Но даже захвата власти деклассированными элементами недостаточно для начала массового террора. Для этого необходима была предварительная маргинализация общества. Ведь на первом этапе революции и Гражданской войны, как признают все очевидцы событий, массового насилия или террора со стороны большевиков не было. Он начался только в конце лета 1918 г. Ключевую роль в радикализации общества сыграли интервенция и белый террор. Что же он из себя представлял? «Кошмарные слухи о жестокостях добровольцев, об их расправах с пленными красноармейцами и с теми жителями, которые имели хоть какое‑нибудь отношение к советским учреждениям, распространялись в городе Сочи и в деревнях. Случайно находившиеся в Новороссийске в момент занятия города добровольцами члены сочинской продовольственной управы рассказывали о массовых расстрелах без всякого суда и следствия многих рабочих новороссийских цементных заводов и нескольких сот захваченных в плен красноармейцев»599. Деникин оправдывает «белый террор» тем, что во время Гражданской войны «самым демократическим декларациям ‑ грош цена, самые благие намерения остаются праздными, когда встречают сильное сопротивление среды; самые демократические формы правления не гарантируют от попрания свободы и права в те дни, когда эти ценности временно погасли в сознании народном, в те дни, когда право восстанавливается насилием, а насилие претворяется в право» 600. Позже, в декабре 1919 г., когда Деникин сам окажется в том положении, в котором оказались большевики осенью 1918 г., он изложит свой политический курс в «наказе», который будет включать в себя такие положения: «…Суровыми мерами за бунт, руководство анархическими течениями, спекуляцию, грабеж, взяточничество, дезертирство и прочие смертные грехи – не пугать только, а осуществлять их… Смертная казнь – наиболее соответственное наказание… Местный служилый элемент за уклонение от политики центральной власти, за насилия, самоуправство, сведение счетов с населением, равно как и за бездеятельность – не только отрешать, но и карать»601.
Колчак, став Верховным правителем, сразу же ввел на контролируемой им территории режим «чрезвычайного военного положения». На упрек в «милитаризации», в распространении в тылу военного положения Колчак отвечал Гинсу: «Но вы поймите, что от этого нельзя избавиться. Гражданская война должна быть беспощадной. Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас. Так было в Англии во время Алой и Белой Розы, так неминуемо должно быть и у нас, и во всякой гражданской войне. Если я сниму военное положение, вас немедленно переарестуют большевики или эсеры»602. Докладная капитана Колесникова, начальник штаба дивизии, является примером трактовки колчаковского «военного положения» на местах: «Наезды гастролеров, порющих беременных баб до выкидышей за то, что у них мужья ушли в Красную Армию, решительно ничего не добиваются, кроме озлобления и подготовки к встрече красных, а между тем в домах этого населения стоят солдаты, все видят, все слышат и думают… Порка кустанайцев в массовых размерах повела лишь к массовым переходам солдат, на некоторых произвела потрясающее впечатление бесчеловечностью и варварством…» И тут же Колесников предлагает ряд мер по укреплению армии: «…Уничтожать целиком деревни в случае сопротивления или выступления, но не порки. Порка – это полумера (!). Открыть полевой суд с неумолимыми законами. Духовенство заставить (!) ходить в окопы, беседовать о вере, поднимать религиозный экстаз, проповедовать поход против антихриста. Мулл – тоже»603.
Позже Деникин в который раз будет раскаиваться: «И жалки оправдания, что там, у красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, вступали на борьбу именно против насилия и насильников!… Что многие тяжелые эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи, на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных и близких – это неудивительно. Да, месть – чувство страшное, аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть же – только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны, не давая заснуть совести, и тем побудит нас к раскаянию, более глубокому, и к внутреннему перерождению, более полному и искреннему…»604 О том же пишет и Шульгин, который находит причины поражения Белого движения в том, что «нас одолели серые и грязные… Первые – прятались и бездельничали, вторые – крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно ради садистского, извращенного грязно‑кровавого удовольствия…»605В. Шульгин приводил пример: «В одной хате за руки подвесили… «комиссара»… Под ним разложили костер. И медленно жарили… человека… А кругом пьяная банда «монархистов»… выла «боже, царя храни». Если это правда, если они есть еще на свете, если рука Немезиды не поразила их достойной их смертью, пусть совершится над ними страшное проклятье, которое мы творим им, им и таким, как они,‑ растлителям Белой армии… предателям Белого дела… убийцам Белой мечты…»606
Социальную базу белого террора, как это ни парадоксально звучит, составляла элита общества – офицерство и либеральная интеллигенция. На интеллигенцию прямо указывает А. Деникин: «Был подвиг, была и грязь. Героизм и жестокость. Сострадание и ненависть… на почве кровавых извращений революции, обывательской тины и интеллигентского маразма…»607 Именно либеральная интеллигенция, ставшая идеологом Белого движения, стала идеологом войны против собственного народа. Как могло случиться, что наиболее образованная, обеспеченная часть общества, «защитница» прав человека, стала во главе массового террора? Либеральная интеллигенция, сама, по сути, являясь мелкобуржуазной средой, при этом обеспечивала интересы и потребности, а зачастую просто прислуживала крупной и средней буржуазии; с ее исчезновением она теряла свой статус и единственный источник привилегированного социального и материального положения, что в сочетании с крайним обострением за время революции «социального расизма» образованных классов к низшим слоям общества создавало основу ничем не ограниченной ненависти и террора – трагичный итог благих начинаний и идей либерально‑демократической интеллигенции в России…
Интервенты старались не «пачкать перчатки» открытым террором, предоставляя «грязную работу» своим белым союзникам, но нередко сами были вынуждены показывать пример. На Севере: «Красноармейцы, бежавшие из британского плена, сообщали, что многие из их товарищей были расстреляны после взятия в плен, и что их самих бесчеловечно избивали прикладами, бросали в тюрьму и принуждали к работе, доводившей их до полнейшего истощения, при совершенно недостаточном питании, причем им постоянно грозили расстрелом за отказ от вступления в славянско‑британский контрреволюционный легион и нежелание изменить своим товарищам по оружию, что во многих случаях эти угрозы были приведены в исполнение»608. Традиционно первенство в создании концлагерей приписывают большевикам, между тем первый концлагерь был организован англичанами 23 августа 1918 г. на острове Мудьюг в Белом море. Местное население за порядки, царившие на нем, назвало его «островом смерти». Англичане имели большой опыт использования концлагерей, жертвами которых стали десятки тысяч человек гражданского населения, они широко применяли их во время англо‑бурской войны. Командующий войсками интервентов в Архангельске английский генерал Пул, как и его наследник генерал Айронсайд, был участником той самой африканской войны.
Арест и расстрел «бакинских комиссаров» был осуществлен эсеровским «Закаспийским временным правительством» с ведома английского командованияI. На Дальнем Востоке жестокость японцев приобрела нарицательный образ, вот только один пример: «Пятеро русских были приведены к могилам, вырытым в окрестностях железнодорожной станции: им были завязаны глаза и приказано встать на колени у края могил со связанными позади руками. Два японских офицера, сняв верхнюю одежду и обнажив сабли, начали рубить жертвы… и в то время как каждая из жертв падала в могилу, от трех до пяти японских солдат добивали ее штыками, испуская крики радости»609.
1 Это подтверждают, в частности, опубликованные в 1990 г. мемуары участника этой акции капитана Тиг‑Джонса.
Красный террор должен был стать встречной волной, призванной погасить разгоравшийся пожар «белого террора», загнать разгулявшуюся стихию в берега. Он был последней попыткой удержать страну в рамках, пускай и ограниченной, но демократии. Психологию красного террора передает П. Лавров: «Именно те люди, которые дорожат человеческой жизнью, человеческой кровью, должны стремиться организовать возможность быстрой и решительной победы и затем действовать как можно быстрее и энергически для подавления врагов, так как лишь этим путем можно получить минимум неизбежных жертв, минимум пролитой крови»610. Троцкий в связи с этим указывает: «В революции высшая энергия есть высшая гуманность»611.
Однако продолжение интервенции бросало экономику страны за грань биологического выживания. Локальный террор, отдельные акции насилия уже не могли сдержать разгулявшейся стихии насилия и обеспечить выживание государства, и тогда к власти пришла система, основанная на насилии – диктатура пролетариата. О ней говорил еще Маркс, Ленин считал ее одним из основных условий победы пролетариата, но до конца 1918 г. диктатура пролетариата носила еще весьма ограниченный, в большей мере теоретический характер. Несмотря на грозные лозунги типа «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить: какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Жертвами террора стало всего около 10 тыс. человек. И только после того, как попытка остановить распространение Гражданской войны и насилия с помощью красного террора потерпела неудачу, с конца 1918 г. начинается настоящий террор, жертвами которого становятся уже сотни тысяч… Именно тогда начался, как пишет ЧКК, «логический и последний этап «ликвидации буржуазии как класса» – казни заключенных в тюрьмах, «подозреваемых» и заложников…» 25 июля 1919 года в «Известиях ВЦИК» было объявлено, что по всей Украине организуются комиссии красного террора, и предупреждалось, что «пролетариат произведет организованное истребление буржуазии».
ЧКК, С. Мельгунов, С. Волков и др. приводят многочисленные данные о терроре. Так, только в Харькове, Одессе Киеве, Армавире было убито около 10 тыс. человек612. В Екатеринодаре, Екатеринославе, Кременчуге – в среднем по 3 тысячи613. В Екатеринбурге – 2,8 тыс., при этом все население города составляло до войны менее 30 тыс. человек… В Ростове‑на‑Дону – около 1 тыс. в январе 1920 года. В Петрограде за три месяца (июль, август, сентябрь) расстреляны 5 тыс. человек614. Много офицеров погибло при расправах во время занятия красными Дальнего Востока; так, например, в Николаевске‑на‑Амуре с 1 марта по 2 июня 1920 г. погибло свыше 6 тыс. человек…615 В июне 1920 года офицеры, содержавшиеся в Покровском лагере (1092 человека) были отправлены на Север и расстреляны616.
«Когда тюрьмы оказались наполненными до отказа, забастовщиков и солдат бунтарей погрузили на баржи и с привязанными на шею камнями сотнями сбросили в Волгу. От двух до четырех тысяч пленных было расстреляно и утоплено в дни 12‑14 марта. Начиная с 15 марта, взялись за городскую буржуазию… За два дня дома богатых торговцев Астрахани были разграблены, а их владельцы арестованы и убиты. Точное количество убитых в Астрахани «буржуев» установить трудно, но оценки колеблются между 600 и 1000 человек. А в общей сложности за одну неделю было расстреляно и утоплено от 3 до 5 тысяч человек617. Джон Рид писал: «По колориту, ужасу и величию то, что мы видим здесь, далеко превосходит Мексику (революция в Мексике 1910 г.)»618.
Несмотря на широту использования террора, наиболее пострадавшей от него социальной группой были белые офицеры. «Везде на занятых после отхода белых войск территориях применялся один и тот же прием: объявлялась регистрация офицеров, после чего явившихся тут же арестовывали и отправляли в лагеря… где их постепенно расстреливали»619. «Холмогорского лагеря, в который отправляли офицеров, до мая 1921 года фактически не было… прибывших просто расстреливали… в том числе и 800 офицеров Северной армии, и множество привезенных с юга. В самом Архангельске 120 офицеров были утоплены на барже. В 1921 году 600 заключенных петроградских тюрем были утоплены на барже по пути в Кронштадт»620. Как сообщал лорду Керзону английский священник Ломбард, «в последних числах августа две барки, наполненные офицерами, потоплены, и трупы их были выброшены в имении одного из моих друзей, расположенном на финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой»62'. В Киеве в один день были убиты 2 тыс. бывших офицеров, вызванных для регистрации в городской театр. В Краснодаре под видом регистрации было собрано 7 тысяч ранее сдавшихся по манифесту о гарантии полной безопасности в случае сдачи оружия врангелевских офицеров622 и отпущенных для свободного проживания, все были расстреляны. «…Уничтожению офицеров большевиками придавалось большее значение, чем даже их использованию в целях сохранения своей власти,‑ пишет С. Волков,‑ (когда отвечавший за комплектование армии Троцкий в октябре потребовал освободить всех офицеров, арестованных в качестве заложников, ЦК 25 октября отверг это требование)»623. То же самое произошло под Царицыном: когда Троцкий потребовал сохранить арестованных военспецов, запертых на барже, Сталин в ответ затопил их.
Заместитель Реввоенсовета Склянский заявлял, что «война продолжится, пока в красном Крыму останется хоть один белый офицер». Это произвело такое впечатление, что назывались цифры даже в 100‑120 и 150 тысяч расстрелянных… Несомненно только, что все зарегистрированные офицеры, военные чиновники и солдаты «цветных» частей были расстреляны поголовно…624 Приказ о первой регистрации был составлен в таком тоне, что большинство оставшихся истолковало его как амнистию (которая и была объявлена) и почти все зарегистрировались в первые же дни625. По мнению С. Волкова, в Крыму было убито до 52 тысяч человек.626 Террор и насилие в данном случае превышали границы, допускаемые логикой, чувством самосохранения или самообороны, они приобретали уже характер геноцида против определенных социальных групп. Хотя если бы победили белые, навряд ли они вели себя иначе в отношении красных.
Русское офицерство стало одной из наиболее трагичных фигур Гражданской войны, именно оно сражалось за великую Россию и, пускай на словах, за «демократические» ценности, но их бросили все: буржуазия которую они защищали, либералы, за которыми они шли, народ, во имя которого они жертвовали собой, и даже союзники, до времени поддерживавшие их и тем самым спровоцировавшие широкомасштабную Гражданскую войну и массовое насилие. Так, при эвакуации французских войск «в руках большевиков осталась значительная часть населения, имевшего основания опасаться преследования со стороны советской власти… Непонятное отношение французского командования к добровольческой бригаде, которая подверглась ряду тяжелых оскорблений и была вынуждена оставить в Румынии почти всю свою материальную часть…»627
Румыния, чью армию всего несколько лет назад спасла от уничтожения русская армия, закрыла свои границы для отступавших белых армий. Шульгин вспоминал, что, несмотря на полученную визу, на румынской границе он получил ответ: «Вам как русскому въезд в Румынию воспрещен»628. «Когда наступил вечер, румыны развернули свою настоящую природу. Они приступили к нам с требованием отдать или менять то, что у нас было, т. е. попросту стали грабить…»629 «На следующий день после нашего ухода румыны выгнали из своей страны оставленных нами женщин и детей… К чести «товарища Котовского», надо сказать, что его штаб принял этих несчастных прилично…»630 Деникин также писал: «…Изменилось в корне отношение румын к русским, которых они считали единственными виновниками своих бедствий; широкою волною разлилась ненависть ко всему русскому, не раз проявлявшаяся в насилиях и оскорблениях, которые трудно будет когда‑либо забыть неповинному, и без того исстрадавшемуся тогда русскому офицерству…»631 «Русские отряды, беженцы, женщины и дети, искавшие спасения в пределах Румынии, были отброшены… пулеметным огнем»632.
В Польше отступившие остатки Белой армии «ждало разоружение, концентрационные лагеря с колючей проволокой; скорбные дни и национальное унижение»633. В Прибалтике «от болезней вследствие тяжелейшего положения армии в Эстонии и отношения к ней эстонских властей умерли тысячи людей, в т. ч. и офицеров. В полках насчитывалось по 700‑ 900 больных при 100‑150 здоровых, количество больных, не помещенных в госпитали, достигло 10 тысяч, общее число заболевших составляло 14 тысяч»634. «Более того, эстонское правительство объявило призыв на принудительные лесные работы 15 тысяч человек – «лиц без определенных занятий» (т. е. ровно столько, сколько было тогда работоспособных чинов армии), фактически установив таким образом институт рабства для русских офицеров и солдат»635.
Что ждало белых офицеров в эмиграции? Деникин писал: «Тех немногих, кто уцелел в ней, судьба разметала по свету: одни оказались в рядах полков, нашедших приют в славянских землях; другие – за колючей проволокой лагерей – тюрем, воздвигнутых недавними союзниками, третьи, голодные и бесприютные,‑ в грязных ночлежках городов Старого и Нового Света»636. Шульгин вспоминал про русских эмигрантов: «Так как русские, не имеющие уголовного прошлого или коммунистического настоящего, могут, не встречая препятствий со стороны международного права, отправляться без визы только на тот свет, им приходится для получения виз быть в полной зависимости от произвола представителей стран, в которые желают попасть. По окончании мытарств беженцу выдается бумажка согласно резолюции правительственной конференции, возглавлявшейся ныне умершим доктором Нансеном, верховным комиссаром по делам русских эмигрантов при Лиге Наций (бумажка эта получила в эмиграции название «нансеновского патента на бесправие)»637.
Единственной страной, которая приняла русских эмигрантов, была Турция, с которой Россия воевала последние несколько веков. «Буквально за 5 ноябрьских дней 1920 г. к берегам Турции прибыло около 150 тыс. эмигрантов, 70 тыс. из которых являлись офицерами и солдатами врангелевской армии»638. И тут, пишет Шульгин, турки и русские «точно нашли друг друга… Русские и турки сейчас словно переживают медовый месяц… Случаев удивительно доброго, сердечного отношения – не перечесть… Русским уступают очереди, с русских меньше берут в магазинах и парикмахерских, выказывают всячески знаки внимания и сочувствия»639. По воспоминаниям очевидцев, неплохо отнеслись к русским офицерам, эвакуированным с Севера России в Англию, также исторически воевавшую против России…
Большевики на другой день после окончания Гражданской войны приступили к целенаправленному подавлению преступности, террора и насилия. Шульгин свидетельствовал: «В направлении «смягчения» были даже довольно странные факты. В один прекрасный день пришел циркуляр из Москвы, по‑видимому, от Луначарского, предписывающий читать лекции рабочим и солдатам с целью развития в них «гуманных чувств и смягчения классовой ненависти». Во исполнение этого те, кому сие ведать надлежит, обратились к целому ряду лиц с предложением читать такого рода лекции и с представлением полной свободы в выборе тем и в их развитии. Этилекции состоялись. Одна из них имела особенно шумный успех и была повторена несколько раз. Это была лекция об Орлеанской Деве. Почему коммунистам вдруг пришла мысль поучать «рабочих и крестьян» рассказами о французской патриотке, спасавшей своего короля, объяснить трудно. Но это факт…»640 И снова Шульгин: «Как он (Котовский) стал командиром дивизии, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что он содержал ее в строгости и благочестии, бывший каторжник,‑ «honny soit, qui nial y pense». В особенности замечательно его отношение к нам, «пленным». Он не только категорически приказал не обижать пленных, но и заставил себя слушать. Не только в Тирасполе, но и во всей округе рассказывали, что он собственноручно застрелил двух красноармейцев, которые ограбили наших больных офицеров и попались ему на глаза. «Товарищ Котовский не приказал» – это было, можно сказать, лозунгом в районе Тирасполя. Скольким это спасло жизнь…»641
Внимательный читатель уже, наверное, заметил еще одну особенность взаимного насилия между белыми и красными – обе стороны в определенном смысле оказались жертвами, заложниками некой третьей силы, которая по своей мощи превосходила обе противоборствующие стороны и за которой они были вынуждены были следовать и одновременно против которой были вынуждены вести бескомпромиссную войну на уничтожение. Этой силой была стихия «русского бунта», разбуженная Февральской революцией…