Звуки флейты отзывались во мне физической болью. Я что есть сил сжал зубы – два года не было этих приступов, этой вакханалии безумия и страха! И вот сейчас из прошлого, из самых дальних его казематов, крадущейся походкой приближалась та, при виде которой у меня темнело в глазах, и сводило горло, и легкие забывали сделать очередной вдох… Я не хотел, чтобы англичанин видел мое лицо, отвернулся и почувствовал, как дрожат губы, как дрожь распространяется по всему телу… И точно так же, как два года назад, в последний момент между мной и пропастью отчаянья возникла LP: взяла за руку и увела в безопасное место. Я представил ее, потерянно сидящую в одном носке на краю кирпичного топчана в дешевом гостиничном номере, и жалость, которую уже почти испытывал к самому себе, уступила место нежности и желанию быстрее оказаться с ней рядом.
– Мне пора! – сказал я, готовый сорваться с места.
Риччи спрятал флейту и молча смотрел, как солнце поднимается из‑за горы.
– Не волнуйтесь. – Я впервые за все время заметил на лице своего собеседника подобие улыбки. – Все будет хорошо!
Странное дело, этот куривший вонючие сигареты бродяга внушал мне уважение. И я готов был поверить его пророчествам. Но больше он ничего не сказал.
– Что это за мелодия? – спросил я, просто чтобы о чем‑нибудь спросить.
– Не догадались? – удивился англичанин. – Последняя песня Рупамати.
Настала моя очередь удивляться:
– А я решил, что это легенда! Вы историк?
– Нет, – ответил Риччи и встал со скамейки. – Просто часто бываю в Манду.
Мы поднимались по тропинке вверх к павильону Рупамати и молчали. Проходя мимо восточной беседки, Риччи набросил на голову капюшон и сказал:
– Десять лет назад у меня здесь погибла жена. – И после паузы добавил: – Скорее всего, оступилась.
Я дернулся в его сторону, но из‑под капюшона на меня смотрели спокойные, ничего не выражающие глаза.
– Вы слишком впечатлительны, – заметил англичанин. – Проживая чужие беды, мы примеряем их на себя.
От некогда великолепной столицы великого султаната осталась пара сотен бедняцких домиков. Они, как деревенские дети к подолам матерей, жались к искореженным стенам древних дворцов. Единственным сооружением, прошедшим сквозь века без видимых повреждений, была стоявшая посреди поселка огромная мечеть. Возле входа в нее толпились старики в чалмах. С ними было несколько мальчиков. Не доходя до мечети, Риччи остановился и, повернувшись ко мне, спросил:
– Вы надолго сюда?
– Нет, после обеда уедем, – ответил я.
На лице англичанина на мгновение отразилось недоумение, но оно тотчас приняло прежнее выражение.
– Что ж, – сказал он. – Ни к чему стремиться увидеть Аллаха. Главное, не забывать, что Аллах видит тебя.
Я не понял, что он хотел этим сказать. И тогда он пояснил:
– Вы торопитесь уехать, но Манду – не то место, которое скоро вас отпустит.
На прощанье он протянул мне руку, на ладони лежала уже знакомая старинная монета.
– Это вам, – сказал англичанин. – На память о Манду.
Я разглядывал монету, невольно задерживая собеседника. Было в рассказанной истории какое‑то противоречие – но какое, я не мог понять! Наконец я еще раз перевернул монету и, вглядываясь в изображение девушки, спросил:
– А кто чеканил эти деньги?
– Я, – просто ответил бродяга и, смешавшись с толпой стариков у входа, исчез в мечети.
Напротив нашего отеля стоял «амбассадор». При виде меня Саид выскочил из кабины и распахнул дверцу. Он успел побриться и выглядел так, словно ночевал не в машине, а в роскошной гостинице. Я отрицательно покачал головой и направился в угол двора, туда, где находился наш номер.
Уже на подходе я почувствовал неладное: дверь была слегка приоткрыта и изнутри доносились слабые всхлипывания. LP сидела на каменном ложе и, уперев кулаки в щеки, жалобно, совсем по‑детски, плакала, утирая слезы носком.
– Ну что ты? Что? – Я встал на колени перед ней и попытался ее обнять.
– Ты бросил меня… Я проснулась от холода, а тебя нет, – продолжала всхлипывать LP, и я не знал, что ответить. – А еще мне приснилось… мне приснилось… мне…
И она зарыдала так, словно все это время сдерживала горе внутри, а сейчас выпустила его наружу.
Маленький Будда
Санчи
Дорога из Манду в Санчи длинна и однообразна. Пару раз, завидев придорожные храмы, я обращался к Саиду за разъяснениями, но тот выдавливал из себя жалкое сипение и обреченно показывал на замотанное тряпкой горло. При этом усы его топорщились так печально, что мне становилось стыдно за эксплуатацию больного водителя. Прошлой ночью в Манду я чуть было не вытащил его из автомобиля, где он готовился провести ночь, и не привел с собой в наш скромный номер. Меня остановила лишь перспектива ночлега на каменном ложе втроем: а спать на земляном полу недужному шоферу было вряд ли полезнее, чем в «амбассадоре».
Некоторое разнообразие поездке добавляли мелкие неурядицы. За Индором мы догнали моторикшу с молодоженами и дюжиной свисавших с боков свадебных гостей. Невеста была так хороша, что я не удержался и послал ей воздушный поцелуй. Вероятно, этого делать не стоило – лицо жениха перекосилось от ярости, и лишь благодаря искусству Саида и преимуществу в скорости «амбассадора» нам удалось уйти от объяснений с воинственными аборигенами. Недоезжая Бхопала, мы сбились с пути, пропетляли час по проселку и заехали в песчаный карьер. В ответ на все вопросы Саид сипел, хрипел и сморкался. По пути я не выдержал и купил ему антигриппин местного производства. Теперь всякий раз, когда моя совесть начинала напоминать о себе, я успокаивал ее парой таблеток, которые вталкивал в Саида. Я надеялся, что к Санчи, где мы намеревались провести ночь, он пойдет на поправку. Но моим надеждам не суждено было сбыться: Саиду лучше не становилось. Вечером мне пришлось накормить водителя ужином и снять ему номер в гостинице. Это значительно выходило за рамки подписанного в Аурангабаде договора с хозяином‑джигитом и, безусловно, могло считаться актом небывалого гуманизма. С мыслями о собственном благородстве я и уснул.
Среди ночи я проснулся от зуда во всем теле. При свете настольной лампы на руках и ногах стали видны десятки укусов, а на стенах нашего номера – сотни комаров: сетка на окне оказалась поврежденной. Мной овладело бешенство: со шлепанцем в руках я полез на стул и начал крушить несметные вражьи полчища, оставляя на стенах кровавые пятна и полосы. Вызванный поутру менеджер в ответ на мои жалобы осмотрел некондиционную сетку и, сокрушенно покачав головой, пробормотал что‑то о буддийских ценностях и о любви ко всему живому. Потом вытащил из кармана небольшой распылитель с белилами и моментально закрасил следы кровавого побоища. После чего стена стала девственно чистой, зато пятна от укусов краснели на коже, нестерпимо чесались и портили впечатление не только от древнейших буддийских памятников, но и от буддизма вообще.
В первый раз мы увидели доктора Шталля за завтраком. Он в одиночестве сидел за столиком и читал «Хандельсблатт». Где можно добыть немецкую газету в самом глухом углу штата Махарастра, было неясно. Позднее, познакомившись с доктором, я прямо спросил его об этом. Он удивленно взглянул на меня, потом перевернул газету – номер был прошлогодним. Купил его доктор перед отлетом в Индию во франкфуртском аэропорту и с тех пор неизменно – во время каждого приема пищи – просматривал. При этом нужны ему были не новости из внешнего мира, а сам процесс чтения за едой. «Традиции существуют для того, чтобы поддерживать мировой порядок», – сказал доктор Шталль и аккуратно вытер салфеткой уголки рта.
На осмотр Санчи мы отвели полдня. От гостиницы, где мы остановились, до знаменитых ступ[3]было не больше полумили. Некоторое время мы с LP шли по асфальту, потом свернули на грунтовую дорогу, купили билет в будочке возле проволочной ограды и по тропинке поднялись на холм. Оттуда как‑то разом открывался вид на десяток космических сооружений. Они были похожи сразу на всё – от летающих тарелок до перевернутых узбекских пиал. Надо сказать, впечатление ступы производили среднее: по сравнению с мексиканскими пирамидами не поражали воображения ни размерами, ни красотой. Одна лишь Великая ступа императора Ашоки – тридцатиметровая в диаметре полусфера – привлекала внимание каменным забором с четырьмя воротами, распахнутыми на все стороны света. Ворота были украшены скульптурами людей и зверей, застывших от сознания важности собственной миссии. Позади полусферы (хотя где у полусферы это «позади»?) беспорядочно стояли колонны, напоминавшие об античной Элладе или о Древнем Риме. А где‑то далеко‑далеко у подножия холма виднелась железная дорога, и по ней среди зеленых полей под синим‑пресиним небом бежал крошечный поезд. Ничего не надо было придумывать, готовая фотография! Оставалось только в ручном режиме выставить фокус на «бесконечность». Так, чтобы паровоз и вагоны вышли резкими, а античные колонны – размытыми. И получится поезд, бегущий сквозь время! В общем, идея банальная, но результат мог бы получиться эффектным.
Я установил штатив с фотоаппаратом, склонился к видоискателю и почувствовал, что кто‑то наблюдает за мной. В трех метрах за моей спиной стоял доктор Шталль. То есть в этот момент я еще не знал о нем ничего, кроме того, что за завтраком он читал «Хандельсблатт». Смотрелся доктор очень колоритно. Он был слегка полноват и изрядно лыс. Одежда его состояла из сандалет, пестрых шорт и рубашки с иероглифами. А с носа, будто пара миниатюрных аквариумов на коромысле, уныло свисали очки с толстенными линзами. За их стенками плавали два огромных внимательных глаза.
– Доктор Шталль, – представился фрик и сомкнул ладони перед грудью в восточном приветствии. – Не помешаю?
Несмотря на домашний вид, доктор Шталль был нормальным бродягой. Наряд скорее отражал нестандартный путь попадания доктора в бездомное братство. Впрочем, кто знает, каков он, стандартный путь в бродяги? От тюрьмы и от сумы…
Когда‑то доктор Шталль служил в больнице в Бремене, имел свой дом с садиком и был добропорядочным бюргером. Его жизнь текла по раз и навсегда намеченному руслу. Так бы и дотекла до логичного завершения, если бы однажды жена не ушла от него к какому‑то другому – тоже добропорядочному – немцу. Доктор Шталль был так удивлен случившимся, что, несмотря на полученную повестку в суд о разделе имущества, подал заявление в полицию о том, что жену похитили. В дальнейшем это послужило поводом признать доктора не полностью вменяемым. В результате бывшая супруга получила не только то, что ей причиталось, но и то, чего хотелось. А хотелось ей всего! После проигранного в суде процесса и потери места в больнице («вы обязательно к нам вернетесь, доктор, как только поправитесь!») у доктора Шталля внутри что‑то заклинило. Он несколько раз по инерции зашел на биржу труда, но работы не было. Однажды утром он прихлопнул ладонью назойливый будильник и решил не вставать. Но долго лежать доктору Шталлю не дали: его жизнь потекла по иному – но тоже логичному – руслу. Невыплаченные кредиты превратились в реальные долги. Оставшись в итоге без крова и денег, он отправился в Индию: кто‑то сказал ему, что здесь можно обойтись и без того, и без другого. Что доктор теперь сам успешно и доказывал на практике.
Обо всем этом я узнал за обедом (тогда же доктор ответил на мой вопрос, где ему удалось добыть «Хандельсблатт»). А пока он стоял за моей спиной и наблюдал, как я фотографирую.
Я и вообще‑то не люблю, когда за мной наблюдают. Тем более из‑за плеча! К тому же снимок не получался: мешало невесть откуда взявшееся пятно на объективе. Все вокруг было серым от пыли, и найти кусок чистой ткани, чтобы протереть линзу, было негде. Я уже готов был отшить назойливого незнакомца, но, повернувшись, увидел, что тот протягивает мне тряпочку для протирки очков.
– Надо помогать друг другу, – нравоучительно сказал доктор Шталль. Он выглядел настолько нелепым, что подобная банальность из его уст воспринималась вполне органично.
– Конечно‑конечно! – поддакнул я, но получилось неубедительно. Пока я занимался чисткой оптики, поезд благополучно укатил куда‑то на север, и кадр был безвозвратно утрачен.
– Следующий поезд пойдет через пятнадцать минут, – тем же тоном штатного лектора сообщил мой собеседник. Я с интересом посмотрел на него. Мне вдруг почудилось, что он угадывает мысли.
– Я долгое время работал психотерапевтом… – как‑то неопределенно произнес доктор Шталль. Было непонятно, сказал ли он это в ответ на мою догадку о его экстрасенсорных способностях или как пояснение к тому, что он знает, когда пойдет следующий поезд.
– А сейчас вы кем работаете? – спросил я осторожно.
– Сейчас я просто буддист. Буддизм очень близок к психологии.
Стоявшая неподалеку LP подошла к нам: ко всему, что было связано с психологией, она испытывала профессиональный интерес. После нескольких фраз она неожиданно перешла на немецкий язык, а я оказался не у дел. Моего школьного «дойча» было явно недостаточно для понимания разговора, и мне ничего не осталось, как отправиться бродить вокруг ступы, одновременно прислушиваясь, чтобы не пропустить звук приближающегося поезда.
Совершая неторопливый обход вокруг каменной полусферы, я задумался о том, что у ступы внутри. Как‑никак тридцать метров в диаметре и высотой метров двенадцать! Места более чем достаточно, чтобы спрятать дивизию троянских коней вместе с армией пехоты. Я прилег на траву и начал вспоминать, что мне известно о ступах вообще. Сомнений не вызывало лишь то, что они – предмет поклонения буддистов, а не каких‑нибудь индусов или джайнов. Вокруг было полно монахов в желтых и бордовых одеждах, которые подтверждали мои скромные знания. Они были похожи на фишки для настольной игры, и я сделал следующий ход.
– При жизни Будды ступы уже были, да? – неуверенно обратился я к монахам. Но монахи молчали. – Ну одна‑то, под Мадрасом, точно была! Там еще Будда передал королю Шамбалы учение о Калачакре.
– Молодец! – хором сказали монахи, улыбаясь и качая головами. Так в моем детстве делала бабушка, приговаривая: «Ай, грязнуля!» или «Ну посмотрите на этого шалуна!» За один этот жест я заранее люблю всех индийцев без исключения. Подобным образом они приветствуют друг друга. Или хвалят. Мне захотелось, чтобы и дальше монахи так же мотали головами.
– А с другой стороны, историю с королем Шамбалы могли сочинить и гораздо позже, – продолжал я развивать мысль. – Ведь само учение о Калачакре возникло чуть не через тысячу лет после строительства Великой ступы царем Ашокой. И даже то, что Будда перенесся к Мадрасу по воздуху, говорит о принадлежности легенды махаянской традиции. Там, в отличие от Хинаяны, Будда – уже бог, а не человек. То есть наверняка легенда родилась как минимум через семь веков после ухода Пробудившегося в паринирвану[4]. Вполне может быть, что ступа была построена в это время, а не при жизни Будды.
Монахи продолжали качать головами и улыбаться. Лица у всех были круглые и добрые. Я говорил с сотней Будд одновременно и сам себя чувствовал одним из них. Словно небо разорвали на тысячи голубых лоскутов и каждому поместили по куску в грудную клетку.
– Ну и что же у ступы внутри? – неожиданно прервали эйфорию монахи.
– Ступа – это тело Будды. – Я вспомнил еще одну важную деталь, о которой когда‑то прочел в Интернете. – После того как Будда умер, его сожгли и прах поместили в основания четырех ступ.
– Значит, внутри у ступ прах? – спросили монахи. Лица их были серьезны.
– Везде прах. – Я говорил не своим, слишком уверенным голосом. – Мы ходим по праху, дышим прахом, питаемся… И сами становимся прахом! Нужно покинуть цикл сансары, чтобы достичь основы. И оттолкнуться от нее! Начать с нуля. С пустоты!
Я хотел еще что‑то сказать. Что‑то самое главное! Но в этот момент сквозь дрему услышал гудок паровоза. Еще несколько секунд моя душа тыкалась ключом в замочную скважину сонного тела. Наконец чувства заработали, и до меня дошло, что надо торопиться к оставленному на штативе фотоаппарату.
Обойдя ступу, я застал LP с немцем на прежнем месте. Доктор что‑то говорил, держа мою подругу «под локоток», и та заливисто хохотала. От ревности у меня начала подергиваться верхняя губа: LP уже очень давно так не смеялась моим шуткам!
Чтобы не обнаруживать своих чувств, я, быть может, слишком поспешно склонился к фотоаппарату. В видоискателе медленно двигался состав. На сей раз – товарняк. Вагоны были заполнены чем‑то черным, скорее всего углем. Так было даже красивее: рядом со строгими белыми колоннами вагончики с темными горками над бортами смотрелись особенно контрастно. Поезд дошел до середины долины, и я дважды нажал кнопку затвора.
– А вы, похоже, спали? – спросил меня доктор Шталль, когда я сложил штатив. Я хотел было еще раз удивиться его проницательности, но LP вытащила травинку из моих волос и отряхнула на мне майку.
– Ты лежал на траве? У тебя все лицо как будто в шрамах, – сказала она и положила руку мне на плечо. Так мы и пошли, обнявшись, в сторону гостиницы.
За обедом доктор Шталль рассказал свою историю, которую я изложил выше. Потом мы поговорили о Бремене, в котором я был дважды проездом, и о Москве, где доктор Шталль никогда не бывал. Когда принесли десерт, немец обратился к LP на своем родном языке, но она сделала вид, что не заметила.
Обед был хорош, но счет оказался существенно больше, чем я рассчитывал. Я подозвал официанта и немедленно обнаружил причину ошибки: рядом с нашими вегетарианскими тефтелями из шпината и сыром с овощами в счете нахально красовался цыпленок‑карри. Я поднял удивленный взгляд.
– Ваш водитель, сэр! – невозмутимо ответил официант. Сидевший в дальнем углу Саид слал мне подобострастные улыбки. Судя по всему, он посчитал, что отныне я буду кормить его всегда.
Доктор Шталль, не сразу разобравшись, что к чему, попросил рассказать о причине моего недовольства. Услыхав историю с водителем, он внимательно посмотрел на меня и рассмеялся:
– Это же типичная уловка, неужели не слыхали?
Доктор Шталль был уверен, что ничем таким Саид не болен, а просто притворяется, чтобы выцыганить дополнительные деньги на жилье и питание.
– Вы ошибаетесь! – возмутился я. – Он болел с самого первого дня.
Немец был непоколебим в своих подозрениях и в конце концов предложил провести эксперимент.
– Оставьте деньги только за свой обед. И пошли отсюда!
Мы вышли из ресторана, но остановились за углом, так что было видно, что происходит внутри. Сразу после нашего ухода официант подошел к столику, пересчитал оставленные деньги, сверился со счетом, еще раз пересчитал и направился к доедавшему цыпленка Саиду. А дальше произошла удивительная вещь – шофер заговорил человеческим голосом! Куда только делись кашель, и хрип, и сипение?! Даже не зная хинди, мы без труда догадались, что Саид по‑детски жаловался официанту на меня и мое неслыханное скупердяйство.
– Так ты, приятель, вовсе не болен! – Я возник в дверях, преграждая путь Саиду, как раз в тот момент, когда тот собирался выйти. По выражению моего лица водитель догадался, что больше притворяться не стоит.
– Йес, сэр! – виновато сказал он и опустил голову.
– Получается, что вы вместе с хозяином дурили мне голову?
– Йес, сэр! – еще более удрученно сообщил водитель.
– А ему‑то это зачем? – вскипел я от такой наглости.
– Йес, сэр! – сообщил окончательно раздавленный Саид. На все мои вопросы он твердил одно и то же.
Я с удивлением посмотрел на с трудом сдерживающую смех LP.
– Слушай, он же ни слова не знает по‑английски! – сказала подруга. И разом все стало понятно!
Я готов был наброситься на водителя с кулаками.
– Значит, на шестьдесят процентов говоришь и на сто понимаешь, так?! – кричал я, вспоминая услужливого чернобрового джигита из Аурангабада.
– Йес, сэр! Йес, сэр! Йес, сэр! – безостановочно повторял Саид, и усы его при этом испуганно топорщились. Его страх приводил меня в форменное бешенство. Я был готов поступить с ним так же, как ночью с комарами. Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы не вмешался доктор Шталль.
– Надо помогать друг другу, – сказал он так же, как в первый раз возле ступы. Но теперь он не казался мне фриком. – В нем, – доктор показал на Саида, – тоже сидит Будда, только очень маленький. Ну что ему ваш английский?!
– Einverstanden? – обратился он к LP.
– Natürlich[5], – ответила моя подруга.
Саид, словно поняв, кому обязан своим спасением, наградил доктора благодарным взглядом, затем сконфуженно отвернулся и принялся снимать с шеи ненужную повязку.
Весь этот секс
Кхаджурахо
Я ходил между каменными скульптурами и думал: вот, рождается человек и ничего этого не может, и когда старым становится – тоже не может. А может только тогда, когда молод. Но тогда он вынужден тяжело работать. А если тяжело работаешь, то вот это совсем не надо. То есть надо, конечно, но не так подробно, а побыстрее и попроще: поставить «галочку» и сразу уснуть. Потому что вставать рано и тебе, и ей. Да и какими такими силами можно заставить вымотанную работой партнершу сделать «мостик», забросить ногу тебе на плечо, и чтобы – лобок к лобку?! Какие стимуляторы должна принимать женщина, чтобы вот так, растянувшись в «шпагат» на руках у возлюбленного, кормить виноградом своей любви еще двоих мужчин?
По мере того как я углублялся в храмовый комплекс Кхаджурахо и на стенах открывались всё новые изображения парного и группового секса, меня все больше занимал вопрос: кем они были – мужчины и женщины, придумавшие эти вычурные позы?
LP бродила поодаль и искоса посматривала в мою сторону. Она отказалась от наушников с аудиоэкскурсией и проскочила довольно быстро первые три храма, а теперь не знала, то ли продолжить осмотр в одиночку, то ли дождаться, пока я догоню ее. Наконец она уселась на скамейку под раскидистым кустом с мелкими желтыми цветами, демонстративно вытянула ноги и раскрыла путеводитель. Я слишком хорошо знал эту ее манеру делать вид, что ничего не происходит, чтобы не понимать: сейчас в ней копится раздражение. По‑хорошему следовало подойти и договориться о совместных действиях. Еще лучше – рассмешить какой‑нибудь неожиданной фразой. Но я был поглощен другим, в достаточной мере постыдным занятием. Размышляя о нравах, царивших в Индии десятого века, я представлял подругу то одной, то другой женщиной с панно на стенах храма и пытался понять, может ли современный белый человек конкурировать с древним индийцем в спортивном сексе.
LP в качестве примера годилась, она была вполне современна. Дипломированный психолог, она прилично знала английский и немецкий и в целом была неплохо образована. Впрочем, к спорту из ее навыков имело отношение разве что плаванье, по которому у нее в детстве был какой‑то разряд. А к сексу – то, что она была высокой двадцатидвухлетней женщиной с узкими бедрами и тяжелой грудью. Ее волосы завивались в колечки, что в дополнение к пухлым губам и смуглой коже делало ее похожей на негритянку. LP любила «строить обезьяну»: складывала губки «бантиком» и романтично закатывала глаза. Так нередко изображают девочек на фарфоровых сервизах. Получалось это у LP смешно – романтика в ней напрочь отсутствовала. Была она умной, в меру эгоистичной и не по‑девчоночьи отчаянной. Все мне в ней нравилось! Иногда, в особенно сентиментальные минуты, даже думалось: а почему это не может быть любовью? Я старательно гнал подобные мысли, считая, что двадцать восемь лет разницы, как бойцы‑панфиловцы, насмерть стоят против самой возможности рассматривать наши отношения всерьез. На LP эти мои настроения до поры до времени действовали угнетающе. После соответствующих разговоров она садилась с вытянутыми ногами и делала вид, что занимается своими ногтями. Это был первый признак того, что ее мысли заняты именно нами и нашими общими проблемами.
А потом наступил момент, когда «панфиловцы» дрогнули и задались коварными вопросами: а почему бы и нет? и какие такие рубежи мы в конце концов защищаем? Но к тому времени случилось так, что враг отступил сам по себе: LP привыкла к конечности наших отношений и теперь усаживалась с вытянутыми ногами уже по совсем другим поводам. Мы жили в противофазе. Это было грустно. И оставался не слишком спортивный секс вперемежку с умными разговорами.
За тысячелетие, прошедшее со времени строительства храмов Кхаджурахо, мир изрядно изменился. Человечество освоило бинарные коды и тройное сальто, четырехтактный двигатель внутреннего сгорания и таинственные нанотехнологии. Прогресс безусловно расширял горизонты, но и совершался, как однажды заметил Лев Толстой, исключительно ради женщины, то бишь секса. При этом достаточно было взглянуть на храмовые стены, чтобы понять, что сам секс с развитием человека становился проще, чтобы не сказать примитивнее.
Здесь впору предаться воспоминаниям, тем более что они напрямую связаны с местом, где мы с LP оказались.
Впервые скульптуры Кхаджурахо я увидел в классе пятом или шестом. Однажды мне позвонил одноклассник, которого вообще‑то звали Витя, но еще более охотно он откликался на лаконичную кличку – Ту. Так вот, Ту был возбужден, настаивал на моем немедленном к нему визите, но объяснять, в чем дело, отказывался. А дело было, как я узнал через полчаса, в том, что Ту стащил у старшей сестры‑студентки самиздатовскую «Камасутру» и горел нетерпением поделиться своей находкой. Неизвестный издатель не только перевел книжку, но и снабдил ее множеством замечательных иллюстраций. Тогда еще я не знал, что ни лепить, ни рисовать ему ничего не пришлось: все необходимое для самопального издания, которое я держал в руках, было подготовлено еще тысячу лет назад. Располагались будущие иллюстрации на стенах всемирно известных храмов Кхаджурахо.
Вместе с необычными скульптурами сохранилась удивительная легенда об их возникновении.
В 932 году нашей эры в династии Чандела родился новый правитель, которого назвали Лакшманаварман. Мать его была красавицей‑принцессой, а отец – богом Луны Чандрой. Ребенок, соответственно, получился со странностями. В пять лет, вопреки всем законам физиологии, он потерял невинность. Еще через три года у него родился сын. Дальше дети посыпались как горох. Когда правителю исполнилось пятнадцать лет, он увидел во сне своего божественного отца. Тот приказал построить храм любви, равного которому не было бы на всей земле. Тысячи людей принялись тесать камни и возводить величественные сооружения. Стены росли на глазах. Вслед за строителями шли скульпторы. Они крепили на гранитных плитах панно из мягкого песчаника. На них были изображены гуляющие по садам мужчины и женщины, танцующие пары и влюбленные, дарящие друг другу цветы. Через семь лет на месте, где прежде росли тропические леса, стояли семь храмов. Выглядели они, как того и требовал божественный заказчик, прекраснейшими творениями человеческих рук. Лишь одно огорчало: как ни старались скульпторы закрепить панно на стенах, те падали на землю и обращались в пыль.
И снова приснился правителю сиятельный отец. Лицо его было бледно, и сам он был в ярости.
– Любовь – не то, что ты изобразил! – сказал бог Луны. – Она кровь и грязь, и сомнения. И победа над всем этим! Она бесстрашна и не прячется ни за цветами, ни за деревьями. Наоборот, срывает покровы и делает людей подобными небожителям.
Сказав это, ночной бог спустился на землю и вручил своему сыну сому – небесный напиток, от которого люди пьянели и забывали обо всех заботах. На площади между храмами правитель построил помост и привел на него самых красивых юношей и девушек. Он напоил их божественным питьем, и те, потеряв стыд, сплелись в диковинных объятиях. Скульпторы только успевали запечатлевать страстные поцелуи, изысканные и неповторимые позы, ликующую и бесстрашную юность. Больше панно не падали на землю.
Через сто лет правнук правителя закончил строительство храмового комплекса. Говорят, что и поныне в полнолуние фигуры на стенах оживают. Тот, кто однажды видел этот ночной театр, никогда уже не сможет добровольно досмотреть до конца ни один голливудский фильм о любви. Как, впрочем, и болливудский…
После того как Ту показал мне свою находку, мои знания в сфере межполовых отношений обрели глубину и законченность. Теперь я точно знал, как это делается! И небезосновательно считал, что для успешного соития мужчине необходима изрядная ловкость и гибкость членов. Готовя себя к будущим эротическим сражениям, в тринадцать лет я пошел записываться в секцию акробатики. Здесь меня постигла вторая неудача (первая, как я установил с помощью обычной линейки, состояла в том, что размер моего детородного органа был заметно меньше описанного в самиздатовской «Камасутре» «модуса слона») – в секцию я не попал. Из‑за избыточных роста, веса и возраста меня отсеяли еще на этапе предварительного отбора. Это не помешало мне через пять лет поставить женщину, согласившуюся сделать меня мужчиной, в такую позу, что та долго еще считала меня садистом и сумасшедшим. Зато потом я не раз ловил уважительные взгляды ее подруг.
И вот, полжизни спустя, я стоял под смертельно‑синим небом Индии перед храмом Лакшманы и, разглядывая каменные картинки из моего «сексуального букваря», представлял LP участницей диких оргий времен расцвета династии Чандела.