Город водил меня по своим пределам и не думал отпускать. В темноте я давно потерял выбранное направление и шел наугад. Гокарна, крошечная на карте, сейчас не имела границ. Улицы разветвлялись, пересекались, сливались в более крупные, но и те, в конечном счете, всякий раз приводили в тупик. Это был гигантский лабиринт, из которого не было выхода. Иногда мне начинало казаться, что я уже не однажды проходил теми или иными местами: баньян, простерший ветви над целым кварталом, заставлял вздрагивать и таращиться в темноту, но в следующий момент я понимал, что это другое дерево, и дома, окружающие его, другие; ручей, журчащий в арыке, напоминал о точно таком же ручье, вдоль которого я шел с час назад, но арык оказывался не квадратным, а круглым. Хозяйственные и продуктовые лавки, словно сговорившись, были на одно лицо. Надписи на незнакомом языке делали их еще более похожими друг на друга.
Мной давно уже владела паника: со всех сторон слышались шорохи, шаги, голоса. Спиной я чувствовал чьи‑то взгляды, но стоило обернуться, шум стихал: если кто‑то и был рядом, то успевал спрятаться за угол дома, укрыться во мраке. Окончательно вымотанный, я присел на ступени возле какого‑то дома. На фронтоне, над дверью, нависал готовый взмыть в небо каменный Гаруда. Луна поднялась высоко, и лежащая у моих ног тень полуптицы‑получеловека казалась живой. Отчаявшись выйти из лабиринта, я решил заночевать на ступенях. Я лег, подложив майку под голову, и услышал далекое пение. Из‑за расстояния было не разобрать, кто поет – мужчина или женщина. Я поспешил на голос. Вскоре звуки стали громче, и я оказался на улице, начинавшейся у Котитирты, – той самой, начальной, уводившей в городской лабиринт. На меня смотрел бронзовый Шива, и под его взглядом я невольно замер. Лицо божества было иным, чем днем: при свете полной луны оно выражало торжество.
Улица привела к широким ступеням, спустившись по которым, я оказался возле черного квадрата водоема. И днем‑то неприветливая Котитирта ночью выглядела еще мрачнее. Она была окружена рядами одинаковых двухэтажных домов и напоминала пасть неведомого зверя. Чудище оскалилось и, укрывшись под водой, терпеливо ждало добычи. Видно было, как оно дышит: отражаясь на темной поверхности, звезды ритмично колебались в такт дыханию. На берегу водоема сидел старик, в руках он держал толстую книгу. Глядя в нее, он нараспев тянул одну бесконечную строку. Этот речитатив издалека и показался мне пением. Я собрался было направиться к нему, но вместо этого вдруг замер и почувствовал, как по всему телу, от пяток до макушки, пробежала дрожь: тело старика было неестественно отклонено назад, словно он сидел в шезлонге, но шезлонга не было – еще одной парой рук старик упирался в землю позади себя.
Остаток ночи я провел на автобусной остановке и сбежал из Гокарны первым же автобусом. Я даже подумать не мог о том, чтобы еще одну ночь провести в этом святом месте.
В Дели я остановился в доме своего приятеля, мексиканского консула Альберто Кленпера. Я появился у него совсем больным и уже несколько дней не вставал с кровати: тело постоянно немело и казалось чужим, а головная боль не давала читать подолгу. Это было тем более обидно, что Альберто собрал отменную библиотеку. Особенно он гордился изданной в Манчестере в начале XIX века «Энциклопедией индийских мифов» в семи томах. Листая ее, я наткнулся на статью о Гокарне. Вот что в ней было сказано.
Гокарна – небольшой городок на западном побережье в 90 милях южнее португальского Гоа. Считается, что именно здесь бог Шива выбрался из чрева коровы‑Земли через ее ухо – гигантский провал, существовавший на месте Котитирты («водоем тысячи святых источников» – санскр.). Город, который здесь образовался, получил название Гокарна («коровье ухо» – санскр.) и считается одним из самых священных мест Индии. Индусы верят, что в полнолуние Шива появляется на берегу Котитирты, чтобы прочесть мантру в честь своего освобождения. По преданию, тот, кто встретится со страшным богом, заболевает и умирает.
Альберто, когда‑то получивший медицинское образование, был начисто лишен склонности к мистицизму. Выслушав мою историю, он пожал плечами и сказал: «Обычный гипертонический криз. В твоем возрасте я поостерегся бы месяцами таскаться по Индии. Жара‑то смотри какая…» Снаружи и в самом деле было жарко и невыносимо душно, и я не торопился выздоравливать. Благо в квартире консула круглые сутки работал кондиционер.
Часть V
На север, к Гималаям
Гокарна
Карвар
Дели
Потанкот
Маклеод Ганж
Глава 16
Одинокая флейта
Карвар – Дели
В Варкале, в Гоа, в Гокарне чуть не каждый день начинался с телефонного разговора с представителем «Азербайджанских авиалиний». Молодой восточный деспот кричал в трубку, что ему надо уезжать из Дели, закрывать офис, что не отправленным на родину остался я один, что он меня ждет еще три дня, ну четыре, и что‑то еще в этом роде. Я же, лежа на песке и глядя в набегающие волны, с ненавистью вслушивался в далекий голос и не хотел никуда двигаться. И все же в конце концов апрельская жара выгнала меня с пляжа и я, заплатив турагенту двойную цену за железнодорожный билет, с больной от перегрева головой отправился в столицу Индии.
Поезд везет меня из Карвара в Дели. Полтора суток кряду стучат колеса, кричат продавцы, разговаривают попутчики. На скамейке напротив меня сидит мальчик и что есть мочи дует в свистульку: в какой‑то момент он заметил, что меня это раздражает, и теперь всякий раз, подув, бросает внимательный взгляд в мою сторону. От этого или от чего‑то еще мне становится очень одиноко.
Я достаю из рюкзака длинный пластмассовый футляр и выхожу в тамбур. В футляре – флейта. Я купил ее месяц назад у замечательного мастера в Варкале. У нее глубокий бархатистый голос, она приятна на ощупь: бамбук кажется прохладным в жаркие дневные часы. Он обожжен для прочности – говорят, это защищает флейту от перепадов температур. Так это или нет, не знаю, но мне нравится ее запах, он напоминает о просмоленных лыжах из детства. Флейта – единственное родное мне существо в этом вагоне.
В тамбуре я бережно достаю инструмент из футляра, подношу к губам и, как учил меня мастер из Варкалы, резко, словно сплевывая, дую в основное отверстие, закрывая пальцами шесть остальных. И рождается звук. Это «до» средней октавы.
Бансури, поперечная флейта – один из самых древних инструментов. От нее ведет историю ее родная сестра, флейта классическая. Если сделать переложение, то на бансури можно играть классику – Моцарта, Баха… Но я взял в руки флейту впервые совсем недавно. У меня пока мало что получается. Я сумел лишь подобрать старинную немецкую песню. Там есть одно очень сложное место, где на форсаже надо перейти с «ре» средней октавы на «соль» малой. Вот так…
Я еду из Карвара в Дели. Тридцать шесть часов – это утомительный и долгий путь. В темноте не разобрать, где мы катим. Города похожи один на другой, люди схожи друг с другом, и дни почти неразличимы. Я играю на флейте в тамбуре, и индийцы – десяток смуглолицых мужчин и женщин – толпятся вокруг меня. Они любопытны до навязчивости и, кажется, способны влезть внутрь моего бамбукового инструмента. А вокруг глухая южная ночь, и стук колес, и голос флейты. Нет‑нет, я не упрям – я готов немедленно прекратить игру, если вы заткнете своего ребенка! Господи, неужели никто не чувствует, как мне херово среди вас?!
Глава 17