— Эх вы бегуны… Не могли сделать глубокого обхода? Так прямо и поперли по аллее, на мол, полковник Гусев, смотри, как мы удираем из корпуса… А где твои унтер-офицерские мозги были? Голубая кровь… Да я бы вас на месте воспитателя оставил на три месяца без отпуска и на три месяца без штанов… За то что не умели правильно удрать, — насмешил всех Мальсагов.
— Да-с… господа бегунцы… попили кофе с барышнями, а завтра перед фронтом всей роты пожалуйте к ответу, — авторитетно закончил Костя Стобеус.
Друзья были подавлены. Оба до болезненности самолюбивые, они ясно себе представляли завтрашний позор, когда перед фронтом выстроенной роты появится «нечаянная радость» — директор корпуса генерал Шпигель, и скрипучим голосом торжественно возгласит: — «Вице-унтер-офицер Брагин и кадет Упорников, два шага вперед». Безмолвная тишина… немногословная речь директора и суровое наказание за неблаговидный поступок, построенный на заранее обдуманном обмане.
— Позор, глухо произнес Брагин и после короткого раздумья спросил друга, — А ты думаешь нашивки снимут?
— Можешь не сомневаться… А все твоя Маша…
— Оставь Машу в покое, — резко оборвал Брагин и сразу почувствовал, что ради Маши, ради ее ласкового слова, взгляда, он готов претерпеть больший позор. Далекая, шаловливая Маша овладела мыслями Брагина, и завтрашняя неприятность уже представлялась ему в сладостном ореоле маленького подвига, который может понять и оценить только чуткая Маша.
Четверг прошел спокойно. Директор корпуса, к удивлению друзей, не появился, Брагин все еще ходил с нашивками, и ожидавшие друзей неприятности автоматически пододвинулись к пятнице, которая протекла так же спокойно, как ушедший четверг. Друзья заметно нервничали, класс сгорал от любопытства, полковник Гусев красноречиво молчал. К вечеру Брагин стал заметно нервничать. Завтра суббота, условленная встреча с Машей, а кругом непроницаемый туман неизвестности. Он решил поговорить с воспитателем. Он выбрал минуту когда полковник Гусев был один и, скрывая естественное волнение, четким шагом подошел к нему.
— Господин полковник, мне надо с Вами поговорить.
— В чем дело, Брагин? — спокойно, с улыбкой, спросил воспитатель, вынимая изо рта дымящую папиросу.
— Мне бы хотелось знать, господин полковник, можем ли я и Упорников идти завтра в отпуск?
— А почему нет? вопросительно спросил полковник Гусев, как бы вынуждая Брагина самого вернуться к совершенному проступку.
— Господин полковник, но ведь мы совершили не хороший поступок, мы…
— Вы раскаялись в нем?
— Так точно, господин полковник, — радостно ответил Брагин, уверенный в завтрашней встречей с Машей. Его уже занимал вопрос, почему такой проступок, как побег из корпуса, остался безнаказанным и, выждав минуту неразрешимых сомнений, он просто спросил воспитателя: — Дмитрий Васильевич, скажите — почему вы нас не наказали?
— За правду… За мужество сказать правду, — ласково глядя в глаза Брагина ответил воспитатель, и выждав большую паузу, добавил: — Я принял вас маленькими детьми и в этом году, может быть, навсегда расстаюсь с вами… Семь долгих лет я воспитывал в вас честь и любовь к правде… Ваш честный ответ, что вы не бегали на лыжах, а пили кофе у Гедвилло, был наградой за мои долгие труды…
Он положил руку на плечо Брагина, добрая улыбка скользнула по его губам. Воспитатель и кадет молча стояли, каждый в мыслях переживая гордость друга за друга.
— Иди, Жоржик, обрадуй Упорникова… тоже наверно волнуется, пойдет в отпуск или нет, — сказал воспитатель.
— Спасибо, Дмитрий Васильевич…
Радостный Брагин не успел сделать трех шагов, как услышал окрик воспитателя.
— Подожди!.. Я прикажу Антипычу выдать тебе новые брюки, — закончил воспитатель, с улыбкой разглядывая бурое подобие брюк, которыми Антипыч наградил Брагина за неумелое хранение казенного имущества.
МАСЛЕНИЦА
Масленица этого года была поздняя. Уже давно с крыш домов сбросили талый, почерневший от зимней копоти, снег, и в лучах солнечных дней, на разные голоса, слышалась музыка весенней капели… кап!.. кап!.. кап!.. Почернели дороги улиц, звонким серебром зажурчали ручейки, радостно несущие под гору, к Волге, мутные воды весны. К вечеру они замолкали, покрывались тонким слоем узорчатого ледяного стекла лишь только для того, чтобы завтрашним днем навсегда проститься с городом и уйти в еще скованную толстым льдом, Волгу.
В корпусе кадет блинами не кормили, и не потому, что администрация корпуса отрицала установившийся веками масленичный обычай страны, а просто по техническим соображениям, недающим возможности накормить блинами пятьсот молодых, здоровых, с хорошим аппетитом, юношей. Но когда-то и кем-то была установлена удивительно теплая традиция, в силу которой все воспитатели, преподаватели и даже их знакомые в масленичную субботу и воскресение группами брали кадет к себе, так, чтобы каждый из них, в семейном кругу, мог приобщиться к культу русских, гречневых, рисовых и манных блинов. Брагин на субботу был приглашен к бывшему кадету, помещику Андрею Мещерякову, а на воскресение вместе с Упорниковым, Вачнадзе и другими кадетами, к Гедвилло.
Статный, красивый Мещеряков всегда мечтал о военной карьере в русской коннице, но скоропостижная смерть его отца, как раз в год окончания им корпуса, направила его жизнь по другому пути. В свои 18 лет он должен был вступить в управление большим имением и рысистым конским заводом. Так большую часть года он и жил в своем родовом имении, изредка приезжая в Симбирск, погостить у матери и повидать няню Андроновну, вынянчившую его. Он трогательно обожал и маму и няню.
Масленичные гости, преимущественно помещики, съехались как то особенно дружно, и скоро у большого стола, уставленного перламутровыми балыками, розоватой двинской семгой, тешкой, зернистой икрой, настойками: полынка, смородинного листа, березовой почки, стало весело, непринужденно и шумно. Разговор все время вращался около конского спорта, конских заводов, новых рекордов, скрещивания кровей с орловцами и метисами, о том, как, привезенный из Америки, метис «Генерал Эйч», в руках Вильяма Кэйтона, на нос побил непобедимого орловца, рекордиста Крепыша, что половина «Крепыша», через два года кончающего свою спортивную карьеру, куплена Симбирским помещиком Михаилом Беляковым, а вторая английским правительством.
Брагин с увлечением слушал, подогретые настойками и вкусными блинами, горячие споры помещиков, и никак не мог понять, как можно купить, или продать пол лошади. Из дальнейших разговоров он уяснил, что до 1917 года, «Крепыш», как производитель, будет находиться на конских заводах Белякова и графини Толстой, после чего, навсегда расставшись с родиной, будет уведен в Англию, для улучшения породы сельскохозяйственной лошади.
…В прощеное воскресение любители конского спорта обычно устраивали на главной улице, с 12 до 4 дня вольные состязания рысаков одиночек, называвшихся на языке горожан — «масленичным катанием» и собиравших много любопытных зрителей. Последние три года эти состязания неизменно выигрывал, на своем рыжем «Громобое», крупный коммерсант и страстный лошадник Акчурин.
— А все-таки я привел из имения закуску для Акчурина… Завтра увидите, как мой «Кин » срежет нос его «Громобою», — уверенно сказал чуть охмелевший Мещеряков.
— Андрей Павлович, а вы возьмете меня с собой? — спросил Брагин.
— Конечно возьму… сам симбирский кадет, — ответил Мещеряков, кладя мясистую руку на плечо Брагина.
— Только я не один…
— Кто еще?
— Маша…
— Не люблю баб, груз тяжелый…
— Андрюша, как тебе не стыдно, — с укоризной сказала мама.
Мама, прости, — с виноватой улыбкой сказал сын, целуя в щеку мать, и повернувшись к Брагину, тихо спросил: — Влюблен, что ли?
Покрасневший Брагин сконфуженно молчал.
— Ну хорошо, ждите меня на Главной, угол Чебоксарской, ровно в двенадцать… Так я сговорился с Акчуриным…
Воскресение было чуть чуть морозное. В ярких лучах солнца сверкала мелкая алмазная пыль. Диск солнца был окружен трехцветным кругом, меняющим свои нежные тона от глубоко розового до светло желтого, что не предвещало оттепели. Городские часы показывали десять минут первого. Маша и Брагин, пришедшие задолго до условленного срока, уже нервничали.
— Ну вот, наверно не приедет, обманул ваш Мещеряков, — капризно сказала Маша, провожая взглядом несущегося полным ходом серого рысака.
— Приедет, приедет, — успокаивающим тоном ответил Брагин, и взметнув вверх руку воскликнул: — Вон он… едет… едет…
Они устремили взор в левый поворот улицы. На них величаво спокойным тротом надвигался, начищенный до блеска, караковый жеребец «Кин» — запряженный в низкие, болотного цвета санки. Зеленые ленточки были вплетены в гриву и в хвост. В осанке лошади, в гордо поднятой голове, в маленьких нервных ушах, чувствовалась порода. Поровнявшись с Брагиным, Мещеряков сдержал коня и, повернувшись к Маше, с улыбкой сказал:
— Здравствуйте, барышня! Хочу верить, что вы принесете мне счастье… Заклад 500 рублей.
— Вы выиграете, — сконфуженно ответила разрумяненная морозом Маша, садясь в санки.
— Ты, Георгий, крепче держи барышню… поедем резво, — сказал Мещеряков, натягивая вожжи. Брагин уверенно положил правую руку на талию Маши, глаза которой горели лихорадочным огнем то ли от близкого соседства с Брагиным, то ли от предстоящего интересного состязания. Тем же спокойным тротом они проехали несколько кварталов, когда сзади послышался размеренный, четкий топот копыт, и с санками поровнялся огромный рыжий Громобой Акчурина. В белых низеньких санках сидела любимая дочь Акчурина, красавица Нурья, и тонкий, прямой как жердь воспитанник дворянского пансиона. Противники поздоровались и некоторое время ехали рядом. В своих мыслях каждый оценивал достоинства и недостатки своего конкурента. Акчурин бегло но внимательно осмотрел красивую голову, плечо, подпругу и сухие ноги Кина, туго забинтованные болотного цвета бинтами. Мещеряков, большой знаток лошади, не мог оторвать взора от огромного мускулистого крупа Громобоя. Он хорошо знал, что такой круп есть залог резвого и устойчивого хода. Четвероногие конкуренты по своему переживали сегодняшнюю встречу. Гордый Кин даже не посмотрел на Громобоя и спокойно продолжал свой путь. «Какая невоспитанность», — подумал Громобой, и зло стряхнув с нервной бархатной губы густую белую пену, первый повернул голову в сторону соперника и, разглядывая его с уничтожающим презрением, словно проговорил:
— Плебей!.. Тоже состязаться… с кем?.. со мной?.. с «Громобоем»?.. в жилах которого течет благородная кровь «Гладиатора» и «Горемычной»…
— А моя бабушка знаменитая «Каналья», — не поворачивая головы бросил «Кин» и, прижав маленькие породистые уши, добавил: — Телегинская «Каналья», установившая на Московском Ипподроме 3-х верстный рекорд…
— Сам ты Каналья, — прошелестело в воздухе, и задравший вверх голову «Громобой» рванул вперед и перешел на рысь. Озверевший «Кин», готовый броситься вперед, нервно приподнялся на задних упругих ногах, но сильные руки Мещерякова властно осадили коня, недовольно взмахнувшего несколько раз головой.
По главной широкой улице в ту и другую сторону на полном ходу неслись разноцветные санки запряженные: вороными, серыми, гнедыми, рыжыми рысаками. Симбирск праздновал последние часы масленицы, но центром внимания конечно была схватка Акчурина с Мещеряковым, вот почему, когда они, один за другим, проезжали главные кварталы улицы, в толпе любопытных слышались громкие одобрения по адресу четвероногих героев дня. Противники промяли лошадей широким махом, открывающим дыхание лошади, разогревающим кровь и подготовляющим ее к состязанию. Они шагом подъехали к месту обусловленного старта. Акчурин вылез из санок, передал вожжи конюху и приблизился к санкам Мещерякова.
— «Орел… бровка, решка… поле», — с улыбкой сказал он, и подбросив не высоко серебряную монету, снова поймал ее и зажал в больших, поросших волосами, руках.
— «Орел», — так же с улыбкой ответил Мещеряков.
Акчурину досталось поле — Мещерякову бровка, чем он остался не доволен, так как приведенный из тихой деревни «Кин» должен был бежать всю дистанцию вплотную к публике, и Мещеряков боялся, что в наиболее напряженный момент бега, он может испугаться выкриков экзальтированной толпы.
— Поехали? — спросил Акчурин.
— Поехали, — ответил Мещеряков.
Разгоряченные лошади сразу взяли старт и вихрем резали спокойный, чуть морозный воздух, выбрасывая из нервных ноздрей клубы теплого пара. Брагин крепче взял Машу за талию… Ошеломленная близким стуком копыт, незнакомым храпом лошадей, она испуганно прижалась к Брагину, поймала его свободную руку и, повернув к нему румяное от мороза лицо, чуть слышно сказала:
— Страшно… как будто на небо летишь… Увлеченный бегом, он ничего не ответил и только крепко пожал ее маленькую руку.
Через мех жакетки он чувствовал учащенное биение ее сердца. Лошади прошли легкий поворот и ввалились в главный квартал улицы. Зрители, затаив дыхание, молча наблюдали необыкновенный бег рысаков, стихийным вихрем несущихся вперед, отстаивая честь своих предков: «Канальи» и «Гладиатора».
«Время» — током пронеслось в мозгу Акчурина. Он чуть ослабил вожжи. «Громобой» правильно понял хозяина, вытянул длинную шею, весь распластался и вложился в низкий, устойчивый ход. Несколько секунд лошади шли голова в голову… Но вот «Громобой» оторвался чуть чуть вперед. Мелькнула радостная улыбка на лице Акчурина, залитое счастьем лицо Нурьи, исчез задний обрез белых санок… Потерявший контроль правильного хода нервный «Кин» висел на сбою. Мещеряков встал, строже натянул вожжи, и на лету парализовал пагубный порыв лошади.
— Давай Мещеряков!.. Что заснул… давай, — ревела толпа.
— Кин!.. Кин!.. Кин!.. — слышался ободряющий шопот Мещерякова.
— Кин!.. Кин!.. Кин!.. — чуть слышным эхом шелестели слова Маши и Брагина. «Кин», в бешеном порыве вперед, едва ли мог слышать слова хозяина, Маши и Брагина. Его стихийно посылали вперед смутные контуры знаменитой бабки — «Канальи». Гордо взметнув головой, низко прижав уши, он, железным посылом Мещерякова, быстро набирал потерянную дистанцию… Словно случайно мелькнул задний обрез белых санок… снова скрылся… опять мелькнул…
— Мещеряков! Не поддавайся… нажимай, — кричала, вошедшая в раж, публика. Как мгновение, мелькнуло и осталось сзади бледное лицо Нурьи… недобрым огоньком сверкнули глаза Акчурина, и вплотную ритмично заколыхался огромный круп «Громобоя».
— А у нас будут лошади? — близко смотря в глаза Брагина спросила Маша.
— Будут… будут, — восторженно ответил Брагин, ближе прижимая к себе Машу, и пьянея от ее теплого дыхания.
Отстаивая честь предков, лошади продолжительное время шли голова в голову. До финиша оставалось 400–500 сажень. Посылая вперед «Громобоя», Акчурин нервно и часто работал вожжами. Мещеряков, высоко подняв натянутые вожжи, на весу держал «Кина». Он боялся малейшим неправильным движением нарушить ход лошади. Он понимал, что самый незначительный сбой или перехват влечет за собой неминуемый проигрыш, так как по резвому пэйсу бега не мог не признать в «Громобое» сильного и опасного конкурента своему «Кину».
Акчурин сделал последний нервный посыл… «Громобой» на шею вырвался вперед, но захлебнулся, сделал сбой и отпал. Последний посыл оказался роковым, и для Акчурина и для «Громобоя», отдавших, после упорной борьбы, первенство масленичного состязания Мещерякову и «Кину».
ЯБЛОНЯ ЦВЕТЕТ
Симбирск расположен на нагорном берегу Волги. Восточная оконечность города, начиная от огромного, белого здания дворянского собрания, до убогих лачуг пригорода обрамлена двумя общественными садами: Новый Венец и Старый Венец, открывающих красочную панораму нескончаемых фруктовых садов, знаменитой на всю Россию симбирской антоновки, и красавицы Волги, несущей свои могучие воды, где-то далеко внизу. В этих садах горожане находили отдых вдыхая пьянящий аромат весны, палящий зной лета и вкусный мороз снежной зимы. Особенно повышенной любовью горожан пользовались короткие дни цветения яблони, обычно падающие на конец апреля или первые дни мая. В эти солнечные, мягкие дни на обоих Венцах творилось что то невообразимое, и трудно сказать любовалась ли восхищенная публика молчаливой яблоней, или молчаливая яблоня восхищенной публикой. В этом году яблоня цвела особо буйно и дружно, и не мудрено, ибо все яблони сестры-близнецы, вскормленные одной землей, умытые одним дождем, пригретые одним солнцем. Было воскресение, третий, последний и самый буйный день цветения.
После обеда Маша и Брагин пошли на Венец. Они прошли квартал главной улицы и свернули на Дворцовую, где включились в разноцветный поток людей, одних уже возвращающихся домой, других торопливо стремящихся на венец.
— Это моя первая весна в Симбирске, — сказала Маша, осветив Брагина искрами лучистых глаз и делая ударение на слове — «весна».
— Значит, вы никогда не видели, как цветет яблоня?
— Видела, но не обращала внимания, как то проходила мимо…
— И сегодня пройдете мимо?
— Сегодня нет… сегодня совсем другое, — тихо ответила Маша, прищурив глаза, как бы желая скрыть от Брагина истинный смысл ее ответа.
— А вы любите природу, Маша?
— Странный вопрос…
— Почему странный? Я, например, к ней совершенно безразличен, — с лукавой улыбкой сказал Брагин.
— Неправда… неправда… Как можно не любить природу… не чувствовать синевы неба, не восторгаться богатством ее красок, не трепетать загадочностью звездной ночи… Люди не чувствующие этого плохие… не хорошие… мертвые…
— Значит я плохой… мертвый…
— Тоже неправда… Вы говорите нарочно чтобы злить меня…
— Маша, вы прекрасны в гневе, но я не виноват, что хочу быть хорошим только для Вас…
— И для природы, — с лукавой улыбкой закончила Маша.
Они вошли в сад. Впереди море колыхающихся голов, между которыми, тут и там, мелькали и снова куда-то уходили белые как снег просветы. Скоро перед глазами развернулся нескончаемый белый ковер. Куда не взглянешь, — везде снег яблони… Маша, пораженная величием красоты, стояла в каком-то восторженном оцепенении. Широко открытые глаза не могли оторваться от беспредельного белого поля, полуоткрытые губы были бессильны произнести слова восторга.
— Яблоня цветет! — тихо проговорил Брагин, чуть касаясь руки Маши. Как-то не нужно и душно стало в толпе людей, властно захотелось вырваться из круга любознательных глаз и быть только с Машей.
— Маша, пойдемте вниз…
— Пойдемте, — радостно ответила Маша.
Они молча спускались по Тихвинскому спуску.
Не было слов. Они были не нужны… Были мысли, ясные как весенний день мысли… Каждый словами боялся нарушить, спугнуть эту обоюдную ясность…
В дни цветения яблони многие владельцы фруктовых садов открывали, обычно закрытые, широкие ворота и разрешали горожанам гулять в садах. Маша и Брагин вошли в первые открытые ворота и скоро вступили на рыхлую, черную землю. Уходящие вдаль ряды яблонь обдали их нежным ароматом цветения. Отдельные лепестки падали, кружились в воздухе как крупные хлопья снега, целовали лицо Маши, и на душе было по весеннему тепло. Они шли между деревьев, и Брагин был взволнован и потрясен тем, что рядом с ним, часто касаясь его своим платьем, идет Маша, такая непонятная, неразгаданная и, вместе с тем, такая родная, близкая, и пахнет от нее цветом яблони, так приятно кружащим голову. Каштаново-бронзовая головка Маши была усыпана белыми лепестками, словно покрыта венчальным венцом. Учащенно забилось сердце, улыбка безотчетного счастья скользнула по губам… — Маша!..
Из под дерева с испуганным кудахтаньем выскочила клушка и за ней, утопая в рыхлой земле, неумело бежали маленькие желтые цыплята. Один, не успевший проснуться, отстал и тоненьким испуганно-писклявым голоском пищал… пи!.. пи!.. пи!.. Взъерошенная наседка металась из стороны в сторону, оглашая воздух истерическими выкриками. Она хорошо знала арифметику и уже подсчитала, что из 17 не хватает одного, самого маленького, хилого последыша. Куриную душу охватило беспокойство. Клушка чертила крыльями по земле, с криком носилась с одного места на другое и, спасая оставшихся детей, быстро направилась к чернеющей вблизи сторожке. Метким движением Брагин поймал цыпленка и передал его
Маше. Она приложила испуганную птаху к лицу, обдала ее теплом своего дыхания… Тоненькие, прозрачные ножки цыпленка сделали три специфических цыплячих движения, и он спокойно устроился в ладони Машиной руки… Белой пленкой подернулись коринки глаз…
— Тихо Жоржик, он заснул, — шопотом сказала Маша, чуть касаясь прядями волос щеки Брагина.
— Я хочу, чтобы в моей жизни было много цыпушек, — продолжала Маша, закрыв глаза. Брагин, до сих пор не знал, что можно быть счастливым от одного слова, взгляда, легкого случайного прикосновения. Перед глазами мелькнул разрез алых губ, закружилась голова, и через секунду тепло первого, робкого поцелуя сладостной истомой разлилось по всему телу…
— Добро пожаловать, дорогие гости… Дементий… сторож, — приветливо сказал плотный старик, снимая с седеющей головы помятый картуз. — Не побрезгуйте побаловаться чайком с яблочным вареньем… прошлогоднее… сам варил…
Все направились к сторожке.
— А я несу опечаленной клушке потерянную курочку, — тепло сказала Маша, прижимая к губам спящего цыпленка. Дементий молча два раза дернул цыпленка за клюв, покачал головой, задумался и куда-то в пространство сказал:
— Жизнь короткая… скоро съедят… потому не курочка, а петушок…
Все подошли к сторожке. Маша присела и выпустила на землю будущего петушка. На нее с криком наскочила взъерошенная клушка и вместо благодарности осыпала ее куриными ругательствами. Она быстро увлекла за собой петушка и долго поучала его куриными нотациями.
Сели пить чай. Пузатый, помятый самовар пел тихую песнь, словно сказку рассказывал про яблоню.
— Дементий, а вы круглый год живете здесь? — спросила Маша.
— Не то что круглый год, барышня, а круглые годы… Вот почитай уже пятнадцать годов…
— И вам не скучно?
— Да разве с яблоней соскучится… она мне как дети… Подойдешь к одной, поздороваешься… молчит… ровно сердится… тоже гордая… потом вдруг зашелестела листьями… заговорила… Морозы пойдут, каждую соломкой окутаешь, чтобы ножки не ознобила… смотришь, другая грустная, хохлится… лекарством поможешь… А сейчас ровно невеста в подвенечном платье… Каждый год, по сию пору, невестой наряжается… Вот и вы, барышня, скоро невестой будете — яблоней…
Чистые слова Дементия залили лицо Маши стыдливой краской румянца, а счастливый Брагин ясно представил себе ее в белом как снег венчальном платье.
Вечерело… прохладой дышал воздух… Дементий проводил гостей до ворот.
— Заходите, барышня, в августе, когда антоновка поспеет. Оно, конечно, по ту пору ворота закрыты… народ всякий бывает, а вы постучите да покличите… Дементий!.. Дементий!.. Я услышу.
Он снял картуз, приветливо посмотрел на обоих и наставительно добавил:
— Холодает, а барышня в одном платье, не ровен час простудится… захохлится как яблоня.
— Ничего, Дементий, нам не далеко… А в августе я обязательно приду. Помогать вам собирать антоновку… Хорошо? — тепло сказала Маша.
Снова шли молча, не было слов, все было ясно, и ясностью бились два молодых сердца. Вернувшись домой, Маша попросила Брагина помочь ей решить экзаменационную задачу по алгебре. Они сели за Машин стол совсем близко друг к другу. Задача была сложная, путанная, с двумя неизвестными, но знакома Брагину. За счастье быть рядом с Машей, Брагин умышленно долго решал ее. Неизвестные были давно найдены, задача была давно решена, их уже два раза звали ужинать, а они счастливые сидели в наступивших сумерках и решали другую задачу — задачу жизни. В свои семнадцать лет им казалось, что они решили ее. Они не понимали, что задача жизни вся состоит из неизвестных и чаще всего бывает решена неправильно, что сама жизнь вплетает в нее все новые и новые неизвестные и что было ясным сегодня, порождает на завтра недоверие, подозрения, отнимает уважение, без которого задача жизни остается не решенной. Прощаясь с Машей, Брагин впервые почувствовал, что он уходит не один, что, сегодня, он уносит Машу с собой, уносит в своих мыслях, мечтах.
Он умышленно медленно возвращался в корпус. Ему хотелось как можно дольше остаться одному с мыслями о Маше. Ну конечно, я ни разу до сих пор не любил, думал Брагин. Я просто поклонялся тому, что нарисовало мне мое воображение… Я говорил какие то глупые слова любви, звучащие сейчас такой ложью… Я отказываюсь от них и радостно переношусь в новый мир моей первой и последней любви… Маша!.. Чудная!.. Я люблю только тебя, — вслух закончил Брагин.
— С кем это ты разговариваешь? — весело спросил догнавший его Рудановский.
— Нет, я просто на свежем воздухе повторяю завтрашний экзамен по законоведению…
— Ой, что ты врешь… Тут пахнет не законоведением… Наверно опять не поладил с Машей…
— При чем тут Маша? — вспылил Брагин.
Друзья вошли в корпус.
К НОВОЙ ЖИЗНИ
Сдан последний экзамен… Окончен корпус… Красочно, с юношеским задором прошел, скрытый от начальства, выпускной парад вновь испеченных господ юнкеров. В фантастических самодельных формах господа юнкера выстроены в портретном зале по роду оружия и военных училищ. Парадом командует «полковник», просидевший в корпусе вместо положенных семи лет — девять. Парад принимает «генерал» с десятилетним стажем.
— Смирно, равнение направо!!!
— Здравствуйте господа юнкера!!!
— Здравия желаем Ваше Высокопревосходительство!!!
Генерал, копируя в манерах и разговоре директора корпуса, спокойно обошел фронт, поздравил юнкеров с блестящим окончанием корпуса и с торжественным пафосом прочел, звериаду, в которой беспощадно высмеивался административный, воспитательский и преподавательский персонал корпуса — высмеивались «звери».
Парад закончился церемониальным маршем военных училищ и поминутно слышался бодрый возглас генерала:
— «Молодцы Павловцы!!!»
— «Прекрасно Михайловны!!!»
— «Великолепно Тверцы!!!»
Господа юнкера строем проследовали в ротную умывалку, где, под пение новых куплетов «звериады» генерал сжигает «кадетские науки»: лекции, записки, тетради. После этого торжественного акта каждый чувствует себя уже юнкером. Группами собираются, поздравляют друг друга артиллеристы, инженеры, пехотинцы, конница, и только Брагин стоит на распутии. Он никак не представляет себе дальнейшей жизни без двух друзей: Упорникова и Лисичкина, но первый вышел в Константиновское артиллерийское в Петербурге, а второй в Александровское Военное в Москве. Пылкой и впечатлительной натуре Брагина не давал покоя так же и третий путь поступления в одну из столичных театральных школ и по примеру многочисленных родственников — служение родному искусству. Этими, волнующими его мыслями он не раз делился с воспитателем, но Дмитрий Васильевич всегда ограничивался одной фразой:
— «Я подумаю, Жоржик».
Наступил час расставания с любимым воспитателем. Прощальный ужин был овеян печальной грустью как для воспитателя так и для кадета. После ужина, Димитрий Васильевич увлек Брагина в свой кабинет.
— Садись, Жоржик… Я хочу сказать тебе прощальное слово… За последние дни ты неоднократно говорил мне о своем желании пойти на сцену… Каждый человек должен стремиться найти правильный путь своей жизни, путь своего призвания. Семь лет я подготовлял тебя к военной карьере, я старался облегчить тебе дальнейший путь твоей жизни, и я уверен, что ты будешь безупречным офицером, как был безупречным кадетом. Что касается твоего желания отдать свою жизнь искусству, реши этот сложный вопрос с своей мамой, — тихо закончил Димитрий Васильевич, крепко пожимая руку Брагина.
…Брагин мчался курьерским в Москву, покидая, может быть навсегда, родной корпус, милый Симбирск, мечты и мысли безоблачной юности. Сидя в купэ, он через окно видел, как промелькнули, вросшие в землю бедные постройки пригорода, лес Киндяксвхи, Гончаровский обрыв, уходящая в даль серебряная лента Волги, а за ней, в туманной перспективе, неясные контуры жизненного пути… Загадка… лотерея… Что дальше?.. Куда дальше?.. Он стал прислушиваться к стуку колес и скоро нашел ответ своим мыслям. Каждое колесо в своем то замедленном то в частом обороте словно говорило ему — «сцена… сцена… сцена», словно призывало его к определенному решению итти путем своих многочисленных родственников, отдавших свои жизни родному искусству. Он заснул под сладкую музыку колес, с непоколебимым решением — «на сцену».
…Москва… Казанский вокзал… перрон… множество людей с ищущими взорами…
— Мама!.. Мама!.. — кричит Брагин с подножки вагона.
— Сын! — слышит он ответные слова счастливой матери.
Объятия, поцелуи, и он чувствует, как по его щеке скатываются одна за другой теплые слезинки… Счастливые слезы матери.
Огромная столовая Брагиных залита светом двух люстр, по стенам тут и там горят причудливые бра, хрустальные подвески люстр сверкают мириадами звезд. За столом вся семья и родственники. Дед специально приехал из Саратова, сестра Маруся из Тульского имения, дядя Саша — артист большого театра, тетя Надя, Райская Доре — артистка драмы, братья и сестры. Из посторонних — артисты Николай Николаевич Васильев и кумир Москвы Миша Вавич. Жоржик, как юбиляр, сидит на почетном месте рядом с дедом. Через весь стол напротив его — мама, и он все время чувствует на себе теплоту и счастье ее лучистых глаз. Шумно, весело и как-то по семейному душевно и тепло…