— Хочешь навсегда быть моей?
В знак молчаливого согласия, Катя трепетно прильнула к его груди. Синяя ночь блестками загоревшихся звезд благословила сказку новой жизни Кати и Сандро.
Через месяц Сандро окончил корпус и вышел в Николаевское Кавалерийское училище с тем, чтобы через два года вступить в личный конвой Его Величества и, по примеру предков, отдать свою жизнь престолу и отечеству. Перед отъездом на Кавказ Сандро пришел проститься с Катей. Теплое разставание у обрыва не носило оттенка печали, так как оба понимали, что оно временное и неизбежное. Было решено, что перед поступлением в военное училище Сандро приедет в Симбирск и две недели будет гостем в доме Френч…
Катя отказала матери в обычной летней поездке в Крым, в Алупку, где Френчи имели свою дачу, и решила провести знойное лето на Волге. Она хотела остаться одна и разобраться в волнующих ее мыслях будущей жизни и счастья. Частые, бесхитростные и чистые как вода горной речки письма Сандро были тем воздухом, которым сейчас дышало молодое, любящее сердце Кати, воздухом одевающим жизнь каждого дня цветами счастья, любви и верности, воздухом без которого жизнь кажется ненужной и пустой.
В последнем письме Сандро сообщал что приедет в самом начале августа и прислал ей свою карточку.
— Сандро!.. милый… ты уже приехал, — в волнении шептала взволнованная Катя не могущая оторваться радостными глазами от суровой черной дали кавказских гор, на фоне которых на сухом кабардинце четко вырисовывалась фигура Сандро в белой черкеске с заломленной на затылок маленькой папахой. Переполненная счастьем скорой встречи с Сандро, Катя занялась приготовлением его комнаты. Она могла бы доверить это многочисленной прислуге, но почему то на этот раз ей хотелось сделать все самой, хотелось, чтобы каждая занавеска, картина, вазочка, лампа дышали бы ее заботой, излучали бы ее счастье. В свои 18 лет Катя не понимала, что она просто отдает дань прекрасному, неписанному закону «преддверия жизни», когда легко идешь на любую жертву, легко находишь извинения недостаткам, прощаешь ошибки, когда жизни двух людей еще не коснулась пагубная привычка.
|
|
Ночь на 1-ое августа Катя провела беспокойно часто просыпалась, всматривалась в темень ночи, прислушивалась к шелесту листьев… Ей казалось, что Сандро уже совсем близко, и каждый случайный шорох за окном она принимала за его шаги, и как только засветлел восток, она в халатике выбежала в сад и торопливо стала срывать с большого куста темно пунцовые, впадающие в черноту, розы, на лепестках которых блестящими капельками сверкали слезы росы. Опустив пылающее лицо в сорванную охапку цветов она радостно вбежала в комнату Сандро, с любовью расставила цветы в вазы, и только тогда вернулась на веранду, где с утренним завтраком ее ждала мать, несколько дней тому назад вернувшаяся из Крыма. Три первых дня августа прошли для Кати в томительных и бесплодных ожиданиях. Она заметно нервничала и в мыслях своих сердилась на Сандро за то, что он точно не сообщил дня своего приезда, но чувство сразу находило ему извинение и, улыбаясь своим мыслям, Катя соглашалась, что и 4-ое и 5-ое и 6-ое — тоже начало августа…
Френчи только что кончили ужинать и наслаждаясь теплым августовским вечером пили чай на открытой веранде… Поздоровевшая, загорелая от южного солнца, мама с увлечением рассказывала о несравнимых красотах Крыма, сказочной прелести южных ночей, водяной лазури сливающегося с горизонтом моря… В соседней с верандой комнате послышались чьи-то незнакомые быстрые шаги. Катя встрепенулась… Сандро, мелькнуло в мыслях… Беспокойный безотчетной радостью взгляд скользнул по двери, в черном просвете которой показался полковник Руссэт. Радушные хозяева радостно встретили нежданного гостя, усадили за стол.
|
|
— Совсем забыли нас деревенских жителей, — с улыбкой сказал Максимилиан Френч, передавая гостю стакан крепкого чаю.
— Я только что вернулась из Крыма и рассказывала своим об этом необыкновенном уголке русской земли… А что нового в Симбирске? — спросила хозяйка.
— В Симбирске ничего… а новость есть…. печальная новость… упавшим голосом проговорил полковник Руссэт, виновато скользнув участливыми глазами по Кате. Он остановился…
— Продолжайте, — взволнованным шопотом сказала Катя, предчувствуя что-то недоброе…
Руссэт молчал…
— Продолжайте, — пренебрегая тактом властно настаивала Катя.
— Родители Сандро известили меня письмом, что 22-го июля, накануне отъезда в Симбирск, в ущелье Сангалуг, сорвавшись с обрыва вместе с лошадью, погиб Сандро…
Ужас услышанной правды вызвал реакцию могильной тишины, нарушить которую по праву могла только Катя. Она безжизненно опустила голову, как бы стараясь скрыть от присутствующих искаженное страданием лицо, руки соскользнули со стола… Страшная борьба двух половин охватила все ее существо. Русская, воспринятая с молоком матери, повелевала дать волю неутешным слезам, ирландская, к холодному восприятию тяжелого, но не последнего удара жизни… Ирландское начало победило… Через минуту Катя подняла голову и, смотря на отца, процедила сквозь стиснутые зубы:
|
|
— Отец, я пойду в свою комнату…
Все поникли головой. Мертвую тишину нарушила далекая трель соловья и медленные шаги Кати… Ушла солгавшая сказка… ушла жизнь…
Предание говорит, что мисс Френч с необыкновенной стойкостью несла крест жестокого и незаслуженного горя и только ночами, одинокая, опустошенная, она уходила к обрыву, силясь отдать неутешную печаль: темной августовской ночи, робкому шопоту леса, далекому рыбачьему костру… Через пять дней Катя дала обет безбрачья.
............
Через неделю Катя уехала в Париж… Молодость потянуло к молодости и для совершенствования в французском языке она поступила в Сорбону. Она быстро вошла в круг разноплеменной, веселой молодежи, с некоторыми быстро сдружилась, слушала лекции, а в полдень мчалась с друзьями в вагоне подземной дороги, куда то за площадь Конкорд, в маленький студенческий ресторанчик, или съедала свой завтрак ка скамейке Люксембургского сада под статуей французской королевы. Излюбленным местом мисс Френч был Лувр, где ока восхищалась древнегреческой, египетской, ассиро-вавилонской живописью и скульптурой и никогда не чувствовала себя одинокой. Через год она не надолго приехала в Киндяковку, повидать родителей, но обуреваемая ненасытной жаждой знаний, снова уехала во Францию.
В 30 лет мисс Френч потеряла родителей и вернулась на постоянное жительство в Киндяковку. После шумного Парижа, Киндяковка показалась ей тихой монашеской кельей. Бунтующей, кипучей натуре мисс Френч скоро наскучило жить с умершими тенями прошлого, и она переехала в город. На Покровской улице, она купила Ермоловский особняк и весь его переделала в западно-европейском вкусе. По примеру деда и бабушки, матери и отца, дом Екатерины Максимилиановны Френч был всегда открыт для писателей, ученых, поэтов, музыкантов, художников и артистов. Из этого дома рекой доброты текла благотворительность… Один раз в году, обязательно на Пасху, мисс Френч давала пышный бал для кадет выпускного класса и местных гимназисток.
НА КАТКЕ
Брагин и Упорников считались лучшими конькобежцами своего класса и, возможно, если бы было устроено соревнование, то и всего корпуса. Они оба специализировались на фигурном катании, а Брагин, крепкий, приземистый, с сильными ногами, помимо всего, был помешан на прыжках. Его передний, задний и двойной прыжок выполнялись им с такой четкостью и изяществом, что вызывали неподдельное восхищение кадет и порождали целый ряд последователей, все же не могущих добиться той виртуозности, которой владел Брагин. Он это знал и любил изредка блеснуть и сорвать шумные аплодисменты на городском катке, где посетителями были не только кадеты, а и гимназисты, реалисты, а главное — знакомые и незнакомые якубовки и мариинки.
Городской каток занимал большую площадь на Новом Венце. Он содержался отцами города и, надо отдать справедливость, содержался в идеальном порядке все месяцы длительной зимы. Было воскресенье… Стоял ясный солнечный день уходящей зимы, один из тех дней, когда яркое солнце уже не крепит мороза, а постепенно отпускает его. В такие дни с крыш еще не капает, дороги не чернеют, как весной, а лед на катке сохраняет свою крепость. Друзья пришли на каток около 3-х часов дня. В просторной теплушке — смех, говор, улыбки… Одни торопятся надеть коньки, другие — снять, третьи просто отогреваются у большой печки-голландки. Друзья быстро сбрасывают шинели, надевают коньки, фигурные — «Яхт-клуб» и с достоинством, присущим хорошим конькобежцам, сбегают по ступенькам на хрустящий под острыми коньками лед. Они идут ровным размашистым бегом, все время увеличивая его скорость. Но вот навстречу плавно несется серая юбочка Верочки Глазенап, и Упорников, сделав какой-то вольт в обратную сторону, уже скользит по льду возле нее. Дальнейший путь Брагин идет один, упругие, разогревшиеся от бега ноги легче посылают вперед его молодое тело, а на лице он чувствует прохладное дыхание мороза. На полном ходу он сворачивает на специально отведенное для фигурного катания место. Здесь никогда не бывает много спортсменов, но каждая четко исполненная новая фигура встречается апплодисментами присутствующих. «Двойной прыжок», мелькнуло в мозгу, и эластичное тело Брагина от переднего прыжка легко падает на одну правую ногу, снова выпрямляется и, после безукоризненно сделанного заднего прыжка, падает на левую свободную ногу, и по инерции быстро несется назад.
«Молодчина Брагин», молнией пронеслось в голове. Сейчас апплодисменты… вот… вот… они уже начинаются… Я уже слышу их… и он чувствует, что падает на что-то мягкое, а воздух режет чей-то звонкий смех. Чьи-то каштановые, с бронзовым отливом, волосы защекотали его лицо, чьи-то полуоткрытые теплые губы коснулись его щеки… и два темно синего бархата насмешливых глаза смотрят на него.
Он вскочил… Перед глазами на мгновение мелькнули две стройные ножки, обтянутые тонкими, плотной вязки, чулками, а по неровным складкам широкой черной юбки скользнули белые, как пена, кружева… Девушка села, стыдливо поправила юбку. Брагин помог ей встать.
— Прошу простить мне мою неуклюжесть, — с неподдельным раскаянием сказал он и, беря руку под козырек, добавил: — Брагин.
— Нет, не прощу, — лукаво улыбаясь, ответила цевушка, смахивая с юбки снежную пыль и, копируя Брагина, весело сказала: — Гедвилло.
— Вы не ушиблись?
— Немного… вот здесь, — указывая на колено правой ноги, капризно проронила незнакомка, кокетливо приподняв юбочку.
— Прелесть, — подумал Брагин.
— Чем могу я заслужить ваше извинение?
— Строгим наказанием, — лаконически ответила девушка, заправляя под пушистую белую шапочку непокорный локон волос и, вскинув на Брагина свои смеющиеся глаза, добавила: — Вы сейчас же должны покинуть каток.
— Подчиняюсь… Быть наказанным вами — это счастье, которое дано не каждому… До свидания, — закончил он и, круто повернув, широкими бросками заскользил по льду.
— Брагин! — услышал он окрик сзади себя и, повернувшись, увидел, как очаровательная незнакомка с протянутыми вперед руками бежала к нему. Она не рассчитала скорости движения и попала прямо в объятия Брагина.
— Я передумала… Я хочу немного смягчить ваше наказание, — освобождаясь сказала девушка, как-то по детски капризно приподняв верхнюю губку.
— Богиня, я весь в вашей власти, — несколько театрально произнес Брагин, низко склоняя голову.
— Сегодня… вы должны кататься только со мной… Должны забыть всех ваших Наташ, Зиночек, Валичек, Любочек…
— Но, ведь это счастье, а не наказание…
— Нет, наказание, потому что я плохо катаюсь…
«Все равно счастье», — подумал, но не сказал Брагин.
Они взялись за руки, крест на крест, и уже скользят по ледяному полю катка. По нескольким броскам Брагин узнает лукавство и с радостью чувствует в партнерше отличную конькобежицу. Он увеличивает ход и, словно для согласованною баланса, временами сжимает в своей большой руке маленькую ручку случайной знакомки. Они в такт движения то отдаляются, то близко касаются друг друга, и тогда Брагин совсем близко чувствует ее теплое дыхание, от которого так приятно кружится голова.
— А как ваше имя? — спрашивает он.
— Маша… А ваше?
— Георгий.
— Жоржик, — тепло поправляет Маша, слегка, может быть случайно, пожимая руку Брагина. Ток какого-то приятного тепла пронизал все тело Брагина от этого чуть ощутимого пожатья.
— Не устали… Маша?
— Не совсем… Жоржик… С вами так хорошо… кататься. А если хотите, отдохнем… вон там, на скамеечке…
Едва они успели опуститься на скамейку, оркестр заиграл вальс.
— Вы танцуете? — оживленно спросила Маша.
— Так же плохо, как вы катаетесь, — с улыбкой отвечает Брагин.
— Пойдемте… скорее, скорее, — тормошит Брагина за обшлаг мундира возбужденная Маша. Она грациозно кладет руку на плечо Брагина, так что ее пушистая перчатка приятно щекочет его шею. Он обнимает ее тонкую талью, и они мягко плывут в такт вальса. Она инстинктом чувствует движения Брагина, повинуется ему, и они скользят по льду законченными изящными па вальса, останавливая на себе внимание публики.
— Этого вальса я никогда не забуду, — тихо, почти касаясь маленького ушка Маши, шепчет Брагин, чуть сильнее прижимая к себе ее хрупкое тело, завуалированное складками черного бархата.
— Вы хорошо танцуете… Мне не было так удобно еще ни с кем, — отвечает Маша, и Брагин видит, как алая краска застенчивости заливает ее прекрасное лицо. Темп вальса замедляется… Они опускаются на скамейку. К ним на полном ходу подлетает Упорников с Верочкой Глазенап.
— Великолепно! Великолепно! Я все время следил за вами… Георгий, что же ты нас не знакомишь? — и, не дожидаясь, сам представляется Маше, знакомит ее с Верочкой.
— Следующий вальс со мной… Вы увидите, что это будет за вальс… ну, какой же Георгий танцор…
— С удовольствием, — отвечает Маша, подарив Упорникова чарующей улыбкой.
— Между прочим, господа, что вы сегодня вечером делаете?.. Пойдемте к нам… Папа и мама будут очень рады… Мы всего три недели, как приехали в Симбирск. Папа назначен сюда начальником почтово-телеграфной конторы. Мы приехали из Вильно и еще никого здесь не знаем, — с капризной грустью закончила Маша. Все с радостью согласились, и волна неподдельного молодого веселья охватила всех. Смеялись, шутили, много катались, менялись партнерами. Последний вальс Упорников с энтузиазмом танцовал с Машей, а Брагин без энтузиазма с Верочкой Глазенап.
Вечером, когда они покинули теплушку катка, Брагин чувствовал себя самым счастливым человеком в мире и лишь только потому, что нес помимо своих коньков коньки очаровательной Маши, холодная сталь которых, ему казалось, излучала нежное тепло и согревала его руки.
На Чебоксарской встретили одноклассника, красавца князя Вачнадзе. Познакомившись с Машей, — с Верочкой он был не только знаком, а даже ухаживал за ней, — он с радостью принял ее приглашение, и скоро вся компания вошла в просторную переднюю квартиры статского советника Гедвилло.
— Раздевайтесь, господа, — сказала Маша, показывая на вешалку и не желая оставлять гостей одних, весело закричала: — Папа! Мама! Валя!.. Я пригласила друзей… Мы голодны как волки…
Первой вбежала в переднюю старшая сестра Валя, прелестная пушистая блондинка, выпускного класса Мариинской гимназии. В ней было столько простоты и естественности, что через минуту все чувствовали, что они давным-давно с ней знакомы. В гостиной их радушно, просто и тепло встретили родители Маши, и та застенчивость, которую обычно испытывает молодость при первом посещении незнакомого дома, как-то сама собой исчезла.
— Ну, что я говорила, что папа и мама будут рады? — вопросительно прощебетала Маша, по очереди чмокая в щеку отца и мать.
— Мы покидаем вас, Верочке надо поправиться, а мне переодеться…
По тому ласковому взгляду, каким родители проводили Машу, не трудно было заключить, что она была общей любимицей семьи.
Старики пошли хлопотать по хозяйству, а голубоглазая Валя уже весело хохотала в обществе Упорникова и Вачнадзе. Брагин, в каком-то размягченно-блаженном состоянии от случайно найденного им счастья, подошел к открытому роялю. Сам он не умел играть, но он до болезненности любил музыку, и каким-то внутренним чутьем понимал ее. Он перелистывал тетрадку этюдов Шопена, а мысли неудержимо неслись к той необыкновенной, прелестной, маленькие ручки которой по этим, непонятным для него, черным точкам и закарючкам, могут передать в музыке счастье, страданье, любовь…
— Неужели я люблю? — пронеслось в мозгу… «Любишь», — ответило переполненное счастьем все его существо… — Маша!.. люблю, — чуть слышно шопотом проронил он, сжимая в руках ноты Шопена, а перед глазами с бешеной быстротой неслась, словно в дикой пляске, навязчивая вереница всех его бывших увлечений. Кокетливая, с вздернутым носиком Валечка Лепарская, томная блондинка Наташа Туркестанова, с ямочками на щеках Верочка Шидловская и много… много других. Он ясно слышал их громкий хохот, насыщенный презрением и укором ему — лжецу чувства. Он закрыл глаза, и все эти видения испарились словно туман под лучами солнца, и где-то далеко, далеко он увидел, чуть заметные нежные контуры той, ради которой он сейчас готов совершить любой подвиг, путь которой он всегда будет устилать яркими цветами своей любви. Он открыл глаза. Маша в нежно голубом домашнем платье с небольшим вырезом на груди и обнаженными точеными руками, схваченными у плеча вздутыми буфами, стояла возле него.
— Маша, сыграйте что-нибудь, — попросил он, освобождаясь от сладких мечтаний.
— С удовольствием, — просто ответила Маша и, слегка приподняв узкую, плотно облегающую ее фигуру, юбочку, опустилась на круглый стул. Перелистнув несколько страниц, и найдя любимый этюд, она мягко опустила руки на белую кость клавиш. Послышались волшебные звуки нежной как кружева любви, музыки… Брагин стоял зачарованный.
— Дорогие гости, прошу к столу, — с ласковой улыбкой сказала вошедшая мама. Этюд Шопена оборвался… Маша вскочила из-за рояля и, отыскав глазами Упорникова, весело прощебетала:
— Коля, вы со мной…
— Почему с ним? — мелькнуло в мозгу Брагина, и волна безотчетной ревности впервые закипела в нем, бросилась в голову, краской залила лицо, в висках застучали какие-то молоточки, настойчиво твердившие, — «Почему с ним?.. Уйди… уйди»…
Брагин уже был готов повиноваться зову охватившей его ревности, когда подбежавшая Валя взяла его под руку и сказала:
— А я с вами, Брагин.
Все с шумом вошли в столовую, с тем же шумом сели за стол, обильно уставленный домашними явствами.
— Дорогие гости, хлеб-соль на столе, а руки свои, — с улыбкой, осматривая поверх очков стол, сказал радушный хозяин. Гедвилло были хлебосолами — умели поесть и любили угостить. Надышавшаяся морозного воздуха молодежь ела с сочным аппетитом. Остроумный Упорников, как будто на зло Брагину, без стеснения ухаживал за Машей и сыпал веселыми шутками, каламбурами и эпизодами кадетских шалостей, вызывая раскаты дружного смеха и, что поразило Брагина, что смеялись и статский советник и его монументальная супруга. Она колыхала в такт смеха свое располневшее тело, а статский советник поминутно вытирал белоснежным платком слезы смеха в своих, не по возрасту, лучистых глазах. Брагин, еще не остывший от ревности, в меру поддерживал остроты Упорникова и через стол любовался Машей.
— Ну, конечно, она самая красивая и умная девушка из всех, которых я раньше знал… Таких каштановых с бронзовым отливом вьющихся волос я еще никогда не видел… а этот прямой породистый лоб, точеный, чуть вздернутый носик, глубокая ямочка на подбородке, капризная, немного приподнятая, верхняя губка, теплоту которой он ощутил на своей щеке при падении на катке… а эти синего бархата большие глаза, окрашивающие белки в нежную просинь и таящие в себе глубину моря, чистоту неба, смущение девственности, нежность любви.
— А ведь она действительно красавица, без колебания подумал он, и их глаза невольно встретились. Он впервые в жизни осознал необыкновенную силу взгляда, для которого не нужны слова, сила которого настолько могущественна и многогранна, что совершенно свободно отражает в себе все человеческие чувства: правду и ложь, волю и трусость, радость и печаль, ненависть и любовь… Любовь, от которой так сладко кружится голова, как-то по другому бьется сердце, ради которой хочется быть чище и лучше, для которой нет запретов и нет пресыщения.
«Моя?» — глазами спросил он Машу. Она на секунду остановила на нем свои счастливые смеющиеся глаза, но смеялись только губы, глаза говорили другое, что наполняло его душу чем-то прекрасным, неизведанным и светлым.
— Только твоя… — ответили глаза Маши и, словно испугавшись, что Брагин не понял ее взгляда, она преувеличенно весело сказала: «Господа, сейчас будем играть в игру… „Кто не доволен своими соседями“… Я, например, совсем недовольна своим… Папа и мама, вы тоже играете».
Она повернула кнопку выключателя и скомандовала: «Раз, два, три». Комната погрузилась в темноту, послышался шум двигающихся стульев, веселый смех, нечаянные возгласы, и чья-то нежная рука коснулась руки Брагина.
— Глупый, — услышал он, и чьи-то волосы слегка защекотали его правое ухо. Кто-то повернул выключатель, и в ярком свете комнаты предстали Вачнадзе с мамой, статский советник с Верочкой, Упорников с Валей и Брагин с Машей.
— А теперь, первый вальс… кавалеры танцуют со своими дамами, — объявила Маша, и все с шумом перешли в гостиную. Маша поставила пластинку одного из Штраусовских вальсов. Вачнадзе почтительно склонил свою красивую голову перед слегка оробевшей мамой и, если физическая красота была унаследована им от его родителей, грация от седых гор Кавказа, то рыцарская почтительность к женщине была дана ему корпусом. Они плавно заскользили по блестящим квадратам паркета, когда статский советник, как знак молчаливого приглашения, склонил седеющую голову перед пухлой Верочкой. Маша грациозно положила левую руку на плечо Брагина и, в темп музыки, они, как на катке, закружились в вальсе. Он особенно близко чувствовал ее сейчас такую нежную, хрупкую, и вдыхал аромат ее слегка открытого тела. Он ясно чувствовал то горьковатый запах весенней черемухи, то пряный аромат пунцово-черных роз, то нежный, чуть уловимый запах гелиотропа… Он не понимал, что это был самый красивый, дурманящий аромат молодого тела — аромат молодости.
Кончился вальс… Вачнадзе торопился проститься, так как ему надо было проводить Верочку, живущую далеко, в районе казарм Сызранского батальона, которым командовал отец Верочки. Было решено в следующее воскресенье идти на дневное представление в цирк Сура. Скоро и для друзей наступил час возвращения в корпус. Они простились с хозяевами и вышли на улицу. Падал спокойный пушистый снег чуть поскрипывая под ногами… Друзья шли молча… Каждый по своему переживал новую встречу… Брагин жадно глотал свежий воздух, следя за веселым кружением нежных снежинок. Ему то хотелось кричать о своем счастьи, то заключить его в непроницаемые рамки тайны, потому что это счастье только его… Но ведь Упорников лучший друг… Ему то я должен сказать, подумал Брагин.
— Николай, я влюблен…
— В кого?
— В Машу…
Друзья идут молча… Но ведь Брагин лучший друг, ему то я обязан сказать, решает Упорников.
— Георгий, я влюблен…
— В кого?
— В Машу…
— Как? — вскрикнул Брагин, ошеломленный ответом друга.
— А вот так… с первого взгляда…
— Но ведь это не по приятельски… Ведь с Машей познакомил тебя я…
— Во первых, познакомился я сам, во вторых, она сама отдала мне предпочтение быть ее кавалером за ужином, а в третьих, настоящая любовь не признает никаких приятельских отношений, — преувеличенно жестко ответил Упорников. Брагин не заметил лукавых, насмешливых огоньков в глазах друга, а Упорников с наигранной жесткостью в голосе продолжал: — Вопросы чести и любви решаются с оружием в руках.
— Дуэль… согласен… в бешенном порыве ответил обезумевший Брагин.
— Дурак! У нас нет оружия, — холодно бросил, как бы расстроенный этим обстоятельством Упорников.
Враги идут молча…
В Брагине кипела горячая кровь предков, мешавшая ему холодно и спокойно найти почетный и честный выход из создавшегося положения, а Упорников едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.
— Я предлагаю тебе другой выход…
— Какой?
— На узелки…
— Как на узелки?
— А вот так… Кто вытянет узелок, тому принадлежит Маша… Но предупреждаю, что наши дружеские отношения должны остаться прежними…
— Согласен…
Друзья остановились у фонаря, и в то время, как Упорников, отвернувшись спиной, завязывал на платке узелок, Брагин мысленно просил своего небесного покровителя Святого Великомученика и Победоносца Георгия, не оставить его в такой серьезный момент жизни.
— Тяни…
Брагин с какой-то уверенностью потянул за одно ушко платка, которое оказалось с узелком.
— Маша! — восторженно воскликнул он, хватая за плечи друга, но обоих отрезвил монотонный бой городских часов, бивших десять — час обязательного возвращения в корпус.
До корпуса оставался всего один квартал. Друзья быстро бежали, влетели в швейцарскую, чуть не сбили с ног «дедушку крокодила» и, как гуттаперчивые мячики, прыгали через две-три ступеньки на третий этаж. Они явились дежурному воспитателю с опозданием в две минуты, что не влекло за собой наказания. Брагин только через неделю узнал, что Упорников завязал на платке два узелка.
Для Брагина наступили тяжелые дни ожиданий следующей встречи с Машей, которую в своих мыслях он уже называл «Машенькой». Это как-то ближе и теплее, думал он, а перед глазами вставал, живой образ той, которая будет спутницей всей его долгой жизни. Все его существо возмущалось, почему на неделе шесть учебных дней, а не четыре, почему так томительно долго ползут дни. Все уроки казались ему скучными, монотонными.
— Зачем они мне? — решил он и просто перестал заниматься. На уроках он скрыто, но тщательно вырисовывал разных размеров монограммы с самыми любимыми и красивыми буквами алфавита — «М. Г.» К счастью за неделю его вызвал только француз Дусс и батюшка Смирнов. По обоим предметам он имел круглые двенадцать, и ему, и на этот раз удалось оставить у преподавателей, если не прекрасное, то вполне удовлетворительное впечатление.
Упорников, проигравший Машу на узелки, к радости Брагина, не поднимал больше этого вопроса, и Брагин жил своей красивой тайной, красивой, потому что она была связана с Машей, красивой, потому что во всем огромном мире эту тайну знал только он — Брагин. Он с нетерпением ждал ночи, когда успокаивается суетный шум дня, когда тяжелый сон, словно временной смертью, сковывает молодые тела кадет. Он нарочно представлялся спящим, чтобы потом, когда наступит тишина безпечного сна, когда дежурный воспитатель обойдет спальню с последним контрольным обходом, крадучись подойти к огромному окну и смотреть в беспредельную ширь лунной ночи. Свет полной луны, ласковый и нежный, светил ему прямо в душу и наполнял ее чем то неизведанным и прекрасным отчего кружилась голова и учащенно билось в груди сердце. Моментами ему казалось, что та же луна, с далекой лазурной вышины, смеется над ним. Он всматривался в ее улыбающийся лик и бесполезно старался разгадать тайну ее хитрой улыбки. С тяжелой головой, с разбитым телом он возвращался в свою остывшую постель, и только под утро засыпал беспокойным сном.
В ЦИРКЕ
Воскресение выдалось ясное, солнечное и приятно морозное. Поджидая друзей, Брагин уже давно фланировал у здания почтово-телеграфной конторы. Он заметно нервничал, поглядывая на большие городские часы, стрелки которых, ему казалось, стоят на одном и том же месте. Но часы преспокойно шли своим размеренным ходом, автоматически бесстрастно передвигая минутную стрелку, поочередно, на две и три минуты. С высоты своей башни они равнодушно смотрели на Брагина. Им не знакома жалость к людским переживаниям. Через несколько минут они монотонными, холодными ударами оповестили горожан о наступлении полудня, совершенно не интересуясь, кому этот полудень принесет: радость или печаль — жизнь или смерть.
При приближении друзей, Брагин сделал вид, будто он тоже только что пришел и, здороваясь со всеми, искусственно весело сказал: — Вот как хорошо… Все собрались в одно время…
— Ты нас не обманешь… Наверно ночевал здесь? — в шутку, которая не понравилась Брагину, бросил Упорников, и вся компания с шумом стала подыматься по лестнице. На звонок дверь открыла сама Маша.
— Здравствуйте господа, вы не раздевайтесь, — непринужденно весело щебетала она, подавая каждому руку.
— Папа уже билеты купил, а после цирка…
— А после цирка… все к нам обедать, отпраздновать день рождения Маши, — весело закончил, начатую Машей фразу, вошедший папа Гедвилло, сочно целуя в щеку любимицу дочь.
За шумом поздравлений и пожеланий в переднюю вбежала голубоглазая Валя в мягкой беличьей шубке, неся в руках маленькую черного котика жакетку Маши.
— Паж!.. Меха, — торжественно повелительно сказала Маша, смотря на Брагина смеющимися глазами.
— Паж!.. Она сказала мне «паж»… мне, а не Упорникову и не Вачнадзе, — думал Брагин и, одевая плечи Маши в мех жакетки, он впервые увидел за ее правым ушком маленькую, тоже с бронзовым отливом, родинку. Приятно закружилась голова… Он дольше положенного задержал жакетку в своих руках, и Маша, инстинктом чувствуя его восхищенный взгляд, порозовела нежными застенчивыми красками…
Цирк Сура помещался в конце главной улицы, где уже начинался пригород. Это был огромный, отлично оборудованный тент, для зимы хорошо отапливаемый. Компания пришла за 15 минут до начала представления. Горели только контрольные огни, и полумрак цирка быстро заполнялся шумной возбужденной молодежью. Все заняли свои места. Брагин сидел с Машей. Оркестр Сурского батальона отыграл бравурный марш, цирк залился светом газовых фонарей… программа началась… Вольтижировка, дрессированные животные, музыкальные клоуны, партерные гимнасты, жонглеры чередовались один за другим, с улыбкой демонстрируя публике головокружительные номера, добытые: упорством, тренировкой, волей и гением человека.