После того как большевики укрепили свою власть, с конца 1920 г., они с такой же энергией и беспощадностью стали подавлять крестьянский бунт, остатки «плебейской революции», с какой сама эта крестьянская революция творила насилие и разбой. Если бы в 1917 г. большевики только попробовали встать на пути крестьянской стихии, она бы сдунула большевиков – точно так же, как сдунула Керенского и кадетов. У большевиков было еще меньше шансов, чем у Николая II, Керенского или армии, остановить «крестьянский бунт». Не они создали и разбудили стихию. Они ее возглавили, чтобы, окрепнув за счет нее, потом иметь возможность вогнать стихию в берега. С начала свертывания иностранной интервенции, в конце 1919‑го – начале 1920 г., постепенно наступит четвертый этап Гражданской войны. Красная Армия получит возможность перевести часть войск с самоснабжения на тыловое обеспечение, что существенного гасит волну стихийного террора. На фронт начинают приходить кадровые части Красной Армии, сформированные из пролетариата промышленных центров. На этом этапе, несмотря на отдельные вспышки порой чрезвычайного насилия, стихийный террор начинает затухать.
Беспощадная война большевиков с «крестьянским бунтом» стала предметом различных политических спекуляций. Так, Грациози подает ее как войну государства против своего народа; другие говорят о ней как о войне большевиков против крестьянства. М. Бернштам пишет: «Источники насчитывают сотни восстаний (против большевиков) по месяцам сквозь всю войну 1917‑1922 годов693. Л. Спирин: «С уверенностью можно сказать, что не было не только ни одной губернии, но и ни одного уезда, где бы не происходили выступления и восстания населения против коммунистического режима». Деникин утверждает, что «таким же всеобщим, стихийным настроением была ненависть к большевикам. После краткого выжидательного периода, даже после содействия, которое оказывали немногие, впрочем, повстанческие отряды в начале 1919 года вторжению на Украину большевиков, украинское крестьянство стало в ярко враждебное отношение к советской власти. К власти, приносившей им бесправие и экономическое порабощение; к строю, глубоко нарушавшему их собственнические инстинкты, теперь еще более углубленные; к пришельцам, подошедшим к концу дележа «материальных завоеваний революции» и потребовавшим себе крупную долю…»694
Достоинством Деникина является то, что, несмотря на пассажи в сторону большевиков, он пытается сохранить объективность и уже на следующей странице пишет об истинных причинах «крестьянского бунта»: «Шесть режимов, сменившихся до того на Украине, и явная слабость всех их вызвали вообще в народе обострение тех пассивно‑анархических тенденций, которые были в нем заложены извечно. Вызвали неуважение к власти вообще, независимо от ее содержания. Безвластие и безнаказанность таили в себе чрезвычайно соблазнительные и выгодные перспективы, по крайней мере, на ближайшее время, а власть, притом всякая, ставила известные стеснения и требовала неукоснительно хлеба и рекрутов. Борьба против власти как таковой становится со временем главным стимулом махновского движения, заслоняя собой все прочие побуждения социально‑экономического характера. Наконец, весьма важным стимулом повстанческого движения был грабеж. Повстанцы грабили города и села, буржуев и трудовой народ, друг друга и соседей. И в то время, когда вооруженные банды громили Овруч, Фастов, Проскуров и другие места, можно было видеть сотни подвод, запружавших улицы злополучного города с мирными крестьянами, женщинами и детьми, собирающими добычу»695.
В тылу самой деникинской армии депутаты от черноморских крестьян обращались к Коттону1: «Мы не побоялись ваших пулеметов и пушек, которыми вы снабжали Деникина для борьбы с безоружными крестьянами, так неужели вы думаете, что теперь мы, завладев этими вашими пушками и пулеметами, побоимся ваших угроз? Знайте, что мы до тех пор не прекратим борьбы, пока не установим свою крестьянскую власть на всем Черноморье… И никакие иностранцы не смогут помешать нам… Генерал Коттон… был видимо смущен. Привыкнув на территории Добрармии к выражениям почтительной благодарности, он впервые столкнулся и ознакомился с настроениями того русского народа, от имени которого с ним до сего времени разговаривали генералы и бывшие губернаторы дореволюционного режима. Враждебное отношение русских к всемогущим бывшим союзникам было для него полной неожиданностью»696. Одновременно крестьяне Черноморья принимают декларацию: «Большевизм объективно осужден на поражение, грядущая реакция несет с собой старое рабство народу… Города экономически разорены и потеряли свое былое значение. Пролетариат вследствие полного разрушения промышленности распылился и перестал быть грозной ведущей силой первого периода революции. Деревня фактически никем не покорена ‑ она никого не признает. Крестьянство не раздавлено, не деморализовано и не хочет идти ни за черными, ни за коммунистическими знаменами. Овладеть деревней механически невозможно. Отнять «землю и волю» никому не под силу»691.
IКоттон – английский представитель при Добровольческой армии
Здесь непривычную для него объективность демонстрирует И. Бунин, который прямо и непосредственно наблюдал «русский бунт». Он записал в дневнике 5 мая 1919 года: «…Мужики… на десятки верст разрушают железную дорогу (для того, чтобы «не пропустить» коммунизм.‑ В. К). Плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками»… дело заключается… в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч…»698 Свидетель событий М. Пришвин приходит к выводу: «Крестьянин потому идет против коммуны, что он идет против власти» 699. Пристально исследовавший данный вопрос В. Кожинов приходит к выводу: «Объективное изучение хода событий 1918‑1921 годов убеждает, что народ сопротивлялся тогда не столько конкретной «программе» большевиков, сколько власти как таковой, любой власти»700.
Деникин пишет: «Как бы то ни было, всеобщий популярный лозунг повстанцев, пронесшийся от Припяти до Азовского моря, звучал грозно и определенно: «Смерть панам, жидам и коммунистам!» Махновцы к этому перечню прибавляли еще и «попов», а понятие «пан» распространяли на всех «белогвардейцев», в особенности на офицеров»701. «Офицеры служили предметом «особого внимания» и разного рода бандитских формирований, особенно махновцев… каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену. После взятия Бердянска махновцы два дня ходили по дворам, разыскивая офицеров, и тут же их расстреливая, платя уличным мальчишкам по 100 рублей за найденного… Непримиримая ненависть Махно к офицерам оставалась неизменной»702. То же самое происходило в колчаковской Сибири: «По Сибири пронеслась волна крестьянских восстаний, вызванных, вероятно, в равной мере как преступлениями местной власти, так и воздействием рассосавшихся по краю красногвардейцев и их советской и эсеровской пропагандой. Восстания эти чередовались с жестокими усмирениями карательных отрядов. Восставшие не имели ни ясных лозунгов, ни определенных целей. Писали иногда на знамени своем такие кабалистические изречения, как «за царя и советскую власть», но были одинаково враждебны к существовавшей власти»703. Непосредственный участник Гражданской войны в Сибири А. Будберг писал уже 1 сентября 1919 года: «Теперь для нас, белых, немыслима партизанская война, ибо население не за нас, а против нас»704.
Меры борьбы с крестьянским бунтом были одинаковы как у большевиков, так и у белогвардейцев. Ленин писал: «Замаскируйтесь под «зеленых» (а позднее мы на них это и свалим!), проскачите 10‑20 верст и перевешайте всех кулаков, священников и помещиков. Премия 100 000 рублей за каждого повешенного». В свою очередь в Белой армии: «В соответствии с духом времени и практикой Первой мировой войны порки сопровождались уничтожением целых деревень (объявлявшихся «бандитскими гнездами»); расстрелами заложников (родственников предполагаемых «бандитов»); казнями каждого десятого из взрослых мужчин…»705 Деникинские «добровольцы, ворвавшись в деревню, принимались за экзекуцию оставшихся в ней крестьян, не делая никакой разницы между мужчинами и женщинами, между взрослыми и детьми. Экзекуция состояла в порке шомполами, после чего карательный отряд удалялся из деревни, реквизировав скот, запасы хлеба и фуража. Если в деревне случайно оказывался мужчина призывного возраста, он в лучшем случае жестоко избивался шомполами и уводился отрядом в город, а в худшем случае тут же на месте расстреливался в назидание прочим. Вскоре начальство убедилось, что никакие жестокости карательных отрядов не могут обратить крестьян на путь послушания. Тогда решено было приступить к мирным переговорам… крестьяне поддались на уловку, распустили отряды и прекратили вооруженную борьбу. Но добровольцы не сдержали своих обещаний, и вскоре по приказанию начальника округа чины государственной стражи стали вылавливать из деревень наиболее активных руководителей только что прекратившегося движения. На этой почве начались новые волнения, перешедшие вскоре в новое восстание. Крестьянство обратилось за помощью к союзникам, на что полковник Файн ответил, что он ничем им помочь не может. «Если бы добровольцы вас на моих глазах резали, я и тогда бы не имел права заступиться за вас, ибо генерал Деникин и его армия являются законной властью, признанной правительством короля Англии!»706
А вот как обстояло дело с подавлением крестьянских восстаний в колчаковской Сибири. Генерал Розанов писал: «Начальникам военных отрядов, действующих в районе восстания. ПРИКАЗЫВАЮ НЕУКЛОННО РУКОВОДСТВОВАТЬСЯ СЛЕДУЮЩИМ:
1. При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличности таковых имеются,‑ расстреливать десятого.
2. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и т. д.‑ отбирать в пользу казны…
3. Если при проходе через селения жители по собственному почину не известят правительственные войска о пребывании в данном селении противника, а возможность извещения была, на население накладывается денежная контрибуция за круговой порукой. Контрибуции взыскивать беспощадно…
5. Объявить населению, что за добровольное снабжение разбойников не только оружием и боевыми припасами, но и продовольствием, одеждой и проч. виновные селения будут сжигаться, а имущество отбираться в пользу казны…
6. Среди населения брать заложников, в случае действия односельчан, направленного против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно.
7. Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее разбойникам, должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их имуществом возмещать убытки, причиненные военными действиями той части населения, которая стоит на стороне правительства»707.
После установления советской власти крестьяне которые еще вчера с ненавистью убивали белых, с еще большим ожесточением выступили против красных. Так, в начале января 1919 г. в районе занятой белыми станицы Вешенской вспыхнуло восстание в пользу Советской России, а спустя несколько месяцев, после прихода красных, там же вспыхнуло восстание уже против советской власти708. В Сибири через год после разгрома Колчака сибирское крестьянство, до этого боровшееся против колчаковской армии, смело советскую власть почти по всей Западной Сибири. Только жесточайшим массовым террором большевикам удалось подавить крестьянские восстания. Описания этой борьбы дают М. Бернштам709 и К. Лагунов710.
В качестве примера мер, использованных при подавлении крестьянских волнений в Тамбовской губернии, можно привести приказ отданный Антоновым‑Овсеенко и Тухачевским:
1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте без суда.
2. Селениям, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.
4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.
5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.
6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.
7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно»711.
И такие приказы неуклонно приводился в исполнение: «…На общем собрании крестьяне заметно стали колебаться, но не решались принять активное участие в оказании помощи по изъятию бандитов. По‑видимому, они мало верили в то, что приказы о расстреле будут приводиться в исполнение. По истечении установленного срока были расстреляны 21 заложник в присутствии схода крестьян. Публичный расстрел, обставленный со всеми формальностями, в присутствии всех членов «пятерки», уполномоченных, комсостава частей и пр., произвел потрясающее впечатление на крестьян…» Были повторены те же приемы, какие и в Осиновке, взяты заложники в количестве 58 человек. 4 июля была расстреляна первая партия в 21 человек, 5 июля – в 15 человек, изъято 60 семей бандитских – до 200 человек. В конечном результате перелом был достигнут, крестьянство бросилось ловить бандитов и отыскивать скрытое оружие…»712
На другом конце страны большевики с не меньшей жестокостью подавляли казацкие восстания, которые шли под лозунгами «Мы, казаки, не против Советов. Мы за свободно избранные Советы. Мы против коммунистов, коммун и жидов. Мы против разверстки, грабежа и безобразий, причиненных большевистскими охранками».713 Но казаки с не меньшим ожесточением выступали и против белых. Деникин вспоминал: «Донское офицерство, насчитывающее несколько тысяч, до самого падения Новочеркасска уклонилось вовсе от борьбы: в донские партизанские отряды поступали десятки, в Добровольческую армию единицы, а все остальные, связанные кровно, имущественно, земельно с войском, не решались пойти против ясно выраженного настроения и желаний казачества»714. «Офицерам «своего» полка, то есть знакомым, казаки отдавали воинскую честь. Казаки требовали, чтобы офицеры шли впереди. Поэтому потери в командном составе были очень велики»715.
Подавление казацких восстаний было еще более жестким, чем крестьянских бунтов, поскольку казаки исторически являлись самоорганизованной «естественной военной силой», обладавшей большим потенциалом реакционности. При этом жестокость в отношении казаков тесно переплеталась с противодействием откровенным сепаратистским настроениям Дона и Кубани, а также с наиболее острым для крестьян вопросом о земле. Деникин указывал, что казачество «оставалось совершенно непримиримым в вопросе о наделении землей иногородних, в особенности «пришлых», которые составляли, однако, 24% населения… Как вообще могло относиться казачество к иногородним, которых оно отождествляло с большевиками, можно судить по тому, что делалось в его среде. В конце марта в одном из закрытых заседаний Круга рассматривался вопрос о массовом явлении насилий, творимых в задонских станицах отступившими казаками верхних округов: «Иногда идет отряд всадников 300, бывают там и офицеры, тянут часто за собой пушку… обстреляют сначала станицу, потом начинают насилия над женщинами и девушками и грабеж…» Суровое время и жестокие нравы… Как бы то ни было, факт непреложный: реакционный режим атамана Краснова в расчете на казачью силу игнорировал положение иногородних и в ответ вызвал враждебное с их стороны отношение…»716 Деникин продолжал: «Казачья декларация вручала судьбу России Учредительному собранию». Но тут же: «Дон у себя лишал права участия в управлении большую половину неказачьего населения…» Декларация «не допускала мысли о мести в отношении к широким массам, хотя бы и брошенным в братоубийственную бойню», а практика донских полков, наступавших на север, изобиловала эпизодами грабежа, насилия…»717Секретная резолюция ЦК партии большевиков от 24 января 1919 года гласила: «Учитывая опыт гражданской войны против казачества, признать единственным правильным политическим ходом массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно. Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое‑либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью»718. На деле же, как признавал в июне 1919 года председатель Донского ревкома Рейнгольд, на которого была возложена задача «навести большевистский порядок» на казачьих землях, «у нас была тенденция проводить массовое уничтожение казачества без малейшего исключения…»719«Кажется, одна только армия Сокольникова за несколько недель расстреляла около 8000 чел., а ведь Сокольников был ненавистным предводителем «умеренных», против «проказачьей» ориентации которых радикалы из Донбюро партии потом вели яростную борьбу»720. 23 октября С. Орджоникидзе приказывал: «1. Станицу Калиновскую сжечь. 2. Станицы Ермоловская, Романовская, Самашинская и Михайловская отдать беднейшему безземельному населению и в первую очередь – всегда бывшим преданным соввласти нагорным чеченцам, для чего: 3. Все мужское население вышеназванных станиц от 18 до 50 лет погрузить в эшелоны и под конвоем отправить на Север для тяжелых принудительных работ. 4. Стариков, женщин и детей выселить из станиц, разрешив им переселиться на хутора или станицы на Север. 5. Лошадей, коров, овец и проч. скот, а также пригодное имущество передать Кавтрудармии…»721
«…На область Войска Донского была наложена контрибуция в 36 миллионов пудов зерна – количество, явно превосходящее возможности края; у сельского населения отбирались не только скудные запасы продовольствия, но и все имущество, «включая обувь, одежду, подушки и самовары», как уточняется в одном из донесений ЧК»722. ЧКК подает этот факт как некое откровение жестокости большевиков, но вот как описывает «белую» контрибуцию Шульгин: «Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра «контрибуцию» – столько‑то коров и т. д. Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка. Но отчего так долго? Приказано семьдесят снарядов. Зачем так много? А куда их деть? Все равно дальше не повезем… По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем… На деревню наложить контрибуцию! Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка – лихие «лабинцы»… Мгновение – и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы…»723 В итоге, как констатирует Шульгин, белым «освободителям русского народа» нельзя оставаться в одиночку… Убивают»724.
Белый и красный террор имели принципиальные различия. На одно из них косвенно указывал Пришвин: «Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все‑таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила?… Несомненно, в них есть какая‑то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей…» 14 декабря 1918 г. Пришвин пишет о большевиках: «Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа»725. Весьма показательно в данном случае признание Шульгина: «Белое движение было начато почти святыми, а кончили его почти что разбойники. Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он, мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости»726.
Деникин отмечал другое отличие – большевистский террор в отличие от белого носил более организованный характер: «Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение»727. «Белый террор – явление иного порядка. Это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим, официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?… Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков»728. «Большевики с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов: «Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война – война особая. В битвах народов сражаются люди‑братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны»729.
Действительно, большевистский террор был менее эмоционален, чем стихийный террор белых; чем дальше, тем более организованный характер он носил. Лидеры большевиков относились в отличие от белогвардейцев к террору сознательно, они были готовы к нему задолго до революции, изучая опыт предшествующих революций. Еще К. Маркс в «Капитале» утверждал: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым»730. Робеспьер отмечал: «В революцию народному правительству присущи одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор губителен, и террор, без которого добродетель бессильна»731. Н. Бердяев писал: «Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках. Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и духу элементы. Я писал об этом. Но мало кто соглашался со мной. Наивным и смешным казалось мне предположение гуманистов революции о революционной идиллии, о бескровной революции, в которой наконец обнаружится доброта человеческой природы и народных масс»732. Троцкий основную причину насилия выводил из сравнений: «…Религиозную реформацию, вошедшую водоразделом между средневековой и новой историей: чем более глубокие интересы народных масс она захватывала, тем шире был ее размах, тем свирепее развертывалась под религиозным знаменем гражданская война, тем беспощаднее становился на обеих сторонах террор»733.
Так что ведет к большему насилию – стихийный террор белых или организованный большевиков? Стихия не способна созидать это сила разрушения. Организация процесса ведет к сокращению негативных издержек, подавлению разрушительных стихийных тенденций и подготавливает базу, следующей созидательной фазы развития. Об этом же писал Н. Бухарин: «Смысл же состоит в том, что революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему. И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла»734. Позже, в середине 1919 г., тот же Деникин, как и Колчак, попытается перейти от стихийного к организованному террору, но не сможет этого сделать и, наоборот, лишь спровоцирует новый виток стихийного террора. Однако существует грань, за которой организованный террор превращается в организованное истребление, как в фашистских концлагерях. Аналогичные процессы имели место на третьем этапе Гражданской войны в России, и они даже еще более усиливались за счет неизбежного для революции стихийного террора.
Тем не менее независимый наблюдатель меньшевик А. Мартынов приходил к выводу: «Когда власть в стране завоевал пролетариат, все силы ада на него обрушились, и тогда для спасения революции организованный террор стал неизбежен. Но не было ли излишеств в применении террора со стороны обороняющейся советской власти? Да, наверно, были, хотя неизмеримо меньше, чем со стороны наступающей контрреволюции, и бесконечно меньше, чем у нас было бы, если бы эта контрреволюция победила… Был ли террор Советской власти неизбежен? Могла ли она обойтись без казней в тылу фронта гражданской войны?… Смертная казнь есть, конечно, варварство, излишняя, не достигающая цели жестокость, в условиях устойчивого государственного строя, когда государственный аппарат регулярно функционирует и когда преступника в девяти случаях из десяти может постигнуть законная кара. Но могли ли мы, революционеры, зарекаться, что не будем прибегать к смертной казни, в условиях обостряющейся борьбы революции с контрреволюцией… когда отказ от смертной казни равносилен провозглашению почти полной безнаказанности тяжких и опасных для государства преступлений? Я в Ялтушкове был свидетелем жестокой сцены: у мирных обывателей вырвался вздох облегчения, когда «чекист» на их глазах застрелил убежавшего с допроса участника банды, накануне убившей у нас ни в чем не повинную девушку. Не жестокость, а инстинкт общественного самосохранения вызвал у мирной толпы вздох облегчения при виде расстрела бандита…»735 В. Шульгин приводил другой пример: «Одесса спокон веков славилась как гнездо воров и налетчиков. Здесь, по‑видимому, с незапамятных времен существовала сильная грабительская организация, с которой более или менее малоуспешно вели борьбу все… четырнадцать правительств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом… Остальных пока не трогали… Разумеется, все это не относилось к лицам, имевшим с большевиками особые счеты, вроде меня»736.
Мартынов отмечал, что «по мере обострения гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы». «Известия Народного Комиссариата Продовольствия» свидетельствуют о катастрофическом продовольственное положение на местах в 1918 г.: «Это уже не оскудение – это картины… предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически… Упрощенной психике соответствует и упрощенность действий – все они выливаются в одно – погром. Громят продовольственные склады, захватывают пароходы и баржи, громят советы и продовольственные органы, избивают и убивают комиссаров, отцепляют вагоны и грабят поезда… Но замечательно тут одно: рабочие у станков с героической выдержкой молчаливо работают, пока не падают от истощения; в следующий момент они организуют «дружины за хлебом»; на провинциальных съездах выносятся резолюции о поддержке Советской власти и принимаются срочные меры к облегчению кризиса в голодающих местностях. Это все с одной стороны. А с другой – другая часть населения, с достойными вождями своими, в это же самое время громит, грабит и разрушает и без того в конец разрушенную страну… Темное и косное в русской жизни очень сильно…»737
Мартынов продолжал: «Террор есть страшное оружие – что и говорить! Но пусть те слабонервные социалисты, которые из‑за применения этого оружия теперь так нравственно негодуют против диктатуры пролетариата, вспомнят отношение к якобинскому террору апостола гуманности в социалистическом мире, Жана Жореса. Кто был его любимым героем в французской революции? Дантон! Тот самый Дантон, который в марте 1793 г. первый предложил Конвенту вступить на путь организованного террора и учредить грозный Революционный Трибунал и который дал этому предложению знаменитую мотивировку: «Враги свободы поднимают голову… Они имеют глупость думать, что они в большинстве. Так вырвите же их сами из рук народного суда (т. е. самосуда.‑ А. М). Гуманность это вам повелевает»738.
Деникин сам признает объективность и неизбежность насилия, террора, жестокой силы: «Та «расплавленная стихия» («русский бунт».‑ В. К.), которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина – Бронштейна и вот уже более трех лет (1917‑1921 гг.)не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил»739. Почему же тогда сам Деникин, благословляя насилие ради Учредительного собрания, не пошел на восстановление государственности? Почему не взял в «железные тиски», «в плен» «расплавленную стихию» и не «подавил своеволие»? Не хотел? Но он же сам видел в этой «жестокой силе» единственный выход. Очевидно, что не не хотел, а не мог. На его стороне не было силы, способной взять «расплавленную стихию» в «железные тиски». Если бы он только попробовал «подавить своеволие» в своем тылу, стихия бы его «сдунула», как «сдунула» Керенского, а потом и Колчака. В любом случае для «свободных» выборов «аристократического» Учредительного собрания Колчаку и Деникину пришлось бы проявить еще большую жестокость, чем большевики, и уничтожить еще большее количество населения, которое не хотело возвращаться в прошлое.