Дедушка «Крокодил» был корпусной швейцар и едва ли кто-либо из кадет корпуса знал его настоящее имя. Знали только, что он бывший солдат времен Александра 2-го, что вот уже 20 лет, верой и правдой, служит в корпусе. Красивый, статный старик с копной вьющихся седых волос, с холеными седыми усами и бакенбардами, он с достоинством носил шитую галунами ливрею и никогда не потворствовал шалостям кадет на территории швейцарской комнаты. В деле же сохранения традиций корпуса, зачастую не совсем разумных, он, пренебрегая возможной ответственностью, был всегда на стороне кадет и в трудные минуты даже был их помощником.
Так было и теперь… Традиция корпуса повелевала, чтобы даа кадета 3-ей роты, помещавшейся на одном этаже с швейцарской, во время завтрака вырезали красную генеральскую подкладку с шинели Великого Князя. Вырезанная подкладка передавалась в строевую роту, где доморощенные портные резали ее на мелкие кусочки, по числу кадет корпуса, и раздавали каждому кадету, как память посещения корпуса Великим Князем. На перемене, после второго урока, оба отделения 2-го класса тянули жребий, кому быть подкладочными хирургами. Жребий достался Искандару Мальсагову и Жоржику Брагину.
Как только рота ушла на завтрак, «заговорщики-Еырезатели», вооружившись перочинными ножами, направились в швейцарскую. Поставленные в рамки ограниченного времени, зная бдительность и крутой нрав «Дедушки Крокодила», они заметно нервничали и не уверенные в его поддержке, пробирались тайком. Но их опасения были напрасны. Старик уже ждал их, и как только они переступили порог швейцарской, нетерпеливым шопотом спросил: —«Струменты есть?» Кадеты показали перочинные ножи.
— Эх вы — стрижи шустрые… Да ведь за Штиглец-сукно я в ответе буду… Не ровен час, порежете, — раздраженно проговорил Дедушка Крокодил, торопливо вынимая из кармана ливреи большие, острые ножницы.
Он сам подвел кадет к шинели Великого Князя, рядом с которой висела другая, тоже с генеральской подкладкой.
— Эту не трожьте… Лайминга, — сказал швейцар и отошел в сторону.
Искандар отвернул полу великокняжеской шинели, Жоржик присел на корточки и похолодевшими, трясущимися руками начал резать широкое поле красной подкладки.
— Скорей, скорей… Ну, что ты там мямлишь… не можешь вырезать подкладку, — топотом торопил друга Искандар.
— Боюсь сукно порезать…
Сложная операция заняла 10 минут, в течении которых «Дедушка Крокодил» искусственно бодро ходил по швейцарской, фальшиво напевая себе в усы какой-то бравурный, военный марш. Мокрые от волнения, комкая полы вырезанной подкладки, кадеты с благодарностью вернули «Дедушке Крокодилу» его ножницы и быстро направились в роту, когда услышали позади себя хриплый голос старика:
— Меня не забудьте… И мне кусочек принесите…
Швейцар подошел к шинели Великого Князя, распахнул полы… С темно серого фона сукна на него с молчаливым укором смотрели неровные зубцы жалких остатков подкладки. Старик задумался, покачал головой, по морщинистому лицу скользнула, чуть заметная, счастливая улыбка, словно он радовался, что подкладочная операция прошла благополучно, что традиция сохранена, что Великий Князь уйдет из корпуса без подкладки…
— Вот это любовь… эх, стрижи шустрые, — тихо сказал он, опуская полы шинели.
Рота возвращалась с завтрака… В классе Жоржик с увлечением рассказывал обступившим его кадетам об этапах подкладочной операции, а Искандар с гордостью демонстрировал перед экзальтированными слушателями неровные полосы красной подкладки. В класс неожиданно вошел дежурный офицер полковник Манучаров.
— Брагин! В инспекторскую…
Мертвой тишиной ответили кадеты на строгий приказ воспитателя… Испуганные взоры проводили неудачного хирурга…
— Выгонят из корпуса, — упавшим голосом обмолвился Полиновский.
— Переведут на исправление в Вольский-дисциплинарный, — авторитетно заявил первый ученик Алмазов.
— Ничего вы не понимаете… Произведут в генералы… и подкладка уже есть, — насмешил всех Искандар.
Детское сердце учащенно клокотало в груди, когда Жоржик подымался на второй этаж, кровь отлила от головы, в мозгу мелькали мысли:
— Что я скажу?.. Я знаю… я должен сказать правду, что я вырезал подкладку… но ведь Искандар тоже вырезал… он помогал, мы вырезали вместе… Почему же отвечать я должен один?
Полковник Гусев ждал Жоржика у двери и, войдя в инспекторскую, переполненную преподавателями, подвел его к Великому Князю, беседовавшему с директором корпуса.
— Как твоя фамилия? — с чарующей улыбкой, грассируя, спросил Великий Князь.
— Брагин, Ваше Императорское Высочество, — чуть слышно пролепетал растерявшийся Жоржик.
— Брагин… Ты хорошо читал вчера на концерте… Работай над собой… Вот тебе мой подарок, — скромно сказал Великий Князь, вручая Жоржику том своих стихов, с собственноручной надписью: — «Способному чтецу от Константина Романова.»
Счастливый Жоржик, не чувствуя под собою ног, сбегал по лестнице, прижимая к груди полученную им книгу. Вдруг он остановился, в мыслях, как укор, мелькнула вырезанная им красная подкладка, в детском мозгу путались и боролись два начала: — «правда и традиция». Последняя одержала верх, и он радостный влетел в класс, где степенный Иван Александрович Иванов уже преподавал урок естественной истории…
…Том стихов «К. Р.» с зеленой ленточкой, заложенной на 78-ой странице, погиб в багаже Брагина во время внезапного оставления Симбирска войсками полковника Каппель, но в памяти жива красивая традиция, сотканная чистой, детской любовью к Великому Князю Константину.
ЗНАМЯ
В среду 9-го декабря, на утреннем осмотре кадетам всех рот объявили, что сегодня будет только два первых урока, вместо третьего урока кадеты должны переодеться в парадную форму, после чего в портретном зале строевой роты состоится молебен, прибивка и освящение знамени. Ток повышенной нервности пронизал сердца кадет. Даже маленькие инстинктом чувствовали, что к их маленькой жизни вплотную подошел момент огромной важности, как то сразу стали ясными и понятными слова законоучителей о том, что «знамя» — есть родительское благословение корпусу на всю его жизнь. Притихли дети, остепенились шалуны. В зависимости от возраста каждый по своему, в своих мыслях, готовился принять это родительское благословение.
Больше и заметнее нервничали кадеты старших классов. Лихорадочным блеском горели глаза в ожидании Монаршей милости. Каждый сознавал, что наступает момент, когда их души осенит образ Божий, осенит знамя, и мысленная клятва — «следовать за ним пока жив будешь» — переполняла их учащенно клокочущие сердца. Больше других нервничал вице-фельдфебель Авенир Ефимов и знаменщик Георгий Ломанов. Первому надлежало поддерживать древко знамени во. время прибивки, второму принять знамя от Ефимова, с достоинством пронести его по фронту трех рот и перед фронтом строевой роты церемониальным маршем пройти перед Августейшим Начальником, Великим Князем Константином Константиновичем.
Двенадцать часов дня… Портретный зал украшен флагами и вензелями… Перед бюстом Александра 2-го блестками сверкает аналой, одетый в серебряную парчу. Справа стол, покрытый зеленым сукном, с которого свисает бело-синее с золотым шитьем знамя, слегка прибитое к древку серебряными гвоздиками. За столом вицефельдфебель Ефимов — бледный, серьезный, сосредоточенный. Духовенство в белом, пасхальном облачении… В правом углу зала преподаватели в форменных сюртуках, семьи воспитателей, начальствующие лица Симбирского гарнизона.
Послышался легкий шум, и на лестнице показались первые ряды 3-ей роты. Может быть не совсем умело, но старательно шли малыши, с иголочки одетые в парадную форму. Новый шум, и в зал легким, эластичным шагом вошла
2-ая рота. Несложным но четким перестроением она заняла свое место.
— На плечо!.. Шагом марш! — доносится громовой голос полковника Максимович, и через несколько секунд из ротного зала в портретный входит краса и гордость корпуса — строевая рота.
— Рота стой!.. Три четких приема и мертвая тишина… Как будто не люди, а статуи, статуи больших мастеров, сумевших создать благородство линий тела, гордость в посадке головы и ясность взора, как © зеркале отражающего черты будущего воина с безгранно развитым чувством долга. Полковник Максимович, блестящий строевой офицер, в парадном мундире, увешенный орденами и медалями спокойно обходит фронт роты, ежеминутно повторяя: — «Полное внимание»… «Полное спокойствие»… и все будет хорошо…
— Смирррно!.. Слушай на краул!..
Оркестр заиграл встречу. Полковник Максимович обнажив шашку и, взяв ее под высь, подошел с рапортом к Великому Князю.
— Здравствуйте, Симбирцы!
— Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество!
Великий Князь в сопровождении директора корпуса и личной свиты спокойно обходит фронт трех рот, и теплота его глаз смотрит прямо в души взволнованных небывалым событием кадет.
— На молитву шапки долой!
Начался молебен… Проникновенно служил отец Михаил, бархатными раскатами гремел голос отца дьякона, старательно пел хор кадет под управлением Пузырева. Окончилось окропление знамени святой водой — освящение знамени, и громкие раскаты многолетия огласили огромный зал…
— «Накройсь »…
После краткого слова Великого Князя, высказавшего уверенность Императора в том, что Симбирские кадеты, разлетевшись по полкам доблестной русской армии, в ратных подвигах покроют себя неувядаемой славой воинской доблести и чести, началась торжественная церемония прибивки знамени. Гробовую тишину прорезали три удара молоточка… Великий Князь прибил первый гвоздик… За ним последовал директор корпуса, командиры рот, воспитатели, два первых класса строевой роты. Четко, по одиночке, подходили к знамени бледные, взволнованные кадеты и тремя ударами молоточка как бы закрепляли на вечность клятву хранить свое знамя, клятву носить в своих сердцах родительское благословение Императора.
… — Под знамя слушай, на краул!..
В воздухе блеснули клинки шашек… Ломанов, бледный, спокойным размеренным шагом подошел к столу, принял из рук вице-фельдфебеля Ефимова знамя и отошел на средину зала. С двух сторон, с шашками под высь, подошли ассистенты. Оркестр заиграл, роты кадет запели гимн.
Из маленького приволжского города несся в столицу мощный поток беспредельной преданности Державному хозяину земли русской.
— К церемониальному маршу! Справа по отделениям! — прогремел командующий парадом полковник Максимович. Оркестр заиграл величественный Преображенский марш. Малыши развернутым фронтом, по отделениям, старательно, проходили перед родным знаменем и Великим Князем.
— Хорошо, третья рота! — выкрикнул Великий Князь, и глаза его смеялись радостью.
— Отлично, вторая рота!!!
— Рады стараться, Ваше Императорское Высочество!!!
— Великолепно, строевая!!!
— Рады стараться, Ваше Императорское Высочество!!!
Через полчаса в столовой корпуса состоялся парадный завтрак для кадет, приглашенных и администрации корпуса. Великий Князь недолго задержался за богато сервированным столом для гостей. Он чувствовал на себе сотни ожидающих его ласки юношеских глаз и скоро его высокая фигура заколыхалась между столов кадет. Великий Князь прощался с симбирцами. Завтра в 11. 30 он покидал Симбирск. День был объявлен праздничным, но не отпускным.
............
Как будто нарочно для отъезда Великого Князя день выдался солнечный и мягко морозный. Огромный пассажирский паровоз тяжело дышал паром. Классные вагоны курьерского блеском начищенных стекол улыбались солнцу. В хвосте поезда два салон-вагона для Великого Князя и его свиты. На перроне начальствующие лица, администрация корпуса, почетный караул — кадеты
7-го класса — в парадной форме при винтовках, в белых замшевых перчатках. Справа медью начищенных труб блещет оркестр. Настроение у кадет печально приподнятое. Подходит минута неизбежного разставания с любимым начальником, чутко понимающим, душу кадета, безгранно заботливым и ласковым. Вдали заколыхалась высокая сухощавая фигура Великого Князя. Для многих, если не для всех, прогремела последняя прощальная команда: — Смирно! Слушай на краул!
Великий Князь широким шагом обошел фронт почетного караула. Печалью разставания искрились его добрые глаза. Нетерпеливый свисток паровоза… последний свисток главного… Тяжелые колеса заскрежетали по рельсам… Великий Князь на площадке вагона…
— Прощайте, родные Симбирцы!!!
— Ура… ура… ура…
«РАСПУСТИТЬ ИХ НА ДВА ДНЯ» — слышатся последние слова Великого Князя.
Великокняжеский подарок искрой радости облетел все три роты, и так как он был дарован в четверг, — четыре дня праздновали Симбирцы свое знамя, четыре дня праздновали доброту Великого Князя.
КАГОР
Настоятель корпусной церкви, академик, протоиерей Михаил Смирнов, был не только выдающимся законоучителем, сумевшим пробудить в кадетах интерес и любовь к читаемому им предмету, но и чутким служителем церкви, поднявшим до необыкновенной высоты благолепие церковных служб. Своими беседами и проповедями он прочно закладывал фундамент христианства и религиозности в молодые сердца будущего Христолюбивого воинства. Церкви он отдавал все свободное время. С кадетами 7-го класса, имеющими музыкальность и голоса, он сам разучивал чтение Апостола, и легко добивался выразительности и четкости этого чтения. Он не пропускал ни одной спевки церковного хора, делал ценные указания кадетам и регенту и церковные песнопения постепенно приобретали христианскую проникновенность и смысл. В его время корпусной хор полностью пел литургии Чайковского и Бортнянского. Прислужниками в церкви всегда были кадеты 3-го класса. Они, обычно, задерживались в алтаре два года, звонкими голосами читали шестопсалмие и, перейдя в 5-ый класс, сменялись другими. Отец Михаил считал, что кадеты первых двух классов не доросли до прислуживания в церкви, а последних трех классов — переросли, ибо их возраст вступал в естественную полосу юношеских увлечений, а церковные службы, на которых они должны были присутствовать, ломали отпуск и порождали нежелательные замены.
Прислужники должны были удовлетворять известным требованиям, вот почему отец Михаил, прежде чем сделать выбор, долго присматривался к возможным кандидатам. Прежде всего они должны были быть религиозными, физически походить друг на друга и иметь одинаковые голоса. В этом году отец Михаил остановил свой выбор на Жоржике Брагине и Мише Рудановском. Одинаковый рост, карие шустрые глаза, прямые острые носы, одинаковый разрез губ, звонкие голоса давали полную картину физического сходства. Батюшка или не доглядел или рискнул их духовным различием. Брагин был глубоко религиозным мальчиком, Рудановский — поверхностно. Брагин был идеалистом примерного поведения, хотя и был постоянным участником массовых проказ класса. Рудановский был реалистом личной шалости. В своей изобретательности он, конечно, далеко уступал татарченку Мальсагову, но его шалости, рождавшиеся в его мозгу как то совершенно неожиданно для него самого, стихийно овладевали им и часто имели нехороший привкус. Вот почему временами он несознательно, но уверенно ходил по опасной грани возможного перевода в Вольский исправительный корпус или исключения из корпуса. Алтарь, облачение, фимиам кадил и благотворное влияние отца Михаила скоро дали свои плоды. Миша остепенился, но не совсем излечился от своих шалостей. Реже, но все так же, они порою овладевали им.
Первый год службы в алтаре, к радости батюшки, прошел спокойно.
Отец Михаил был доволен своим выбором, умиленно любовался своими прислужниками, искренно полюбил их, баловал и в мыслях своих уже печалился скорым разставанием с ними.
8-ое сентября… Рождество Пресвятой Богородицы… Корпусной праздник… Торжественная литургия… Новое синее с золотом облачение… Церковь переполнена до отказа… «СВЯТАЯ СВЯТЫМ» — благоговейно возгласил батюшка, подняв вверх руки и просительно устремив взор на большой образ — «Моление о чаше».
Во время «запричасного» батюшка не разрешал прислужникам находиться в алтаре. Миша и Жоржик бесшумно удалились в пономарку, плотно закрыв за собой дверь. Острый взгляд Миши скользнул по неполной бутылке кагора.
— Давай, выпьем, — шопотом предложил он Жоржику.
— Что ты… грех, — испуганно ответил Жоржик, ошеломленный предложением друга.
— Батюшка сам говорит, что все люди грешные, но если покаешься… грех прощается, — авторитетно заявил Миша, охваченный приступом неразумной шалости.
— Не надо, — торопливо сказал Жоржик, желая предотвратить поступок друга. Но было уже поздно. Миша открыл бутылку, приложил к губам, сделал несколько глотков, и в испуганных попыхах забыв закрыть бутылку, приблизился к другу.
— Только ты меня не выдавай, — прошипел он, рукой вытирая углы губ с следами красного вина.
— Я не выдам, — тихо ответил Жоржик.
— Батюшка не узнает, а на исповеди я сознаюсь… честное слово сознаюсь, — закончил Миша, в мыслях уже раскаивающийся в своем поступке.
Кончилась служба… Батюшка и отец дьякок вошли в пономарку.
— Ну, отче Георгие, разоблачай меня, устал, — сказал могучий отец Михаил, сам снимая ризу и передавая ее Жоржику. Случайный взгляд батюшки упал на незакрытую бутылку кагора.
Батюшка молча подошел к столу, неторопливо, как бы размышляя о чем-то, закрыл бутылку пробкой и, возвращаясь, встретился с виновато бегающими глазами Жоржика. Неся в шкаф облачение отца дьякона, мимо прошмыгнул Рудановский.
Переживая поступок друга, потный от волнения, Жоржик, дольше обычного возился с облачением батюшки.
— Можно итти, батюшка? — торопливо четко спросил Рудановский, стремящийся как можно скорее покинуть пономарку.
— Можешь итти, — спокойно ответил отец Михаил, в виде поощрения кладя на голову Миши тяжелую мясистую руку.
— А ты останься, — так же спокойно сказал он, пристально глядя на взволнованного Жоржика. Отец Михаил, как обычно, снизу поднял свою бороду, утопил в нее свое большое лицо, задумался, и после небольшой паузы твердо сказал:
— Передай Дмитрию Васильевичу, что ты больше в алтаре прислуживать не будешь… Ты знаешь почему… Можешь итти…
Краска залила лицо Жоржика… В мозгу промелькнуло обещание — «Я тебя не выдам». С поникшей головой Жоржик, молча, покинул пономарку, еще больше убедив отца Михаила в своей виновности. Миша с нетерпением ждал возвращения друга, он уже полностью осознал свой поступок и мучился неизвестностью его последствий. Сообщение Жоржика ошеломило его. Он рванулся к батюшке, рванулся к правде, которую он должен сказать ему, но Жоржик остановил его. Друзья решили ждать великого поста, исповеди, которые, однако, не открыли истинного виновника выпитого кагора, так как по болезни батюшки кадет исповедывал приглашенный корпусом протоиерей Фивейский. История с кагором ушла в вечность, скрепив крепкой дружбой отношения Миши и Жоржика…
............
…Восточная оконечность русской земли… Владивосток… Последний оплот проданного союзниками белого движения… Вечерело… Брагин с опустошенной душой медленно подымался в гору по Алеутской улице в сторону Светланки. В мозгу, навязчиво, вставал один и тот же вопрос — «что же дальше?» Вдали, слева, мелькнул силуэт маленькой, белой церкви, и в лучах заходящего солнца ярко горел маленький крест. Скоро послышался тоненький звон колокола, как бы повторявшего одно и то же слово: — «зайди, зайди, зайди».
«Где слышал я этот звон?.. Такой знакомый, близкий», — мелькнуло в мыслях и, напрягая память, Брагин инстинктивно прибавил шаг в сторону звона.
«Ну да… конечно… в Симбирске, в маленькой церкви, в которую мы ходили с Машей… с Машей…»
В мозгу пронеслась мысль о невозвратном детстве, перед глазами мелькали лица короткого счастливого прошлого, и совершенно машинально Брагин тихо начал говорить стихи «К. Р.», которые он когда-то читал в корпусе на концерте.
«Садилося солнце… зарею вечерней
Румяный зардел небосклон.
Ударили в церкви к вечерне,
И тихий послышался звон.
Лились замирая, вдали эти звуки,
Как зов милосердный Того,
Кто дал человеку душевные муки,
Кто в горе утешит его.»
…а колокол настойчиво повторял: — «зайди… зайди».
Брагин свернул в церковную ограду, прошел небольшой чистый двор, и вступил в прохладный полумрак низенькой церкви..
Спокойные лики святых, подсвеченные тусклым светом разноцветных лампад, ласково смотрели на ряд сгорбленных старушек, старательно отвешивающих поклоны чистой и сильной веры.
На левом клироссе псаломщик тенорком что-то торопливо и невнятно читал. Брагин встал у стены, опустил голову, закрыл глаза. Вспомнились слова отца Михаила — «Дети, молитесь с закрытыми глазами». Началась ектенья, и до слуха Брагина донеслись, так же, как звуки колокола, знакомые нотки голоса, которые он где-то и когда-то слышал.
Умученных и убиенных за святую православную веру и отечество наше.
Брагин поднял голову, открыл глаза. На амвоне стоял корпусной дьякон о. Алексей Ягодинский.
Кончилась вечерня… Старушки, отвесив последние земные поклоны, нехотя, побрели к выходу, шопотом разговаривая друг с другом. Псаломщик тушил фитильки лампад, истово отбивая поклоны перед каждой иконой. Масляный чад наполнил маленькую церковь. Прошел старичек священник и, наконец, из алтаря показалась сгорбленная фигура дьякона. «Почему сгорбленный? Почему седой?» — подумал Брагин, с сомнением следя за приближающейся фигурой.
— Отец дьякон, — радостно воскликнул Брагин.
— Постой, постой… Знаю как тебя зовут… подожди, дай вспомнить.
Он сморщил лоб, тер его костлявой рукой и обрадовавшись воскликнул:
— Жоржик?
— Брагин, Симбирского корпуса.
Отец Алексей обнял Брагина, схватил его за руку и вывел на церковный двор.
— Пойдем ко мне… Я живу здесь, — радостно говорил о. Алексей, указывая рукой на крошечный домик. Они вошли в маленькую кухоньку, дверь из которой вела в скромную комнату, где стояли: небольшой стол, стул и походная кровать. В переднем углу черный аналой с иконой Николая Чудотворца и Евангелие.
— Садись… садись прямо на кровать… Сейчас вскипячу чай, — радостно-суетливо говорил помолодевший о. Алексей.
Он торопливо шмыгнул в кухню, разжег примус и скоро вернулся с грудой разного размера свертков. На столе появились: копченая рыба, сыр, масло, хлеб, варенье… Отец дьякон налил два стакана чаю и опустился на стул против Брагина. Вдруг, как бы вспомнив что-то, он вскочил и, направляясь в кухню, на ходу бросил:
— Подожди, не пей, я принесу кагор…
Через минуту он вернулся и, наливая в стакан Брагина красное вино, с шаловливой улыбкой сказал: «А помнишь кагор?.. Помнишь?»
Тусклые глаза загорелись огоньком далеких воспоминаний. Изборожденное глубокими морщинами лицо лучилось счастьем. Брагин молчал. Перед глазами мелькали строчки последнего письма Миши Рудановского, в котором он почему-то, по прошествии многих лет, вдруг вспомнил детскую шалость с кагором, извинялся перед Брагиным и убедительно просил его, если он будет в Симбирске, повидать отца Михаила и сказать ему, что кагор выпил он. Письмо оставило тяжелое впечатление в душе Брагина, словно Миша прощался с ним и передавал ему свою последнюю волю… В боях за озеро Нарочь Миша Рудановский был убит.
— Да ты что затуманился? Я пошутил… Ну был грех, но ведь отец Михаил сразу же простил тебя… только уволил из алтаря, — виновато говорил о. Алексей, через стол гладя руку Брагина.
— Отец Алексей, кагор выпил Миша Рудановский, — тихо произнес Брагин.
— Как? Почему же ты сразу не сказал? — удивленно воскликнул пораженный о. Алексей.
— Я дал слово Мише, что не выдам его, и сейчас лишь исполняю волю убитого…
— Миша убит? — глухо переспросил о. Алексей.
Низко опустилась седая голова… «Еще один»… «Вечная память».
Было за полночь, когда Брагин покидал о. Алексея в мыслях навсегда, унося последнюю волну воспоминаний о корпусе, нескончаемую вереницу умученных, убиенных, и просто ушедших из жизни лиц, о которых с грустью поведал о. Алексей. Брагин поведал о. Алексею все свои мытарства и, когда на прощание он обнял его, Брагин почувствовал, как его костлявая рука зажимает в его руку пачку каких то бумажек.
— Зачем отец Алексей? Не надо… Я еще молодой… Все невзгоды уйдут… Я пробью себе дорогу…
— Это не тебе… твоей жене… Мы Симбирцы, мы должны помогать друг другу: — закончил отец Алексей и уже в дверях добавил:
— А за кагор — прости.
ПОЛИВНА
Тихо спустилася ночь над Поливной,
Лагерь кадетский окутался мглой,
Громко доносится трель соловьиная
Светится где-то огонь за рекой.
Тишь и безмолвие…
Лист не шевелится,
Тени сползают с горы,
Только на западе слабо алеется
Отблеск вечерней зари.
Лентой широкой внизу расстилается
Матушка Волга река,
Легким туманом она одевается
Быстрые воды неся.
Ночь ароматная, ночь безмятежная,
Долго-ли мне любоваться тобой?
Может быть скоро судьба неизбежная
Даст насладиться мне ночью родной.
Вспомню тогда я и склоны лесистые,
Вспомню и лагерь кадет,
И издалека вам, рощи тенистые
Сердцем пошлю свой привет.
(Автор не известен)
Поливна — было дачное место в 7-и верстах северу от Симбирска, расположенное в смешенном лесу на нагорном берегу Волги. Река, окаймленная на нагорном берегу лесом Поливны и на противоположном заливными лугами и песчаными отмелями, несла свои воды далеко внизу. Дачи состоятельных горожан были непроизвольно разбросаны в густой зелени леса и словно по уговору были выкрашены в белый цвет, издали напоминая дружную семью белых грибов. Тут же, несколько на отлете, приютился лагерь корпуса. Лагерь состоял из трех чистеньких бараков для кадет и нескольких маленьких дач для воспитателей и служб. Летние каникулы корпуса длились с 15-го мая по 15-ое августа. Подавляющая масса кадет разъезжалась по всей России к своим родителям и родственникам. Немногочисленными обитателями лагеря являлись или круглые сироты, или те из кадет, родители которых по тем или иным причинам не могли предоставить домашнего отдыха своим возлюбленным чадам. Лето 1907 года 13-и летнему Жоржику и его младшему брату Евгению по причине печальных обстоятельств пришлось провести в лагере. Старший брат Брагиных, Митя, вице-унтер-офицер выпускного класса, зимой, оступившись, упал с ледяной горы. Падение оказалось роковым. Через пять месяцев, несмотря на принятые меры, у Мити начался туберкулез реберных костей. В апреле мама уехала с ним в Алупку, а в августе тихо угас цветущий юноша, необыкновенно трогательный сын и брат, а для корпуса безупречный — «воспитанник чести». Весь класс был удручен несуразной, глупой потерей Мити, но особенно переживал утрату первый друг, одноротник Сережа, барон Цеге фон Мантэйфель. Он, как будто сам, взглянул смерти в глаза и понял, что для каждого есть жизнь и есть смерть.
25-го мая 17 кадет разных классов, возрастов, мышлений, желаний и вкусов, но представляющих одну дружную семью симбирцев, выступили в лагерь. Первый месяц лагеря с кадетами проводил подполковник В. Ф. Соловьев, смененный в конце июня полковником Д. В. Гусевым. Администрация корпуса всячески старалась скрасить обездоленную жизнь кадет и на летние месяца заменить им семью. Улучшенный стол, купанье, пикники, экскурсии, рыбалки, сенокосы были той вольностью, которая украшала каникулы кадет, и все же их жизнь была заключена в рамки известного режима и дисциплины. Для острастки шалунов при лагере даже был карцер, который, однако, редко кем-нибудь навещался и назывался кадетами — «круглая сирота». Жизнь лагеря начиналась в 7 часов утра, когда по трубе или барабану все кадеты должны были вставать и итти на Волгу купаться, и заканчивалась в 10 часов вечера, когда все должны были быть в кроватях. Приятными днями недели, скрашивавшими монотонную жизнь лагеря, были субботы и воскресения. В субботу вечером из города приезжал батюшка с отцом дьяконом, чтобы отслужить воскресную литургию в березовой роще, где силами самих кадет между белых берез, шуршащих своими маленькими листьями, была устроена открытая церковь.
Большой, сколоченный из досок, престол и жертвенник, покрывались белыми покрывалами и украшались зеленью и цветами шиповника, колокольчиков, анютиных глазок и полевых васильков. На аналое слева, утопая в цветах, лежала икона Рождества Пресвятой Богородицы — небесной покровительницы корпуса. Склоненная береза своими чистыми листьями чуть касалась драгоценных камней иконы и нежным колыханием словно отгоняла летний зной от лика Пречистой. Это была маленькая бедно убранная детской верой церковка, в которой незримо присутствовал Господь, к милостям Которого стекались дачники в праздничных белых одеждах, а с берега Волги, почерневшие от солнца рыбаки, в кумачевых рубахах и заплатанных штанах. Это был храм, угодный Христу, храм чистой молитвы богатого и нищего, березы и клена, василька и шиповника, случайно прилетевшей птицы. Сразу после литургии все: воспитатель, батюшка, отец дьякон, эконом и кадеты садились за общий воскресный завтрак, вкусный, уютный и семейный.
Каждый приезд в лагерь о. Михаила и о. Алексея вносил в жизнь лагеря незримое тепло, стирающие грани казенной жизни и вносящее в нее начала семейности. Батюшка, страстный охотник за карасями, часто задерживался в лагере и на понедельник, чтобы ранним утром, как он сам говорил, «побаловаться карасями». Жоржик и Коля Джавров упросили батюшку взять их с собой на рыбалку.