Полночи я гулял по темному городу – сейчас он казался невзрачным и грязным, – дошел до пустынного променада с одиноким каменным генералом, вернулся назад. А Гошка все храпел.
Назавтра мы разговаривали сквозь зубы. То есть это я разговаривал сквозь зубы, а мой спутник говорил вполне ничего себе. К вечеру я выдвинул ультиматум. Если только Гошка посмеет уснуть раньше меня, я устрою ему «велосипед». И объяснил, что это такое.
Сам я в армии не служил и о «велосипеде» узнал от тех, кто вышел живым из этой «школы жизни». Если во взводе появлялся храпун, то его боевые товарищи долго не думали: вставляли спички между пальцев ног – по четыре на каждую ногу – и поджигали. После чего нарушитель ночной тишины немедленно переставал храпеть и начинал отчаянно «крутить педали».
В общем, «велосипед» был тонкой штучкой, и Гошка, похоже, это понял. Он нехотя согласился и ушел гулять по вечернему городу, а я, на всякий случай приняв таблетку снотворного, улегся и почти сразу заснул. Мне снилось, что мы с Гошкой поехали на берег океана, и я ни с того ни с сего решил покататься на гоночном велосипеде по воде. Я разгонялся на песчаном берегу и с лету врезался в набегавшую волну, но вместо того, чтобы скользить по поверхности, сразу же и бесповоротно шел ко дну. А Гошка заходился от смеха и кричал: «В тебе мало святости! Мало святости, скотина!»
Проснулся я оттого, что кто‑то тряс меня за плечо. За окном было светло, но солнце еще не поднялось над крышами домов. Надо мной Пизанской башней стоял Гошка. Он махал у меня перед носом «мобильником», и я подумал, что опять звонит LP.
– Что случилось? – Я попытался выяснить обстановку.
– Просыпайся, будешь смотреть кино, – мрачно произнес Гошка. И включил «мобильник».
Поначалу мне показалось, что бригада пьяных грузчиков, бормоча и ругаясь, передвигает металлические контейнеры по металлическому же днищу вагона. На экране была полная темнота.
– Что это? – спросил я Гошку. Но Гошка молчал. Он смотрел на меня не мигая, и в глазах его читалась ненависть. Хрипы из динамика неслись все громче. Это была какая‑то истерика – нутряные всхлипы с зубовным скрежетом вперемешку. Я уже хотел было повторить вопрос, но в это время экран «мобильника» осветился, и я увидел гостиничный номер. Качество видео было так себе, но кое‑что можно было разобрать. Я лежал на кровати, мое лицо было искажено судорогой, а тело сотрясала дрожь. Мне было явно нехорошо. Я хрипел, и плакал, и стонал.
– Ты хочешь сказать?.. – начал было я, но Гошка перебил меня:
– Твое счастье, что на телефон нельзя записать запахи!
Я не знал, как реагировать. Это было натуральное свинство.
Во время вечерней прогулки по променаду моя «жаба» начала было обычную свою песню, но я тотчас же заставил ее заткнуться. Дальше мы гуляли молча.
С Гошкой мы добрались до штата Керала.
– О таинственная Керала! – Я попытался отдаться очередному душевному порыву. – Пять тысяч лет назад ты родила в своих недрах могущественную Аюрведу[10]и смирила буйство болезней! Ты лечишь все – от сифилиса до менингита!
– А как насчет храпа? – перебил меня Гошка.
В течение двух недель мы ходили на всевозможные лечебные процедуры и, похоже, напрасно.
– Я очень расстроен, – подвел итог нашим стараниям Гошка и добавил: – Я очень расстроен за тебя. Даже всесильная Аюрведа не способна справиться с твоим недугом! – С этими словами и гримасой притворного сочувствия лицемер пожал мне руку и улетел из Тривандрума в Москву. Я же немедленно раскрыл дневник и записал: «С Гошкой в Индию мы отправились вдвоем, чисто мужской компанией. До поездки я считал его приличным человеком, а он оказался натуральной скотиной».
Глава 3
Рикша Раджу
Пури
В предыдущем рассказе я забежал далеко вперед: до Гошкиного отлета оставалось еще почти полтора месяца. Проведя около двух суток в дороге и опоздав на двенадцать часов, мы наконец добрались до восточного побережья. С утра Гошка отправился на пляж, а я решил посмотреть на храм Властелина Вселенной Джаганнатха. У Властелина на картинках чуть обиженное детское лицо с огромными круглыми глазами. У такого бога Вселенная должна напоминать комнату с раскиданными по углам мягкими игрушками. Жаль, что сам Джаганнатх черный, и белых в свой храм не пускает. Ну и ладно, просто походил вокруг храма и посмотрел на него с крыши библиотеки.
Если выйти на пляж и пойти по сухому белому песку влево, то к вечеру можно дойти до Конарка с его древним храмом Солнца. Когда‑то давным‑давно в его купол был вмурован магнит такого размера, что компасы вражеских кораблей при приближении к храму сходили с ума, и корабли разбивались о скалы. А если пойти по пляжу вправо, то за полдня дойдешь до озера Чилка, где прямо на берегу готовят потрясающих креветок. Впрочем, из Пури можно никуда и не ходить. Просто лежать на горячем песке и смотреть на волны.
Я иду от гостиницы на берегу океана к храму Джаганнатха в центре Пури, а прилипала‑рикша медленно едет за мной и занудным голосом убеждает, что пешком мне не дойти.
– Поехали, сэр! – монотонно повторяет он, и я понимаю, что мне от него не отделаться и что прогулка, обещавшая быть спокойной и радостной, превращается в испытание.
– Сколько? – спрашиваю я, не выдержав.
– Недорого! – ухмыляется рикша и распахивает передо мной дверцу кабины. Он чувствует себя хозяином положения, но я делаю вид, что не заметил раскрытой дверцы. Если сесть, не договорившись о цене, то поездка наверняка окажется дороже, чем на такси.
– Сколько «недорого»?
– Недорого – значит совсем чуть‑чуть!
Рикша смеется, и я смеюсь в ответ. Бог с ней с прогулкой, есть вещи и позабавнее! Мы оба смеемся, но при этом я продолжаю идти пешком, а он едет следом. Наконец, то ли заскучав, то ли поняв, что чем ближе храм, тем меньше у него шансов заработать, рикша сдается и называет цену.
– Двадцать рупий, сэр! Всего двадцать рупий! – Он уверен, что я соглашусь: цена нормальная.
Но я делаю изумленное лицо и говорю:
– Ты сошел с ума! За такие деньги можно доехать отсюда до Бхубанешвара. Ты что, хочешь стать миллионером за мой счет?!
Рикша потрясен ответом настолько, что тотчас же соглашается на пятнадцать. Но мне этого мало.
– Десять. – Я не даю противнику оправиться и застываю поперек дороги, перегораживая путь коляске.
Рикша мрачнеет. Столько платят за проезд местные. Согласиться на такой бакшиш от белого – признать полное поражение. В другое время он бы высказал все, что думает обо мне, но дело зашло слишком далеко – он столько времени потратил на мою обработку! Стараясь не смотреть мне в глаза, он молча показывает на кабину.
– Так десять, договорились? – для верности переспрашиваю я, и он обреченно кивает. Как только я устраиваюсь внутри, рикша начинает крутить педали с такой скоростью, что по сторонам в ужасе разбегаются магазины, лавки, лавчонки.
– Эй, помедленнее! – кричу я ему, но он знай себе прет к храму и на ходу успевает махнуть рукой знакомым: как‑никак, он при деле, и в коляске у него – сахиб, хотя и омерзительно жадный.
Через десять минут мы на месте. Рикша протягивает руку за деньгами. Я выхожу из коляски, лениво лезу в карман и кладу ему в ладонь, одну за другой, три бумажки по десять рупий.
На следующее утро рикша ждет у гостиницы. Чтобы не упустить странного клиента, он приезжает к шести, и когда в девять я выхожу из номера, издалека улыбается и загодя распахивает дверцу коляски. Его зовут Раджу, ему двадцать три года, он услужлив без подобострастия, и у него веселый нрав. Три дня он возит меня, показывая местные достопримечательности, и пытается быть еще и экскурсоводом. Когда Раджу чего‑то не знает, он тут же придумывает. Он путает названия рыб, деревьев и храмов. Но мне это не важно, мне интересен он сам.
В пути мы разговариваем. Мы подтруниваем друг над другом, как старые знакомые, но при этом Раджу не забывает после каждой фразы добавлять «сэр». Он расспрашивает меня о Москве, о том, как я живу. Ему все интересно.
– У вас есть дети, сэр?
– Да, двое. Сыновья.
– Сколько им лет?
– Такие же оболтусы, как ты. Кстати, ты почему не учишься?
– Вы бы, сэр, еще спросили, почему я на рикше не езжу! У меня сестра в университете. И еще две есть – их нужно замуж выдать.
– Это что же, ты должен их выдать?
– А кто еще! Отец на пенсии, мама болеет. А в школе, между прочим, я отличником был. Математику знал лучше всех.
Мы едем мимо рыбного рынка, проезжаем скобяные и обувные мастерские, слева остается недостроенное здание школы. Еще минут пять, и мы выедем за ворота университета. Там граница города, дальше океан с пустынным на десятки километров пляжем, где на песке разбросаны панцири гигантских черепах. Если такая громадина попадает в рыбацкие сети, то запутывается в них и задыхается. А рыбаки тащат‑надрываются, не зная, что там, и радуются – вон сколько рыбы!
Завтра я уезжаю из Пури. Таких городов в Индии осталось мало – туристы еще не успели сломать его многовековой уклад. Здесь не видать фастфуда, зато завернутые в холстину трупы сжигают прямо в центре города, и всякий может подойти посмотреть. Сюда на праздник съезжаются паломники – больше миллиона! Они впрягаются в огромные колесницы (каждое колесо в два человеческих роста) и вывозят из храма три статуи – Джаганнатха и его божественных брата и сестру. Их моют сначала водой, потом молоком, а потом бхангом – конопляным настоем. Люди тоже пьют бханг и забывают обо всех своих бедах – о том, что рыба мелкая, а денег мало.
Раджу крутит педали и думает о чем‑то своем. Он высок, молод, черен и красив. Когда уходит в себя, перестает улыбаться.
– А коляска твоя? – спрашиваю я, и он не сразу понимает вопрос.
– Что вы, сэр! Я зарабатываю сто, иногда двести рупий в день, и из них пятьдесят отдаю хозяину. Если бы своя…
– А может, лучше купить?
Раджу смотрит на меня как на недоразвитого: мол, что с этого сахиба возьмешь, вначале торгуется, как сумасшедший, потом переплачивает в три раза, а теперь задает дурацкие вопросы.
– Сколько такая стоит? – Я показываю на коляску.
– Такая – десять тысяч. – Раджу смотрит на меня, оценивая, какой эффект произведет цена. – Чуть поновее – тысяч двенадцать‑тринадцать. А новая, – он делает испуганные глаза, – больше двадцати.
Пока я в уме пересчитываю рупии в доллары, рикша, сделав грустное лицо, добавляет:
– Вот в прошлом году был здесь один англичанин, так он моему другу дал денег на коляску. Теперь тот ездит и горя не знает…
Я даю Раджу очередные тридцать рупий и иду к океану – в последний раз искупаться и посмотреть на мертвых черепах. Назавтра Раджу должен приехать к двенадцати, чтобы отвезти меня к автобусу на Бхубанешвар.
В ту ночь я никак не мог уснуть. Всё думал о Раджу и его коляске. Ну что такое десять тысяч рупий, в конце концов! Я вспомнил Долли – австралийку, которую встретил когда‑то в Мексике. Она еще студенткой познакомилась с бедной семьей на Борнео и уже пять лет прилетает к детям: привозит им учебники и книги, платит за учебу в хорошей школе. Или Юрис – журналист из Латвии, я встретился с ним здесь, в Пури. Он купил лодку рыбакам в Таиланде, и они благодарны ему по гроб жизни. А я? Что я сделал? Неужели я не могу подарить счастье хотя бы одному человеку на земле – и всего за двести долларов!
Я едва дождался утра и помчался в магазин, торгующий велосипедами. Мне хотелось сделать Раджу сюрприз.
– У вас можно купить велосипед с коляской?
– С какой коляской?
– Как у рикши. Только мне подержанную.
– Можно и подержанную, но под заказ. Платите аванс, за неделю подберем. – Продавец достал бланк и приготовился выписывать счет. Я подумал, что у него такая же светлая улыбка, как у рикши Раджу.
Мне было жаль своего плана: я хотел приехать к двенадцати часам к гостинице и посмотреть на то, как будет радоваться Раджу. Я заранее посмеивался, представляя его изумление. Но делать нечего – аванс так аванс.
– Сколько платить? – спрашиваю я и достаю кошелек.
– Тысячу рупий. Это примерно тридцать процентов от стоимости.
С математикой у меня в школе тоже было все в порядке. Я быстро прикидываю полную стоимость подарка и мрачнею.
– А если новую? – Я решаю на всякий случай проверить свое подозрение.
– Новая стоит семь тысяч. Вместе с велосипедом, сэр! – почти кричит продавец, видя, что покупатель собирается уходить.
В двенадцать часов Раджу ждет меня у гостиницы. Я подхожу к коляске, снимаю рюкзак и равнодушно спрашиваю:
– Сколько до автовокзала?
Глава 4
Дикие люди
Пури – Висахапатнам
Пробыв неделю в Пури и окрестностях, мы отправились на машине на юг и четыре дня провели, переезжая от одного дикого племени к другому. Турагенты пытаются превратить такие поездки в экзотическое шоу. На самом деле каждый четвертый житель Ориссы – представитель одного из племен. Восемь миллионов дикарей! Они живут своим укладом и на своей земле. Из‑за земли постоянно возникают конфликты. За месяц до нашего с Гошкой приезда неподалеку от Бхубанешвара полицейские расстреляли группу туземцев, перегородивших дорогу в знак протеста против того, что производственный комплекс отобрал их земли. А донгария сгоняют с холма Ньямгири, на котором они живут, – там нашли месторождение бокситов. Но это остается за рамками туристических аттракционов.
В Ориссе солнце выходит из океана. На рассвете вдоль линии прилива против рыбацкой деревни рассаживаются смуглые рыбаки. Издалека они похожи на птиц, застывших по колено в воде. Но подходишь ближе и видишь, что вовсе они и не рыбачат: из воды тут и там торчат голые рыбацкие задницы. Отчего‑то вспоминается Миклухо‑Маклай с его папуасами. Одновременно желание купаться исчезает. Мы с Гошкой бросаем в воду по нескольку рупий «на дорожку» и возвращаемся в гостиницу. Где‑то хрипло кричит петух, возвещая начало февральского дня, а для нас – еще и сигнал к отъезду. Обаятельнейший из местных гидов Джексон (так он называет себя) караулит нас на скамеечке у входа. При виде нас его лицо принимает умильное выражение, и он машет нам добытым в аренду цифровым фотоаппаратом. Вчера вечером Джексон уговорил нас воспользоваться услугами его турфирмы и с утра пораньше принялся наблюдать за нашими перемещениями. На всякий случай, чтобы не сбежали.
Итак, мы отправляемся в путешествие, полное опасностей. Впереди нас ждут горы и дикари, которых до нас не видел ни один русский. Я – Зикмунд, а Гошка – Ганзелка![11]Мы будем питаться тем же, что и дети природы, спать так же, как они. Мы будем объясняться знаками. Главное улыбаться! Если улыбка добрая и открытая, если за ней не скрываются животный ужас или звериное коварство, то любой дикарь поймет, что ты – друг, и будет вести себя соответственно.
Я вижу свое отражение в зеркальце над ветровым стеклом и широко улыбаюсь. Улыбка получается так себе. Честно говоря, ехать к дикарям мне не хочется: дорога далекая, а поездка дорогая. И хотя Джексон клянется, что покажет нам «самую волшебную Индию, какую только можно представить», у меня есть основания сомневаться в его объективности.
«Амбассадор» прыгает с кочки на кочку, скрипя амортизаторами. Мы с Гошкой расположились на заднем сиденье, которое Джексон при нас демонстративно накрыл потертым ковром. Ковер должен придать путешествию, как выразился наш гид, VIP‑уровень. Еще он, судя по всему, должен явиться зримым подтверждением расходов Джексона. Автомобиль, на котором мы едем, тоже выглядит раритетом. Сделанный по лекалам английской модели пятидесятых, запакованный в трехмиллиметровый слой железа, он напоминает о надежных колониальных временах и передвигается солидно и неторопливо. Укачивает в «амбассадоре» не меньше, чем на корабле.
Время от времени Джексон предлагает нам воды (это должно символизировать заботу фирмы о клиентах), а иногда делает знак шоферу, выходит из машины и показывает какую‑нибудь диковину. В такие моменты особенно занятно наблюдать за ним самим. Ему лет тридцать, и он принадлежит к тому типу мужчин, который встречается чуть не в любом уголке земли. У него худое лицо, обрамленное черными, слегка вьющимися волосами, резко очерченные скулы и темные подвижные глаза. Джексон может сойти за араба, итальянца, еврея, грузина, цыгана, но больше всего напоминает маленькую верткую обезьянку. При виде чего‑то, на что следует, по его мнению, обратить наше с Гошкой внимание, у него загораются глаза, и он взахлеб рассказывает, к примеру, о кофейном дереве или показывает, как растет кешью. Потом достает крошечный блокнот и что‑то записывает бисерным почерком. Скорее всего то, о чем только что рассказал, чтобы в конце пути, если возникнут спорные моменты, иметь все козыри на руках. В общем, если бы Джексон производил чуть меньше суеты, цены бы ему не было.
Шофер, напротив, медлителен и немногословен. У него орлиный нос и взгляд вождя Оцеолы. Он уверенно ведет машину по тому, что в Индии принято называть дорогой. Его голова монотонно покачивается в такт выбоинам. Вместе с ней, по сторонам, как перья на голове у Оцеолы, покачиваются прущие из кромок ушей волосы – толстые и жесткие, похожие на черные гитарные струны фирмы «Ла Белла». Время от времени шофер достает расческу и аккуратно проводит ею по воздуху от края каждого уха – раз‑два! При этом кончики волос дрожат и кокетливо завиваются. Я посылаю Гошке многозначительный взгляд, Гошка понимающе кивает: мол, нам такое не светит. И мы молча едем дальше.
Незадолго до полудня мы добираемся до Чилки. Дорога идет вдоль берега, и Джексон жестом вождя международного пролетариата указывает на воду – он привез нас к самому большому в Азии соленому озеру. В его глазах светится такая гордость, словно сам он это озеро и солил! Мне не хочется его расстраивать, и я молчу про Каспий.
Мы останавливаемся возле небольшого ресторанчика на берегу. Джексон заказывает нам с Гошкой здешний деликатес – гигантские креветки. «Джумбо‑джумбо!» – говорит он и смеется. Это первая еда первого дня программы, и фирма старается не ударить в грязь лицом. Наш верткий гид крутится возле столика, дублируя официанта и на ходу успевая сообщить, что на озере обитает самая крупная в мире колония фламинго, есть орлы и соколы… А зимовать сюда прилетают утки аж из Сибири!
– Знаете Сибирь? – спрашивает нас с Гошкой Джексон и зачем‑то заговорщицки подмигивает.
Я живо представляю счастливых птиц, которые выбрались из сибирских сугробов и долетели до этих обетованных берегов. От воды веет легкий бриз, креветки фантастически вкусные, и к индийскому пиву, в котором поначалу чудились какие‑то добавки, оказывается, тоже можно привыкнуть. В общем, все славно, вот и перелетные птицы – какие молодцы! А до чего отвратительно эксплуатировали их образ в школе. Мол, и вовсе не хотят они лететь в южные края – вынуждены! И ждут не дождутся, когда можно будет вернуться. «С чего бы это? – думаю я, пожирая очередную креветку. – Пищи здесь навалом, и стоит копейки. Крыши над головой не надо. Народ добрый… А у нас?!»
Это сравнение никогда не произносилось, но всегда подразумевалось. Имелось в виду, что советские граждане, стоит только открыть границы, моментально свалят за кордон, несмотря на все старания идеологов. Однако вот ведь, свалили – но не все! Я, к примеру, уже сколько лет провожу зимы в теплых краях, но к весне непременно возвращаюсь домой. Хотя бы для того, чтобы получить новый повод для отъезда.
Я намереваюсь взять последнюю креветку, но меня опережает Гошка. Оказывается, пока я думал о родине, он сожрал всех членистоногих. Да еще и, судя по горе панцирей возле моей тарелки, успел незаметно пододвинуть мне свои объедки. Ну, бог ему судья!
Я собираюсь встать, когда откуда‑то сверху Гошке на плечо падает лепешка птичьего дерьма. Впрочем, она такого размера, что впору подумать о священных индийских коровах. Джексон в ужасе мотает головой и бежит за салфетками, а я поднимаю глаза и вижу высоко над нами утиную стаю. Сибиряки держат строй так, словно по краям у них летят охранники с автоматами. И мне вдруг приходит мысль, что птицы просто промахнулись: Гошка с креветками ни при чем! Выстрел должен был достаться мне за непатриотичные мысли. Потому что наши остаются нашими, вне зависимости от времени, когда живешь, и места, где находишься.
Во второй половине дня начинаются настоящие приключения. Мы вместе с «амбассадором» карабкаемся в горы. По сторонам исчезают деревни, их место занимают леса. Нет храмов, нет памятников, нет людей, цепочками идущих по обочинам неизвестно откуда неизвестно куда. Кусты плотнее примыкают к дороге, и чудится, что за каждым из них скрывается дикарь или несколько. Вот слева поднимается струйка дыма, и в окно залетает запах жареного мяса. В какой‑то момент я отчетливо вижу руку с томагавком, но Гошка подрезает полет моей фантазии.
– Не выдумывай, – говорит он. – Мы не в Австралии!
Ну и пусть, а я все равно убежден, что вот‑вот случится что‑то непредвиденное. Так и происходит! Мы въезжаем на очередной холм, с которого открывается вид на окрестные леса. Но мой взгляд устремлен не на природу, а на труп мужчины, лежащий метрах в ста от нас прямо посреди дороги. Наверняка это дикарь, погибший в стычке с воинами вражеского племени. Я уже вижу стрелу, торчащую у него из горла! Но водитель зачем‑то издалека начинает сигналить. И происходит чудо: перепутав автомобильный клаксон с трубами Судного дня, мертвец опирается рукой о землю и с трудом поднимается. Его качает из стороны в сторону, он пытается уйти от машины, но куда ему, бедолаге! Наверняка он серьезно ранен, а безмозглый водитель едет, наступая ему на пятки, и продолжает гудеть.
– Да что же это такое! – не выдерживаю я.
Джексон мой вопль воспринимает как критику в свой адрес и спешит оправдаться.
– Это правительство… – мрачно говорит наш вожатый. – Оно пытается приобщать диких людей к цивилизации, а вон что выходит!
Тут только до меня доходит: то, что издалека казалось стрелой, на самом деле было бутылкой, из которой дикарь пил, лежа посреди дороги. Он и сейчас не желает с ней расставаться!
– Интересно, что они пьют? – меланхолически спрашивает меня Гошка (естественно, по‑русски).
– Они смешивают самодельное пиво с покупным ромом, – говорит Джексон (естественно, по‑английски!). Я смеюсь над совпадением и перевожу Гошке ответ.
Мы едем со скоростью катафалка вслед за несостоявшимся мертвецом. А он и не думает уступать нам дорогу! Так и движется наша процессия, пока в конце концов пьяный дикарь не падает плашмя на обочину.
К вечеру мы добираемся до Раягады, а к семи часам утра после мучительных ночных сражений с комарами оказываемся за сорок километров, в Чатиконе, на еженедельной ярмарке племени донгария[12]. Я тщательно записываю все эти названия и то, что ярмарка проходит по средам, словно когда‑нибудь потом, в будущей жизни, это может мне пригодиться.
– Донгария еще совсем недавно приносили человеческие жертвы, – многозначительно говорит Джексон, выходя из машины. – Я прекрасно помню то время!
Детство Джексона, по его словам, прошло в деревне совсем рядом с Ньямгири – холмами, где обитают туземцы. Он знает местные языки. А его дедушка и сам отлично стрелял из лука, управлялся с копьем и готовил ритуальный суп. Джексон, как у нас бы сказали, интеллигент в первом поколении.
– А что такое ритуальный суп? – спрашивает Гошка и просит меня перевести вопрос.
– Это старинное местное блюдо, – с готовностью рассказывает Джексон. – После того как вражеского воина приносили в жертву богам, из отдельных частей его тела готовился бульон. В бульон добавляли недозрелый джек‑фрукт и варили полчаса. У блюда возникал специфический аппетитный аромат. Затем мясо погружали в смесь толченых ананасов, апельсинов, имбиря, папайи и манго. Там оно мариновалось. На следующий день его доставали, резали на куски и вместе с фруктовым пюре опускали в кипящий бульон.
– Получалось вкусно! – как‑то уж слишком эмоционально восклицает Джексон и тотчас же, спохватившись, продолжает в повествовательной манере: – Когда еда была готова, племя танцевало вокруг костра, а потом наступало время игр. Молодые воины должны были перепрыгнуть через висящий над огнем котел и при этом успеть зачерпнуть глиняной чашкой суп. Побеждал тот, кому попадался больший кусок мяса.
– Чьего мяса? – рассеянно переспрашивает лишь частично понимающий по‑английски Гошка.
– Врага, – лаконично отвечает гид и, подумав, добавляет: – В колониальные времена так готовили англичан. Это считалось особым деликатесом.
Я смотрю на Гошку. У него круглый бритый череп с выдающимися вперед надбровными дугами. Крепкое тело, на плечах и груди покрытое густой шерстью, слегка портит образовавшийся из‑за сидячей жизни небольшой живот. Для своих лет Гошка выглядит очень хорошо. Я сохранился явно хуже, но сейчас меня это даже радует.
Мы втроем занимаем позицию в кустах у основания холма. В нескольких метрах от нас проходит дорожка, по которой, по словам нашего гида, минут через пятнадцать начнут спускаться на рынок донгария. Из кустов вокруг нас слышны шорохи и шепот.
– Кто там? – спрашиваю я и показываю на кусты. Но Джексон только прикладывает палец к губам. Я чувствую нарастающее напряжение, а индиец заговорщицки подмигивает и достает из сумки половину джек‑фрукта. Плод пахнет жуткой тухлятиной. От этого запаха или от натуралистических рассказов я вдруг отчетливо вижу, что улыбающийся турагент держит на ладони полголовы бритого налысо человека. Кожа у жертвы желтая и покрыта пупырышками, словно при жизни ее хозяин страдал кожным заболеванием… Не удивительно, что после таких зрительных образов я отказываюсь от угощения. Хотя когда‑то я не только пробовал джек‑фрукт, но и считал его настоящим лакомством. А теперь не хочется, и все тут!
Джек‑фрукт перекатывается по ладони гида туда‑сюда, туда‑сюда. Внутри он разделен на секции, похожие на финики желтого цвета, и в каждой – удлиненная косточка. Гошка берет дольку, пробует и тянется за следующей. Ему все равно, на что похож джек‑фрукт!
– А чем сейчас занимаются донгария? – спрашиваю я.
– О, это лучшие в округе садоводы! – У Джексона загораются глаза. – Кроме джек‑фруктов они выращивают ананасы, апельсины, имбирь, папайю, манго…
Индиец внезапно умолкает и делает нам с Гошкой знак. Из‑за скалы выходит группа туземцев. Впереди степенно вышагивает мужчина лет пятидесяти – он держится как вождь. За ним семенят пять женщин. Донгария совсем маленького роста и напоминают подростков. На всех светлая домотканая одежда, вроде туник. У вождя в руке посох, женщины несут на головах тазы с фруктами. Волосы у них темные и курчавые, как и у Джексона. Я украдкой бросаю взгляд на гида и замечаю, что тот пристально смотрит на меня!
Туземцы подходят все ближе к кустам, я навожу объектив, но едва собираюсь нажать на спуск, как со всех сторон, словно по команде, выскакивают белые люди с фотоаппаратами наперевес. Это настоящая охота! Мы с Гошкой, поддавшись общему азарту, тоже выбираемся из укрытия, но уже через мгновенье становится ясно, что если на кого здесь и охотятся, так это на нас. Сверху несутся несколько десятков донгария! Они действуют как хорошо обученные воины: берут нас в кольцо и выставляют перед собой палки. Несмотря на детский рост, выглядят они угрожающе. Чуть в стороне стоят два юноши, на плечах у них лежит шест, на шесте болтается котел.
– Ну не сожрать же они нас собираются, в самом деле? – говорю я не слишком уверенно.
– Это вряд ли, – подтверждает Гошка. – Мы же не англичане.
Непонятно, чего от нас хотят, а тут и Джексон, как назло, куда‑то запропастился! Остальные пленники выглядят не лучше нас. Их гиды тоже исчезли. Вскоре, впрочем, Джексон с коллегами появляются, и каждый разъясняет своим подопечным, что происходит.
– У местных жителей есть поверье, что фотография укорачивает жизнь того, кого снимают, – говорит Джексон.
– На сколько укорачивает? – деловито спрашивает Гошка.
– Они хотят по сорок рупий за снимок. – На абстрактный вопрос гид дает конкретный ответ.
– По доллару, значит! – задумчиво, как бы сам себе, поясняет мой спутник. Я чувствую, что он готов взорваться, и, пытаясь предупредить конфликт, заявляю, что не успел сделать ни одного снимка.
– Тогда вы должны всего сорок рупий, – подводит итог гид после переговоров с вождем.
– Так я же не снимал! – пытаюсь спорить я.
– Надо было снимать! – Джексон суров и непреклонен. – У донгария это основной вид заработка. Считайте, что вы помогли им на шаг приблизиться к цивилизованному миру.
– Нет уж, я лучше буду считать, что заплатил за билет в театр, – бурчу я, отдавая деньги рэкетирам.
На наших глазах только что казавшиеся такими воинственными туземцы превращаются в обычных торговцев. Почти такие же смуглые дети гор, разве что одетые иначе, еще совсем недавно встречались на наших рынках.
– Вах, дарагой! Сма‑атри какой ма‑андарын кра‑асивай! – говорили они и давали попробовать в самом деле замечательный мандарин. А сейчас, черт их дери, сплошь перекупщики!