эти люди, где живут и чем занимаются, — продолжил я, допив до дна стакан. — И неудивительно, что эти трусливые хорьки так любят интернет. Можно ведь писать любую злобную чушь, не опасаясь получить за это по голове, потому что там легко спрятаться. Интернет — первоклассное убежище для хулиганов, лгунов и трусов.
Мы сидели на Холлен-стрит, в «Золотой ветви», куда обычно заходили чего-нибудь выпить после передачи. «Ветвь» была одним из, что называется, «базовых» пабов Центрального Лондона; назови ее «бухаловкой» — и это не прозвучит ни лестью, ни оскорблением. «Ветвь» не гналась за модой и редко была переполнена до такой степени, чтобы место оставалось только стоячее (разве что ранним вечером в пятницу и поздним в субботу); прибавьте вполне приемлемый музыкальный автомат, простую, удобоваримую еду, всего одного «однорукого бандита» — да и того, чтоб не путался под ногами, поставили под лестницей, ведущей на второй этаж, в маленький бар для спецмероприятий, — а также солидный, без риска выбор напитков.
В этом месте не имелось завсегдатаев какого-либо особого сорта. Наоборот, здесь можно было встретить кого угодно: работяг в пыльных башмаках и заляпанных краской спецовках, рекламшиков, всяких околотеатральных деятелей, туристов, мелких служащих, тружеников музыкального и кинобизнеса, зашедших погреться бомжей, подолгу сидящих над полпинтой, официантов из близлежащих ресторанов и баров пошикарнее, одну-двух девиц из порношоу и, наконец, таких, как мы. Захаживал сюда и один наркодилер, правда, не барыжил, а просто чтобы спокойно выпить. Раз в месяц или около того сюда заглядывали копы — все ли, мол, в порядке — и шли патрулировать дальше.
|
|
Хозяйничала тут грубоватая, громкоголосая толстуха по имени Клара. Этакая наполовину португальская бабушка с хрипловатым сухим смехом, тратившая на наркотики фунтов по шестьдесят в день. Ни один из моих знакомых никогда ее не видел без непременного головного убора, сильно напоминающего тюрбан, зеленого или желтого, и вот уже более двадцати лет сменяющие друг друга поколения завсегдатаев бились об заклад, лысая у нее под тюрбаном голова или нет. Ставки все время менялись. Последний раз, когда я справлялся, ставки принимались из расчета шестьдесят пять к тридцати пяти в пользу плешивости; я тоже поставил — и получил бы пять фунтов, окажись это не так.
— Заказать вам выпить?
— Спасибо. «WKD-синий»[33], если не сложно. Ваше здоровье!
— Простите, но я еще не знаю вашего имени, — сказал я девушке, делая знаки Кларе, чтобы подошла.
— Таня. — Она протянула мне ладошку.
— Кен. Вот мы и познакомились, Таня.
Началось с того, что она подслушала наш с Филом разговор о «Горячих новостях». Я увидел, как она смотрит на нас широко раскрытыми глазами, тоже посмотрел на нее, а она не отвела взгляд. Думаю, из всей нашей с Филом беседы она разобрала лишь некоторые характерные расистские фразочки и теперь взвешивала, как лучше поступить: молча выйти на улицу или сперва плеснуть нам в лицо пивом, а потом убежать.
|
|
— Все о’кей, — заверил я ее через плечо Фила. — На самом деле мы истые либералы, и сейчас один из тех редких случаев, когда все это и вправду звучит не так страшно, как кажется.
Таня оказалась на четверть еврейкой, отчасти оттого она и приняла то, что, как ей казалось, услышала, так близко к сердцу. Она работала на киностудии на Уордор-стрит. В этом я почти не сомневался, так как Фил в течение нескольких минут допрашивал ее о кинематографии. С пристрастием, хотя и довольно деликатно. Видите ли, Филу втемяшилась параноидальная мысль, будто беспринципные журналюги из таблоидов пронюхали, что мы частенько выпиваем в «Золотой ветви», и хотят накопать на нас компромат, почему-то считая нас достойными такой чести, так что вполне способны подослать провокатора, который станет подбивать меня на опрометчивое высказывание, и я таки ляпну какую-нибудь глупость, не заподозрив, что разговор записывается, и приняв за нормального человека кого-то из вшивых прохвостов с диктофоном за пазухой.
Если принять во внимание, что я могу ляпнуть, даже прекрасно зная, что все записывается и мы в эфире, его опасения выглядят по меньшей мере странно, а вот тем не менее.
Как бы там ни было, но Таня, похоже, благополучно прошла его проверку на вшивость, и он потерял к ней всякий интерес, когда в паб ввалилась ватага ребят, с которыми мы делаем нашу передачу, вместе с гогочущей ассистенткой.
Таня была невысокого роста, стройная и находилась в постоянном движении, словно пританцовывала; она раскачивалась из стороны в сторону, сама этого не замечая, медленно и ритмично, подобно колыханию водорослей под поверхностью вяло текущей извилистой реки. Мне довелось наблюдать девушек, которые вели себя точно так же — под экстази, но в данном случае, по-моему, обошлось без таблеток. У нее были большие серо-зеленоватые глаза и черные волосы, уложенные короткими шипами.
В итоге с нами завис народ с нашей передачи и еще двое с передачи Тимми Мэнна, которая шла сразу после нашей; правда, сам старина Тимми не удостоил. Все расселись за нашим любимым круглым столом в дальнем углу пивной, и понеслось. Я, как мне казалось, прекрасно поладил с Таней, которая смеялась всем моим анекдотам и пару раз клала руку мне на плечо. Сперва-то планировалось, что вечером я встречу Джоу и мы сходим в кино, но потом все пришлось отменить — у Джоу приключился еще один кризис, связанный с «Аддиктой», — и я уже начинал подумывать о том, не прощупать ли почву с Таней.
Таня потягивала свой «WKD-синий», а я, заправившись двумя-тремя пинтами «Фуллера», перешел на виски, но последние два круга мухлевал. Когда никто не смотрел, я опускал стакан пониже и незаметно переворачивал под стулом, поливая древний и довольно замусоленный ковер. Черт побери, стопарики по двадцать пять граммов отличного виски, неразведенного — может, даже испарялось, не долетев до пола! Но я не мог позволить себе напиться. Если начнет что-нибудь вытанцовываться с милашкой Таней, лучше бы мне находиться в состоянии, в котором я сумею это оценить.
Но, как оказалось, мне ничего не светило: у Тани на шесть была назначена встреча с подругами, отговорить ее мне, к сожалению, не удалось. Я даже проводил ее до дверей и вывел на улицу. Она дала мне номер мобильника и поспешила к станции метро «Тотнем-Корт-роуд». Когда она растворилась в наступавших сумерках, я вздохнул и посмотрел на дисплей своей «моторолы», где еще светился ее номер.
Экранчик моего сотового погас, и я вернулся вовнутрь.
Наше застолье начало распадаться, когда его участники стали уходить, чтобы не опоздать — кто на автобус, кто на поезд, а кто и попросту на метро. Мы с Филом заглянули еще в «Тадж», торгующий навынос недорогой индийский ресторанчик, расположенный тут же за углом, а затем разошлись каждый в свою сторону. Я ощущал себя достаточно трезвым, чтобы сесть за руль, но в то же время понимал, что это не так, а потому оставил старушку Ленди на стоянке «Маут корпорейшн» и отправился домой на такси, с трудом выдержав по дороге очередную лекцию о превосходстве здоровой карибской кухни перед сомнительной индо-пакистанской жратвой, прочтенную мне Джеффом, шофером с Ямайки; судьба всегда сводит меня с ним, стоит только прикупить курятины под соусом карри или истекающую жиром коробку с кебабом.
— Моя тачка теперь провоняет, чувак!
— Вот тебе лишние пять фунтов, мой добрый друг, помаши ими в воздухе, и они разгонят дикую вонь Индостана.
Джефф счел мою шутку настолько забавной, что, выехав на Лотс-роуд, запалил огромный косяк и принялся, гогоча, выпускать клубы густого конопляного дыма.
Иногда я говорю людям, что мой дом стоит на приколе. Дело в том, что я обитаю в переоборудованной под жилье барже, пришвартованной к пристани Челси-Уорф. Когда-то баржа принадлежала сэру Джейми, у которого в Лондоне было несколько самых разных гнездышек в те времена, когда он еще пытался косить под Ричарда Брэнсона[34](кстати, тогда он даже отпустил характерную бородку, но быстро сменил ее на серьгу и прихваченный на затылке пучок волос, полностью уступив привилегию разведения пышной растительности на лице единственному и неповторимому Бородачу Большого Бизнеса). «Краса Темпля» была старым капитально переоборудованным каботажным суденышком. Она по-прежнему принадлежала «Маут корпорейшн» и сдавалась мне в аренду, причем по невиданно гуманным расценкам. С тех пор как я начал вести передачу, выходящую в утренний прайм-тайм, со мной заключили поистине царский контракт, так что я мог бы платить за мое корыто и по рыночным расценкам, но дешевизна всегда имеет свою привлекательную сторону, хотя Фил не преминул указать, что сэр Джейми таким образом старается покрепче привязать меня к своей колеснице: ведь если меня лишат дневного эфира, я потеряю и престижный плавучий дом, и престижный адрес — Челси есть Челси.
Стоял прилив, и вода поднялась у пристани, по которой я шел к «Красе Темпля» мимо других подобных жилищ; вдвух из них горел свет, и оттуда доносилась музыка. С верховьев Темзы дул ветерок, смешанный с брызгами начинавшегося дождя. По железнодорожному мосту Баттерси прогрохотал поезд. Между мной и мостом высился, мерцая в ночи желтоватым светом, недостроенный фасад нового пафосного здания на набережной Челси-Рич. На реке было тихо, шум городского транспорта сюда почти не доносился. Прилив означал также отсутствие вони — неприятная сторона жизни на плаву состоит в том, что во время отлива дно Темзы обнажается, и придонный ил смердит, особенно в летнюю жару, всевозможными первобытными останками и чуть ли не допотопным дерьмом. Возможно, потому что именно этим он и является.
Несмотря на дождь и ноющую пустоту в животе, я остановился у палубной надстройки с ключом в одной руке, с остывающей курицей в другой и простоял так минуты две, глядя на черную воду, ибо вдруг ощутил себя немного одиноким, но затем — почти сразу, добавлю в свою защиту, — устыдился подобного приступа жалости к самому себе. Приглушенный гул никогда не засыпающего города лился откуда-то с покрытых белесыми разводами небес, и я тщетно пытался расслышать темную струящуюся музыку речной воды.
Из окна моей спальни в родительском доме в Хеленсбур-ге, что стоит на северном берегу Клайда в тридцати километрах ниже по течению от Глазго, была видна река. Я рос, наблюдая, как вдалеке, в Гриноке, постепенно исчезают из пейзажа краны по мере закрытия верфей; позднее на их месте выросли офисы, магазины, жилые здания и развлекательные центры, но к тому времени мы уже перебрались в Глазго, чтобы жить поближе к зубоврачебному кабинету, который отец открыл в центре города. Наша квартира в бельэтаже в зеленом районе Саутсайд оказалась просторной — у моего брата Иэна и у меня появились комнаты вдвое больше, чем в нашем одноэтажном домике в Хеленсбурге, — но вид за окном изменился: широкая, с трехрядным движением, улица с припаркованными у проезжей части машинами, а с другой стороны такие же высокие доходные дома, как и наш. Мне не хватало вида на реку и на холмы даже больше, чем я ожидал.
Мы с Джоу повстречались на речном прогулочном катере одной летней душной ночью, а с Селией — в новом, с иголочки, пентхаусе сэра Джейми наверху высотного здания Лайм-хаус-тауэр, во время грозы.
— Ты, что ли, спел тот кавер Кэта Стивенса[35]. Разве тебя еще не засудили?
Был конец лета двухтысячного года. В то время моя программа на радиоканале «В прямом эфире — столица!» еще выходила в эфир незадолго до полуночи. Мы стояли с моим тогдашним режиссером на корме прогулочного теплохода, плывущего по Темзе, и обсуждали последний выпуск. Одновременно мы наблюдали, как уплывают вдаль металлические щиты «Барьера» — построенной поперек Темзы раздвижной дамбы, защищающей Лондон от наводнений; каждая из мно гочисленных секций — как тонущий корабль, задравший нос; последние отблески рубинового заката еще догорали на их форштевнях, когда к нам подошло коротко остриженное блондинистое создание с огромным количеством металлических колец на самых различных частях лица и вклинилось между нами.
Вик, так звали режиссера, сделал шаг назад, освобождая для нее пространство, окинул девушку взглядом, решил, что я, может быть, не сержусь из-за прерванной беседы, посмотрел на меня, приподнял брови и побрел прочь.
Я и сам внимательно ее рассматривал, на всякий пожарный. Девушка была одета во все черное: ботинки, вельветовые брючки, футболка с глубоким круглым вырезом и потертая кожаная куртка вроде байкерской, висящая на одном плече. С виду лет двадцать пять.
— Меня еще никто не засудил, — ответил я как можно осторожнее на тот случай, если окажется, что со мной беседует журналистка. — Наши адвокаты обменялись письмами, что, кажется, стоило не меньше взаправдашнего процесса, но его самого таким образом удалось избежать.
— Понятно, — энергично кивнула девушка, — Ах да, я Джоу Лепаж, — представилась она, протягивая ладошку, чтобы скрепить знакомство рукопожатием, и одновременно указывая кивком на застекленную надстройку теплохода, где грохотала музыка и ей в такт впечатляюще вспыхивали разноцветные лампочки, подобные тем, что лет десять назад украшали большинство дискотек. — У нас тут вечеринка от «Айс-Хау-са», — объяснила она. — Это фирма звукозаписи. А вы Кен Нотт с радио, верно?
— Верно, — Я пожал ей руку.
— Что это была за песня? «Рушди и сын»?[36]
— Да, но исполнялась на мотив «Тени Луны»[37].
— Ха, точно. Как это там: «Тенью за мной фундаменталист…» — пропела она с хрипотцой, но попадая в ноты.
— Почти, — ответил я, — «Всюду за мной фундаменталист. Крадется как тень», — скорее проговорил, чем пропел, я, все еще остерегаясь подошедшей девушки.
То, что она сказала, будто работает в звукозаписывающей фирме, еще не значило, что так оно и есть. Однажды, будучи сильно на бровях плюс закинувшись экстази, я дал интервью, сам о том не ведая, некой девице, которую подцепил в ночном клубе и которая оказалась репортером бульварной газетенки, славящейся безнадежно ретроградским отношением и к наркотикам, и к тем, кто их употребляет. Эта публикация чуть не стоила мне работы и стала поводом для длительных препирательств между радиоканалом «В прямом эфире — столица!» и газетенкой на предмет того, сообщила ли корреспондентка в начале разговора, кем на самом деле является, или же нет. Я стоял на том, что она ничего подобного не говорила, хотя вполне возможно, что и сказала, но я просто не услышал, поскольку был слишком занят: яростно скрипел зубами и пялился на ее сиськи.
У Джоу, кстати, груди тоже что надо: не слишком большие, но высокие и прекрасной формы, без лифчика. Я это сразу заметил. Палубные огни, горевшие прямо над нами, делали более рельефными бугорки в тех местах, где небольшие острые соски приподнимали хлопчатобумажную ткань, черную и тонкую.
— Ага, — кивнула она, — слышала на какой-то вечеринке. Но записи у меня никогда не было.
— Ну что же, — улыбнулся я, — с удовольствием подарил бы тебе, но сейчас и у меня ни одной не осталось.
— Извиняюсь, — тоже улыбнулась она, — вообще-то я не собиралась ничего выклянчивать.
Она машинально, без кокетства запустила руку в свои стоящие торчком светлые волосы, обнажая их совершенно черные корни, и посмотрела в сторону главной тусовки.
— Чем ты занимаешься в «Айс-Хаусе»? — спросил я.
Она пожала плечами.
— Немножко репертуаром, немножко тем, что мой босс называет менеджментом. Нянчусь с группами.
— Кто-нибудь из тех, о ком я мог слышать?
— Надеюсь. Например, «Аддикта». Слышал о них?
— Ну, да. Раскручивают их дай бог.
Она решительно мотнула головой:
— Это не просто раскрутка. Они действительно классные.
— Ну, может быть. Видел я одно интервью с ними. Солист их чересчур много о себе понимает.
Она усмехнулась:
— И чего?..
Я улыбнулся.
— Да, наверное, законы игры такие.
— Они нормальные, — проговорила моя новая знакомая — Вся группа. Брет, их лидер, может показаться наглецом, но он просто по-своему честен; он реально крут, сознает это и потому ведет себя без ложной скромности.
— В чем в чем, а в скромности его действительно нельзя упрекнуть, — согласился я.
Она огляделась по сторонам.
— Ну как? Наслаждаемся прогулкой?
— Нет, — вздохнул я, — Терпеть не могу прогулок на таких суденышках. Даже если не вспоминать историю с прекрасной «Маркизой»[38]… На них я всегда чувствую себя в ловушке. Никуда же не сойдешь. На всякой нормальной вечеринке, или концерте, или еще каком сборище ты всегда можешь направиться к двери. А главное, всегда нужно плыть до самого конца, даже когда смертельно скучаешь или… ну, в общем, наоборот. Пару раз мне доводилось кое с кем познакомиться, и, ну, раз уж общение оказывалось настолько приятным…
— Понятно, кое с кем женского рода.
— Ну да, женского рода и соответствующего же пола, и когда у нас вдруг пропадало стадное чувство и возникало желание где-нибудь уединиться, то есть чтобы только двое нас и больше никого, и… в общем, сплошное расстройство, приходилось терпеть до высадки.
Она широко улыбнулась и вынула из кармана куртки бутылку пива.
— Привык, значит, снимать женщин в таких поездках?
— Да ладно, всего-то два раза дело было.
— Но ведь всегда можно спуститься в трюм и запереться в туалете, а потом претендовать на членство в «клубе метровой глубины»[39].
— Знаешь, — поморщился я, словно такая мысль только что пришла мне в голову, — не могу припомнить ни одного романа, начавшегося в туалете, который продолжался бы достаточно долго. Хм, как странно.
— Почему ты на меня так смотришь?
— Извиняюсь, но дело в твоем пирсинге. Считаю, сколько у тебя чего.
— Ну и?
— Ну и… семь, насколько мне видно.
— Ха! — возразила она и задрала футболку, чтобы показать пупок, изящно проткнутый металлическим стерженьком в форме косточки.
— Восемь, — продолжил я.
Она сделала глоток, тыльной стороной руки отерла рот и, не смыкая губ, провела языком за нижними зубами, буравя меня явно изучающим взглядом и кивая.
— Всего их девять, — сказала она и сделала быстрое движение, которое я принял сперва за поклон; но нет, это она будто оглядывала себя сверху вниз.
— Ну и ну, — проговорил я, — То-то, наверно, весело проходить через металлоискатель в аэропорту.
Брови ее слегка приопустились.
— Все так говорят, — пожала она плечами. — На самом деле никаких проблем.
— Охранники в аэропорту многое теряют из-за своей беспечности.
— Не нравится пирсинг?
— Что тут скажешь… — Губы мои скривились в ухмылке. — Я законченный гетеросексуал.
Приподнятая бровь свидетельствовала, что Джоу меня поняла. Она оглянулась на мигающие в такт музыке огоньки, они отразились в металле, густо покрывавшем ее лицо.
— Послушай, — сказала она, — пошли танцевать?
— А я думал, ты уже никогда не предложишь.
Мы так и не записались в «клуб метровой глубины», или как там его. Прождав еще час, мы занялись потом неистовым, энергичным сексом уже на другой посудине, то есть у меня дома, на «Красе Темпля». Там я обнаружил девятый пирсинг.
— У-у-ух, раскачай эту гребаную лодку, парень.
Я проснулся посреди ночи: Джоу лежала на моей руке, и та затекла. «Краса Темпля» покоилась на илистом покатом дне Темзы. Из-за того что моя баржа занимала наклонное положение лишь в самой низкой точке отлива, я даже ночью мог в какой-то минимальной степени оценить фазу отлива, хотя в спальне шторки всегда плотно закрывали световой люк, по наличию — или отсутствию — ощущения некоторого крена кровати в сторону изголовья. Сейчас я его чувствовал. Глубоко вдохнув, я проверил, присутствует ли в воздухе источаемый илом запах тления, проникающий иногда в спальню в такие вот летние ночи, жаркие и безветренные. Ничего. Только аромат женских духов.
Девушка спала в небрежной позе, перекинув через меня ноги, что-то тихонько бормоча во сне. Кстати, я заметил, что она любит поговорить, занимаясь любовью, и ей нравится, чтобы ее кусали. Ну, не совсем кусали, скорей щипали зубами, но все же довольно сильно. Помнится, она сама даже выразила удивление, что я не имею подобной склонности. Во сне она странно засопела на вдохе, словно раздраженно вздохнула, затем прижалась ко мне покрепче и опять затихла, дыша размеренно и нечасто.
В тусклом свете, излучаемом панелью радиобудильника, виднелся маленький пластмассовый контейнер для ее контактных линз, положенный на тумбочку рядом с кроватью. Джоу носила модные линзы, благодаря которым ее глаза светились, когда на них падали ультрафиолетовые лучи. Танцевать с ней на палубе прогулочного катера при свете старомодных гирлянд было… увлекательно.
Вглядываясь в ее лицо, я отметил слабые блики на усеявших его пирсинговых колечках из нержавейки. Я вовсе не возражаю, если кому-то хочется покрывать кожу татуировкой или кусочками металла — в конце концов, кто возьмется судить, чем это лучше или хуже подтяжки лица и силиконовых имплантатов, липосакции или инъекции ботокса? Не знаю. Но чем больше о подобном думаешь, тем более странными кажутся блестящие кусочки металла, продетые сквозь живую человеческую плоть. Мы готовы пуститься во все тяжкие, подумалось мне, чтобы только выделиться на фоне других. Нов общем-то, носят же люди металлические сережки и металлические пломбы, а есть и еще более диковинные вещи; так, в одном африканском племени девочкам, пока они растут, надевают все больше и больше колец на шею, и та становится такой длинной, что может, если снять кольца, просто сломаться, и девушка умрет.
Джоу была забавна с этими ее ультрафиолетовыми линзами, и вообще. К тому же мы разоткровенничались и установили, что, расставшись с прежней своей половинкой, оба находимся в активном поиске (и не исключено, что новой половинки).
Ну что же, посмотрим.
— …гостем вашей страны, сэр, и я не мог поверить, что все это слышу здесь, в центре Лондона, а не в Кабуле или Багдаде. Я не мог поверить ушам. Я должен был оглядеться и еще раз уверить себя, что нахожусь в лондонском кебе, а не…
— Послушайте, мистер Хехт…[40]
— Откуда, черт возьми, вы беретесь, такие люди? Господи боже, только вдумайтесь, мы за одно утро потеряли четыре тысячи человек. Все ни в чем не повинные мирные граждане. Это война. Разве не понятно? Пора проснуться. Пора принять решение, на чьей вы стороне. Когда наш президент сказал «кто не с нами, тот против нас», он говорил за всех честных американцев. Когда ваш мистер Блэр сделал выбор, можно было подумать, что он выражает мнение всех честных британцев, но я что-то не возьму в толк, на чьей стороне вы. Как-то не похоже, что на нашей.
— Мистер Хехт, если вы мне предлагаете выбор между американской демократией и воинствующими женоненавистниками с их диктатурой шариата, поверьте мне, я действительно на вашей стороне. Я бы донес на родного брата и своими руками засадил его в тюрьму, если б узнал, что он как-то причастен к событиям одиннадцатого сентября. Знаю, мистер Хехт, что это прозвучит для вас непривычно, особенно после того, что вы услышали от меня вчера, но я и вправду многое люблю в Америке. Люблю ее свободы, в особенности свободу слова, ее страсть улучшать все и вся. Она до сих пор остается страной открытых возможностей, я это знаю, нет лучшего места на планете Земля для молодых, здоровых, талантливых и честолюбивых. Многих из нас, британцев, неприятно поражает, сколь малое число американцев имеют заграничные паспорта, но я посещал Штаты, путешествовал по этой стране и понимаю, почему это: ведь Америка сама по себе целый мир. Ее штаты действительно подобны странам, ее простор, огромное разнообразие климата и ландшафта — это потрясающе, это прекрасно. А есть ли хоть один народ, хоть одна этническая группа, которые не представлены в Штатах? Американцам нет нужды вылезать в окружающий мир. Этот мир сам к ним пришел, и легко понять почему… Однако у меня, мистер Хехт, много разногласий с американцами; я, например, никогда не пойму тех, кто голосовал за человека, утверждающего, что он по праву является вашим президентом… Но поскольку не все американцы имеют право голоса, а из тех, кто имеет, половина не удосужились им воспользоваться, а из тех, кто воспользовался, за Дабью проголосовали меньше половины, то, значит, по моим прикидкам, меня шокирует поведение всего лишь примерно двадцати процентов американцев, а то и меньше, что вовсе уж не так страшно. Но это больше похоже на разногласия с кем-нибудь из любимых членов семьи; они и значат для вас так много, потому что вы так близки. А веду я к тому, что из-за своего гнева, из-за своей боли вы… то есть ваше правительство, совершили и продолжаете совершать ошибку за ошибкой, эти ужасные ошибки повредят Америке, а с ней и всем нам. А мне совсем не хотелось бы это увидеть.
— Знаете, я как будто слушаю совсем другого человека, сэр, даже не знаю, как вяжется то, что вы говорите сейчас, с тем, что сказали вчера.
— Хочу вам сказать, мистер Хехт, что вокруг всего этого уже началось какое-то безумие. Люди отрицают очевидные факты, а от этого не выгадывает никто. Хотя нет, не верно. Такой подход на руку тем, кто все и затеял. Ваше отрицание фактов льет воду на мельницу ваших же врагов. Если вы не поймете этого, если не поймете их, то никогда их не победите. Так что уверенность, будто на Америку напали из зависти, есть не просто нелепость и самообман, это еще и установка на собственное поражение. Поймите же, бога ради, это был не просто каприз-переросток. Двадцать в высшей степени преданных своему делу людей не станут месяцами тренироваться, чтобы пойти на заведомую гибель при выполнении тщательно спланированной и скрупулезнейшим образом проведенной операции — о которой самая большая и самая богатая в мире служба безопасности даже не подозревает, хотя все происходит прямо у нее под носом — только из-за того, что у вас больше бытовых электроприборов, чем у них. Как там говорилось? «Все дело в экономике, балбесы»?[41]Нет уж, в данном случае дело во внешней политике. Все, черт побери, очень просто. И в общем-то, мистер Хехт, им даже наплевать, понимаем ли мы с вами все это; для них важно, что Соединенные Штаты со времен последней мировой войны неизменно снабжали деньгами и оружием все самые коррумпированные режимы, поддерживая тиранов, потому что те сидят в своей пустыне на нефтяном кране, и до сих пор помогают им подавлять недовольных; важно, что неверные оккупировали их святые места, важно нескончаемое угнетение палестинского народа, осуществляемое властями пятьдесят первого штата Америки. Именно так они смотрят на происходящее. Вы можете сколько угодно спорить с таким их анализом, но не обманывайте себя, заявляя, будто причиной всему элементарная зависть, возбуждаемая американскими супермоллами.
— Вы чертовски правы — я буду спорить с таким их анализом. Так, значит, теперь вы хотите сказать, что вы на нашей стороне?
— Могу ли я отослать моего досточтимого друга к ответу, данному ранее?
— Простите?
— Нет, это я прошу меня извинить, мистер Хехт; мы на радио иногда злоупотребляем такими парламентскими выражениями. Послушайте, мистер Хехт. Вот как по-моему, следует ли вам вторгаться в Афганистан? Что бы там ни было — а нет там, насколько я понимаю, ничего, — мне все-таки кажется, что не следует. Но если вы туда полезете, тамошнего режима я жалеть не стану. На талибов я извел в эфире просто море желчи. Только не забывайте, что именно вы помогли им прийти к власти, вы снабжали деньгами моджахедов, и вы вооружали бен Ладена; это вы поддерживали пакистанские секретные службы, подобно тому как некогда поддерживали диктатора Саддама Хусейна, потому что нуждались в нем; и вы до сих пор поддерживаете диктатора генерала Мушаррафа и гротескную средневековую деспотию в Саудовской Аравии, потому что они вам необходимы… Между прочим, я уверен, что новая система противоракетной обороны, с которой теперь так носятся американцы, сверхточно уничтожающая все договоры об ограничении вооружений, но до сих пор не способная справиться ни с одной вражеской баллистической ракетой, разве только поставить радиомаяки на всех приближающихся целях, но и тут ПРО дает маху, регулярно попадая разве что в «молоко» на мишени размером с полушарие, да-да, та самая система, абсолютную бесполезность которой со всей наглядностью продемонстрировало одиннадцатое сентября и которая представляет собой лишь бесполезную трату денег, окажется в конечном итоге реализована, тут и к бабке не ходи. Я хочу сказать… это же безумие, мистер Хехт. Национальный психоз.
— Мы имеем право себя защищать, сэр. Оно у нас было и до одиннадцатого сентября, а теперь мы имеем право его требовать. И у нас оно будет вне зависимости от того, нравится это таким, как вы, или нет. Если желаете стать одним из нас — прекрасно. Но если не захотите участвовать в нашей борьбе, она будет вестись и против вас.
— Знаете что, мистер Хехт? Когда я был тинейджером и еще только учился думать своей головой, мне удалось прийти к одному очень важному умозаключению. Если кто-то заявляет: «Кто не с нами, тот против нас!» — правильнее всего быть против. Потому что лишь полные простофили по части морали да законченные мерзавцы видят мир — или притворяются, что видят, — таким абсурдно черно-белым. Я глубоко не согласен с тем, чтобы оказаться на одной стороне с кем-то настолько глупым или настолько лицемерным, и уж, разумеется, не хотел бы, чтоб подобные люди мной руководили. Зло всегда начинается под благовидным предлогом, мистер Хехт. Может, Джордж Буш, ныне провозглашенный американским президентом, практически безгрешен по сравнению с теми, кто напал на Америку, однако факт остается фактом: он пролез в Белый дом с помощью обмана и крючкотворства, но даже на злодея не тянет — это всего-навсего серенький человечек, явно занимающий не свое место.
— Убирайтесь к чертям, сэр. Они вам лучшая компания, и вы к ним попадете, можете не сомневаться! — И мистер Хехт повесил трубку.
— Думаю, мы его потеряли, блок-Нотт.
— Теряешь зубастость, — вздохнул я. — За весь год ты так и не придумал для моей фамилии ни одной новой дразнилки… Филолух.
— Звонят из американского посольства!
— Ой, да хватит тебе.
— О, это ты, Кен, как я рад тебя видеть. Заходи, заходи. Да, и отдай свой плащ этой очаровательной юной леди.
— И я очень рад, э…
— Джейми. Зови меня просто Джейми. Никаких церемоний. Добро пожаловать в наш приход, как говорят шотландцы. Во мне тоже, знаешь ли, течет шотландская кровь. Мы, хайлендеры, должны держаться друг друга против этих англичанишек, э? Слушай, мы все очень рады, что ты решил присоединиться к нашей команде «В прямом эфире — столица!». Я слышал, ты чертовски хорош. Слушал тебя пару раз. Жаль, что не чаще. Сам знаешь, совещания, встречи, бизнес. Но все же слушал; очень, очень хорошо. Прямо в темечко, да, в темечко, и мне такое как раз нравится. Это и мой стиль. Работа на грани. Ничего нет лучше, правда? Опасность, риск. Умение рискнуть — в этом вся соль, ты согласен? Тоже так думаешь? А скажи, как тебе на «Красе Темпля», уже устроился?
— Просто чудесно, — проговорил я неуверенно, ибо колебался, следует ли сообщить, что успел прожить там более года.
— Чудно, чудно! Просто великолепно. А вот и Елена. Познакомься с Кеном, прошу тебя. Рекомендую, это Кен Ногг. Кен, это моя жена, прекрасная Елена. А вот и напитки. Превосходно, превосходно. Кен, шампанского?
— Леди Уэртемли, благодарю вас, — проговорил я, кланяясь ей.
Сэр Джейми Уэртемли, Наш Дорогой Владелец, жил в двухэтажном пентхаусе, расположенном наверху его же собственного высотного здания, нижние этажи которого занимали офисы; оно называлось Лаймхаус-тауэр и стояло у Темзы, на набережной Лаймхаус-рич. В ту пору, в апреле 2001 года, я работал на него уже около года и месяца три вел передачу, выходившую в утренний прайм-тайм, — но на этом его приеме по случаю дня рождения мне впервые удалось его увидеть (в приглашении было написано, что дарить подарки категорически воспрещается, и мне подумалось, что они действительно ни к чему человеку, владеющему несколькими золотыми шахтами, банком, архипелагом где-то в Карибском море и собственной авиакомпанией. Так что я с удовольствием подчинился).
Сэр Джейми выглядел весьма моложаво для своих пятидесяти: в его рыжих волосах лишь начинала пробиваться седина, а фирменный хвостик, перехваченный на затылке резинкой, безвозвратно исчез, но серьга с бриллиантом по-прежнему украшала ухо. Одет он был просто — модельные джинсы, белая футболка и синий пиджак, блестящий и явно очень дорогой. Лично я надел свой лучший наряд в стиле «шикарная простота», но рядом с боссом казался какой-то дворняжкой.
В заглубленной главной зале, которую оформил, как все знали, один киношный художник-декоратор, виднелись человек сто гостей. Но помещение легко вмещало такую толпу. Мой плащ в мгновение ока исчез в сопровождении похожей на супермодель красотки, а другая супермодель вложила стакан золотистого шампанского в мой кулак прежде, чем я успел перевести дыхание. Выяснилось, что сэр Джейми относится к людям, которым все нужно потрогать: он брал вашу руку в свою; убаюкивал, словно ребенка, ваш локоть; похлопывал вас по спине; нежно пощипывал за плечо и так далее. И все время говорил — много, быстро, с придыханием и энтузиазмом; слова у него едва успевали увернуться, чтоб не попасть друг другу под ноги. В этом отношении он вел себя в точности так же, как и тогда, когда у него брали интервью на телевидении.
Его жена сидела в очень высоком и казавшемся чудом современной техники инвалидном кресле, сидела прямо и величественно. Леди У. неудачно упала с лошади лет десять назад, вскоре после их свадьбы. На ней было что-то голубое и газовое, ее туалет дополняли несколько блестящих платиновых вещиц с бриллиантами. Была она, наверно, лет на десять моложе супруга и сохранила черные, как вороново крыло, волосы, оттенявшие фиалковые глаза.
— Зовите меня Еленой, пожалуйста, — проговорила она, отпуская мою руку.
— Благодарю, Елена.
При помощи маленького джойстика, расположенного по правую руку, она развернула кресло и направила его к ступеням, ведущим в глубь гостиной.