Должность префекта в ту пору занимал бывший судейский чиновник. Префекты полиции из бывших судейских всегда оказываются чересчур зелены. Будучи насквозь пропитаны Правом и воображая себя блюстителями Законности, они не дают воли Самовластию, зачастую неизбежному в критических обстоятельствах, когда действия префектуры должны сходствовать с действиями пожарного, обязанного тушить пожар. В присутствии вице-президента Государственного совета префект признал за полицией больше оплошностей, чем их было в действительности, он сожалел о злоупотреблениях, припомнил посещение барона Нусингена и его просьбу дать сведения о Пераде. Префект, обещав укротить чересчур предприимчивых агентов, поблагодарил Люсьена за то, что он обратился лично к нему, и уверил в нерушимости тайны с таким видом, будто все для него было понятно в этой альковной истории. Министр и префект обменялись пышными фразами о свободе личности и неприкосновенности жилища, причем г-н де Серизи дал понять префекту, что если высшие интересы королевства и требуют иногда тайного нарушения законности, то применять это государственное средство в частных интересах — преступно. На другой день, когда Перад шел в свое излюбленное кафе «Давид», где он наслаждался созерцанием общества обывателей, как художник наслаждается созерцанием распускающихся цветов, его остановил на улице жандарм, одетый в штатское платье.
— Я шел к вам, — сказал он ему на ухо. — Мне приказано привести вас в префектуру.
Перад взял фиакр и без малейших возражений поехала вместе с жандармом.
Префект полиции, который расхаживал перед зданием префектуры по аллее садика, тянувшегося в те времена вдоль набережной Орфевр, накинулся на Перада, словно тот был каким-нибудь смотрителем каторжной тюрьмы.
|
|
— Не без причины, сударь, вы с тысяча восемьсот девятого года отставлены от административной должности… Разве вам неизвестно, какой опасности вы подвергаете нас и себя?..
Выговор завершился громовым ударом. Префект сурово объявил бедному Пераду, что он не только лишен ежегодного пособия, но к тому же будет находиться под особым надзором. Старик принял этот душ с самым спокойным видом. Нет ничего неподвижнее и безучастнее человека, сраженного несчастьем. Перад проиграл все свои деньги. Отец Лидии рассчитывал на должность, а теперь он мог надеяться лишь на подачки своего друга Корантена.
— Я сам был префектом полиции и отлично понимаю вас, — спокойно сказал старик чиновнику, рисовавшемуся своим судейским величием и при этих словах выразительно пожавшему плечами. — Все же дозвольте мне, ни в чем не оправдываясь, заметить вам, что вы меня еще не знаете, — продолжал Перад, бросив острый взгляд на префекта. — Ваши слова либо слишком жестки по отношению к бывшему главному комиссару полиции в Голландии, либо недостаточно суровы по отношению к простому сыщику. Однако ж, господин префект, — прибавил Перад после короткого молчания, видя, что префект не отвечает, — когда-нибудь вы вспомните о том, что я буду иметь честь сейчас вам сказать. Я не стану вмешиваться в дела вашей полиции, не стану обелять себя, ибо в будущем вы сумеете убедиться, кто из нас был в этом деле обманут: сегодня — это ваш покорный слуга; позже вы скажете: «Это был я».
|
|
И он откланялся префекту, который стоял с задумчивым видом, скрывая свое удивление. Он воротился домой, обескураженный, полный холодной злобы против барона Нусингена. Только этот наглый делец мог выдать тайну, хранимую Контансоном, Перадом и Корантеном. Старик обвинял банкира в желании, достигнув цели, уклониться от обещанного вознаграждения. Одной встречи для него было достаточно, чтобы разгадать коварство коварнейшего из банкиров. «Он от всех отделается, даже от нас, но я отомщу, — говорил старик про себя. — Я никогда ни о чем не просил Корантена, но я попрошу его помочь мне вытянуть все жилы из этого дурацкого толстосума. Проклятый барон! Ты еще узнаешь, с кем связался, когда в одно прекрасное утро увидишь свою дочь обесчещенной… Но любит ли он свою дочь?..
В этот вечер, после катастрофы, уничтожившей все надежды Перада, он, казалось, постарел лет на десять. Беседуя со своим другом Корантеном, он выложил ему все свои жалобы, обливаясь слезами, исторгнутыми мыслью о печальном будущем, которое он уготовил своей дочери, своему идолу, своей жемчужине, своей жертве вечерней.
— Мы расследуем, в чем тут дело, — сказал Корантен. — Прежде всего надо узнать, правда ли, что донес на тебя барон. Осмотрительно ли мы поступили, понадеявшись на Гондревиля?.. Этот старый умник чересчур многим нам обязан, чтобы не попытаться нас съесть; я прикажу также следить за его зятем Келлером, он невежда в политике и чрезвычайно способен впутаться в какой-нибудь заговор, направленный к свержению старой ветви в пользу младшей…Завтра я узнаю, что творится у Нусингенов, видел ли барон свою возлюбленную и кто так ловко натянул нам нос… Не унывай! Начнем с того, что префект долго не удержится… Время чревато революциями, а революция для нас, что мутная вода, — в ней и рыбку ловить.
|
|
С улицы послышался условный свист.
— Вот и Контансон! — сказал Перад, поставив на подоконник свечу. — И дела касается меня лично.
Минутой позже верный Контансон предстал перед двумя карликами от полиции, которых он почитал великанами.
— Что случилось? — спросил Корантен.
— Есть новости! Выхожу я из сто тринадцатого*, где проигрался в пух. Кого же я вижу, сойдя в галереи? Жоржа! Барон его прогнал, он подозревает, что Жорж — сыщик.
— Вот действие моей невольной улыбки, — сказал Перад.
— О, сколько я видел несчастий, причиненных улыбками!.. — заметил Корантен.
— Не считая тех, что причиняют ударом хлыста, — сказал Перад, намекая на дело Симеза (См. Темное дело.) — Однако ж, Контансон, что случилось?
— А вот что! — продолжал Контансон. — Я развязал Жоржу язык, позволив угостить себя рюмочками всех цветов, и он охмелел; что касается меня; то я, должно быть, что-то вроде перегонного куба! Итак, наш барон, напичкавшись султанскими лепешками, побывал на улице Тетбу. Он нашел там красавицу, о которой вы знаете. Но его ловко разыграли: эта англичанка вовсе не его неизфестни!.. А он выложил тридцать тысяч франков, чтобы подкупить горничную. Глупец! Воображает себя великим дельцом, потому что малые дела обделывает большими средствами; переверните фразу, и вот вам задача, решение которой находит только умный человек. Барон воротился в жалком состоянии. На следующий день Жорж, разыгрывая из себя добродетель, сказал своему господину: «Зачем мосье прибегает к услугам людей, по которым веревка плачет? Ежели бы мосье пожелал обратиться к моей помощи, я нашел бы его незнакомку, ведь тех примет, которые даны мне господином бароном, вполне для меня достаточно, я обшарю весь Париж». «Ступай, — сказал ему барон. — Я тебя щедро вознагражу!» Жорж мне все это рассказал с самыми потешными подробностями. Но… не знаешь, когда гром грянет! На другой день барон получает анонимное письмо примерно такого содержания: «Господин Нусинген умирает от любви к неизвестной женщине, он уже истратил много денег попусту; ежели он пожелает, то может нынче же увидеть свою любовь… Для этого ему лишь надо к полночи быть в конце моста Нейи и, позволив надеть себе повязку на глаза, сесть в карету с гайдуком из Венсенского леса на запятках. Господин барон богат, он может усомниться в чистоте наших намерений, поэтому мы не возражаем, если он возьмет с собой своего верного Жоржа. Никого, кроме них, в карете не будет». Барон вечером отправляется туда с Жоржем, ни слова Жоржу не говоря. Обоим завязывают глаза и на голову набрасывают покрывало. Барон узнал гайдука. Через два часа карета, которая несется, как карета Людовика XVIII (господь да упокоит его душу! Знал толк в полиции этот король!), останавливается в лесу. С барона снимают покрывало, и он видит в карете, остановившейся тут же, свою незнакомку, которая… фюить!.. и поминай как звали. А карета привозит банкира (с такой же скоростью, как Людовика XVIII) обратно к мосту Нейи, где его ожидает собственная карета. В руках Жоржа оказывается записка, гласящая: «Сколько билетов по тысяче франков господин барон ассигнует на то, чтобы быть представленным незнакомке?» Жорж передает записку барону, а барон, заподозрив Жоржа в сговоре либо со мною, либо с вами, господин Перад, выгоняет Жоржа. Ну и болван банкир! Барону следовало выгнать Жоржа, но только после того, как он сам бы ночеваль с неизфестни.
— Жорж видел женщину?.. — спросил Корантен.
— Да, — сказал Контансон.
— Ну-у! И какова она собой? — вскричал Перад.
— О! Жорж твердил только одно: истинное чудо красоты!..
— Нас разыгрывают плуты хитроумнее нас! — воскликнул Перад. — Эти мошенники дорого продадут барону свою женщину.
— Ja, mein Herre[12]! — отвечал Контансон. Потому-то, узнав, что вам устроили разнос в префектуре, я заставил Жоржа проболтаться.
— Желал бы я узнать, кто меня одурачил, — сказал Перад. — Мы померялись бы с ним оружием!
— Нам надо уподобиться мокрицам, — сказал Контансон.
— Он прав, — сказал Перад, — надо проскользнуть во все щели, подслушивать, выжидать…
— Мы изучим этот способ, — согласился Корантен. — А покуда мне тут делать нечего. Будь благоразумен, Перад! Мы должны по-прежнему повиноваться господину префекту…
— А господину Нусингену полезно отворить кровь, — заметил Контансон. — Слишком много у него тысячных билетов в венах…
— Однако ж в них было приданое Лидии! — шепнул Перад Корантену.
— Контансон, пора спать; пожелаем же нашему Пера…ду… ни пуха ни пера…да!
— Сударь, — сказал Контансон Корантену, едва они переступили порог, — какую забавную разменную операцию учинил бы наш старик!.. Каково! Выдать замуж дочь ценою… Ха-ха-ха! Каков сюжетик для премилой и назидательной пьесы под названием «Приданое девушки»!
— Ах, как здорово все вы созданы, вся ваша братия!.. Какой тонкий слух у тебя! — сказал Корантен Контансону. — Решительно, природа вооружает все виды своих творений качествами, необходимыми для тех услуг, которых она ждет от них! Общество — это вторая Природа!
Чрезвычайно философское рассуждение, — воскликнул Контансон. — Профессор развил из него целую теорию!
— Будь начеку! — усмехнувшись, продолжал Корантен, шагавший по улице рядом со шпионом. — Примечай, как пойдут дела господина Нусингена с незнакомкой… в общих чертах… мелочами не занимайся…
— Поглядим, не запахнет ли жареным! — сказал Контансон.
— Такой человек, как барон Нусинген, не может быть счастлив incognito, — продолжал Корантен. — К тому же нам, для которых люди — лишь карты, не пристало позволить нас обыграть!
— Черта с два! С таким же успехом может мечтать осужденный отрубить голову палачу! — вскричал Контансон.
— Вечно у тебя на языке шуточка, — отвечал Корантен, не сдержав улыбки, обозначившейся на этой гипсовой маске чуть заметными морщинками.
Дело было чрезвычайно важное само по себе, независимо от последствий. Если не барон предал Перада, кому еще была нужда видеться с префектом полиции? Корантен должен был выяснить, нет ли среди его людей предателей. Ложась спать, он спрашивал себя о том же, о чем думал и передумывал Перад: «Кто ходил жаловаться в префектуру?.. Чья любовница эта женщина?..» Таким образом, Жак Коллен, Перад и Корантен, сами того не зная, шли навстречу друг другу; и несчастная Эстер, Нусинген, Люсьен были обречены вступить в начавшуюся уже борьбу, которой самолюбие, свойственное прислужникам полиции, должно было придать ужасающие формы.
Благодаря ловкости Европы удалось расплатиться с самыми неотложными долгами из тех шестидесяти тысяч долга, который тяготел над Эстер и Люсьеном. Доверие заимодавцев нисколько не было нарушено. Люсьен и его соблазнитель получили некоторую передышку. Как два затравленных хищных зверя, они, полакав воды у края болота, могли опять рыскать дорогой опасностей, по которой сильный вел слабого либо к виселице, либо к славе.
— Нынче, — сказал Карлос своему воспитаннику, — мы идем ва-банк, но, по счастью, карты краплены, а понтеры желторотые!
Люсьен, покорный наказу страшного наставника, усердно посещал г-жу де Серизи. Это должно было отвести от Люсьена всякое подозрение в том, что его любовница — продажная девка. Впрочем, в любовных утехах, в увлекательной светской жизни он черпал забвение. Повинуясь мадемуазель Клотильде Гранлье, он встречался с нею лишь в Булонском лесу и Елисейских полях.
На другой день после заключения Эстер в доме лесничего ее посетил ужасный и загадочный человек, угнетавший ее душу, и предложил ей подписать три вексельных бланка, на которых стояли зловещие слова: Обязуюсь уплатить шестьдесят тысяч франков — на первом; обязуюсь уплатить сто двадцать тысяч франков — на втором; обязуюсь уплатить сто двадцать тысяч франков — на третьем. На триста тысяч франков обязательств! Поставив слово расписываюсь, вы даете обычную долговую расписку. Слова обязуюсь уплатить превращают ее в вексель и принуждают подписавшегося к платежу под страхом ареста. Эти слова навлекают на того, кто опрометчиво поставит под ними свою подпись, пять лет тюрьмы — наказание, почти никогда не налагаемое судом исправительной полиции и применяемое уголовным судом лишь к злодеям. Закон об аресте за неуплату долгов — пережиток варварства, сочетающий глупость и драгоценное свойство быть бесполезным, поскольку плуты всегда вне пределов его досягаемости. (См. Утраченные иллюзии.)
— Надо, — сказал испанец Эстер, — помочь Люсьену выпутаться из затруднения. Правда, у нас довольно много долгов, но, может статься, эти триста тысяч нас выручат.
Карлос, пометив векселя задним числом, месяцев на шесть ранее, перевел их на Эстер, как на плательщика, от лица некоего человека, не оцененного по достоинству исправительной полицией, похождения которого, наделавшие в свое время немало шума, скоро забылись, заглушенные бурей великой июльской симфонии 1830 года.
Молодой человек, отважнейший из проходимцев, сын судебного исполнителя в Булони, близ Парижа, носил имя Жорж-Мари Детурни. Отец, вынужденный около 1824 года продать свою должность при малоблагоприятных обстоятельствах, оставил сына без всяких средств, предварительно дав ему блестящее воспитание, на котором помешались мелкие буржуа! В двадцать три года молодой и блестящий питомец юридического факультета уже отрекся от отца, напечатав на визитных карточках свою фамилию следующим образом:
Жорж д’Этурни
Карточка сообщала его личности аромат аристократизма. Этот денди имел дерзость завести тильбюри, грума и часто посещать клубы. Все объяснялось просто: наперсник содержанок, он играл на бирже, располагая их средствами. В конце концов он предстал пред судом исправительной полиции по обвинению в пользовании чересчур счастливыми картами. Сообщниками его были совращенные им молодые люди, его приверженцы, обязанные ему чем-либо, шалопаи того же разбора. Принужденный бежать, он пренебрег обязательством оплатить разницу на бирже. Весь Париж, Париж биржевых хищников, крупных промышленников, завсегдатаев клубов и бульваров, еще и теперь содрогается при воспоминании об этом двойном мошенничестве.
В дни своего великолепия Жорж д’Этурни, красавец собою и, в общем, славный малый, щедрый, как предводитель воровской шайки, покровительствовал Торпиль в продолжение нескольких месяцев. Лжеиспанец основал свой расчет на коротких отношениях Эстер с прославленным мошенником, что нередко наблюдается среди женщин этого сорта.
Жорж д’Этурни, честолюбец, осмелевший от успехов, взял под свою защиту человека, прибывшего из глубокой провинции обделывать свои дела в Париже и обласканного либеральной партией за то, что мужественно переносил гонения во время борьбы прессы против правительства Карла Х, свирепость которого умерилась при министерстве Мартиньяка. Тогда-то и был помилован г-н Серизе, этот ответственный редактор, прозванный «Отважный Серизе».
И вот Серизе, якобы поддерживаемый верхами левой, основывает торговый дом, объединивший собою и коммерческое агенство, и банк, и комиссионную контору. В торговом мире это то же самое, что прислуга за все, как она именуется в объявлениях Птит афиш. Серизе был чрезвычайно счастлив связаться с Жоржем д’Этурни, который завершил его развитие.
Эстер, на основании анекдота о Нинон, могли считать верной хранительницей части состояния Жоржа д’Этурни. Передаточная надпись на вексельном бланке, сделанная Жоржем д’Этурни, обратила Карлоса Эррера в обладателя ценностей собственного производства. Этот подлог становился совершенно безопасным с той минуты, когда кто-либо, будь то мадемуазель Эстер или кто иной вместе нее, мог или вынужден был заплатить. Собрав сведения о торговом доме Серизе, Карлос признал в его владельце одну из темных личностей, решивших составить себе состояние, но … законно.
Серизе, подлинный хранитель состояния д’Этурни, был обеспечен солидными суммами, вложенными в биржевую игру на повышение и позволявшими ему выдавать себя за банкира. Так ведется в Париже: презирают человека, но не его деньги.
Карлос отправился к Серизе с намерением воспользоваться его услугами, потому что он случайно оказался обладателем всех тайн этого достойного соратника д’Этурни.
Отважный Серизи жил во втором этаже, на улице Гро-Шене, и Карлос, таинственно приказавший доложить, что он пришел от имени Жоржа д’Этурни, войдя в скромный кабинет, увидел мнимого банкира, бледного от страха. Это был низенький человек с белокурыми редкими волосами, в котором Карлос, по описанию Люсьена, узнал того, кто предал Давида Сешара.
— Мы можем тут говорить спокойно? Нас не подслушают? — обратился к нему испанец, теперь превратившийся в англичанина, рыжеволосого, в синих очках, столь же опрятного, столь же пристойного, как пуританин, направляющийся в церковь.
— К чему эти предосторожности, сударь? — спросил Серизе. — Кто вы такой?
— Вильям Баркер, заимодавец господина д’Этурни; но я могу, ежели вы этого желаете, доказать необходимость запереть двери. Мы знаем, сударь, каковы были ваши отношения с Пти-Кло, Куэнте и Сешарами из Ангулема…
Услышав эти слова, Серизе кинулся к двери, притворил ее, подбежал к другой двери, выходившей в спальню, запер ее на засов, бросив незнакомцу: «Тише, сударь!» Затем, пристально вглядываясь в мнимого англичанина, он спросил:
— Что вам от меня нужно?
— Боже мой! — продолжал Вильям Баркер. — Каждый за себя в этом мире. У вас капиталы этого бездельника д’Этурни…Успокойтесь, я пришел не для того, чтобы их у вас требовать; но по моему настоянию этот мошенник, который, между нами говоря, заслуживает веревки, передал мне вот эти ценные бумаги, сказав, что есть кое-какая надежда их реализовать; а так как я не хотел предъявлять иск от своего имени, он сказал, что вы не откажете мне в вашем.
Серизе посмотрел на векселя и сказал:
— Но его уже нет во Франкфурте…
— Я это знаю, — отвечал Баркер, — однако ж он мог еще быть там, когда переводил векселя на меня.
— Но я не желаю нести за них ответственность, — сказал Серизе.
— Я не прошу у вас жертвы, — продолжал Баркер, — вам ведь могут поручить их принять, вы и предъявите векселя к уплате, ну, а я берусь произвести взыскание.
— Я удивлен таким недоверием ко мне со стороны д’Этурни, — продолжал Серизе.
— Зная его положение, — отвечал Баркер, — нельзя его порицать за то, что он припрятал деньги в разных местах.
— Неужто вы думаете?.. — спросил этот мелкий делец, возвращая мнимому англичанину векселя, подписанные им по всем правилам.
…Я думаю, что вы, конечно, сбережете его капиталы! — сказал Баркер. — Уверен в том! Они уже брошены на зеленое сукно биржи.
— Мое личное состояние зависит…
— …от того, удастся ли вам создать видимость их потери, — сказал Баркер.
— Сударь!.. — вскричал Серизе.
— Послушайте, дорогой господин Серизе, — сказал холодно Баркер, перебивая Серизе. — Вы оказали мне услугу, облегчив получение денег у должника. Будьте любезны написать письмо, в котором вы сообщаете, что передаете мне эти ценные бумаги, учтенные в пользу д’Этурни, и что судебный исполнитель при взыскании обязан считать предъявителя письма владельцем этих трех векселей.
— Угодно вам назвать себя?
— Никаких имен! — отвечал английский капиталист. — Пишите: «Предъявитель сего письма и векселей…» Ваша любезность будет хорошо оплачена…
— Каким образом?.. — спросил Серизе.
— Одним-единственным словом. Вы ведь не собираетесь покинуть Францию, не так ли?
— Так вот, Жорж д’Этурни никогда не воротится во Францию.
— Как мне известно, человек пять собираются его прикончить, и он об этом знает.
— Теперь я понимаю, почему он просит у меня денег на дешевый товар для Индии! — вскричал Серизе. — Но, к несчастью, он надоумил меня вложить все сбережения в государственные процентные бумаги. Мы уже должны разницу банкирскому дому дю Тийе. Я еле перебиваюсь.
— Выходите из игры!
— О! Если бы я знал обо всем этом раньше! — вскричал Серизе. — Я упустил целое состояние…
— Еще одно слово! — сказал Баркер. — Молчание… вы способны его хранить… И — в чем я менее уверен — верность! Мы еще увидимся, и я вам помогу составить состояние.
Заронив надежду в эту грязную душу и тем самым надолго заручившись его молчанием, Карлос, под видом того же Баркера, отправился к судебному исполнителю, человеку надежному, и поручил ему добиться судебного решения против Эстер.
— Вам заплатят, — сказал он исполнителю. — Это дело чести! Мы хотим лишь держаться закона.
В коммерческом суде в качестве представителя мадемуазель Эстер выступал поверенный, приглашенный Баркером, так как он желал, чтобы в решении суда отразились прения сторон. Судебный исполнитель, памятуя о просьбе действовать учтиво, взял дело в свои руки и пришел сам наложить арест на имущество в улице Тетбу, где был встречен Европой. Как только приговор о принудительном взыскании был объявлен, над Эстер нависла реальная угроза в виде трехсот тысяч неоспоримого долга. Вся эта история не потребовала от Карлоса особой изобретательности. Подобный водевиль с мнимыми долгами в Париже разыгрывается чрезвычайно часто. Там существуют подставные Гобсеки, подставные Жигонне; за известное вознаграждение они соглашаются участвовать в таком казусе, потому что их забавляют эти грязные проделки. Во Франции все, что ни делается, делается со смехом, даже преступление. Так совершаются вымогательства, когда строптивые родители или жадная скупость вынуждены уступить перед острой необходимостью или мнимым бесчестием. Максим де Трай весьма часто прибегал к этому средству, заимствованному из старинного репертуара. Однако ж Карлос Эррера, желавший сберечь честь своего сана и честь Люсьена, воспользовался подлогом вполне безопасным и слишком вошедшим в практику, чтобы им заинтересовалось правосудие. Близ Пале-Рояля существует, говорят, биржа, где торгуют поддельными векселями, где за три франка вам продают подпись.
Прежде чем завести речь об этих ста тысячах экю, предназначенных стоять на страже у дверей спальни, Карлос твердо решил принудить господина Нусингена предварительно уплатить еще сто тысяч франков. И вот каким путем.
Азия, разыгрывая, по его приказанию, роль старухи, осведомленной о делах прекрасной незнакомки, явилась к влюбленному барону. И по сей день художники, изображающие нравы, выводят на сцену многих ростовщиков, но они забывают с современной ростовщице, госпоже Сводне, личности чрезвычайно любопытной, именуемой для пристойности торговкой подержанными вещами, роль которой могла сыграть свирепая Азия, владелица двух лавок — одной у Тампля, другой на улице Сен-Марк, которыми управляли две преданные ей женщины. «Ты опять влезаешь в одежку госпожи де Сент-Эстев», — сказал ей Эррера. Он пожелал видеть, как оделась Азия. Мнимая сводня явилась в шелковом, затканном цветами платье, ведущем свое происхождение от занавесок, украденных из какого-нибудь опечатанного будуара, в шали, бывшей когда-то кашемировой, а теперь изношенной, непригодной для продажи и кончающей свое существование на плечах подобных женщин. На ней был воротничок из великолепных, но расползающихся кружев и ужасная шляпа; зато она была обута в туфли из ирландской кожи, из которых ее толстая нога выпирала, точно подушка в наволочке из черного прозрачного шелка.
— А какова пряжка на поясе! — сказала она, указывая на подозрительное ювелирное изделие, украшавшее ее объемистый живот. — Какой вкус! А мой турнюр… Как он мило уродует меня! О, мадам Нуррисон меня лихо одела!
— Будь льстива, для начала, — сказал ей Карлос, — будь настороже, будь недоверчива, как кошка; главная твоя задача — пристыдить барона за то, что он обратился к помощи полиции, но и виду не подавай, что ты боишься их агентов. Короче, дай понять клиенту более или менее ясно, что никакая полиция не пронюхает, где спрятана красавица. Заметай хорошенько следы… А когда барон даст тебе право хлопать его по животу, называть старым греховодником, стань дерзкой, понукай им как лакеем.
Нусинген, испуганный угрозами никогда более не увидеть сводни, если он прибегнет хоть к малейшей слежке, тайком встречался с Азией, посещая по пути на биржу убогую квартиру на втором этаже на улице Нев-Сен-Марк. О, эти грязные тропы, исхоженные, и с каким наслаждением, влюбленными миллионерами! Парижские мостовые знают об том. Г-жа де Сент-Эстев, то обнадеживая барона, то повергая его в отчаяние, достигла того, что он пожелал любой ценой знать все, касающееся незнакомки!..
Тем временем судебный исполнитель действовал, и весьма успешно, ибо со стороны Эстер не встречал никакого противодействия. Он выполнил поручение в законный срок, не опоздав ни на один день.
Люсьен, направляемый своим советчиком, посетил раз пять или шесть сен-жерменскую затворницу. Жестокий исполнитель всех этих коварных умыслов почел свидания необходимыми для Эстер, опасаясь, чтобы не увяла ее красота, ставшая их капиталом. Когда наступило время покинуть дом лесничего, он вывел Люсьена и бедную куртизанку на пустынную дорогу, откуда был виден Париж и где их никто не мог услышать. Они сели на ствол срубленного тополя, и в свете восходящего солнца перед ними открылся великолепнейший в мире пейзаж с водами Сены, Монмартром, Парижем и Сен-Дени на горизонте.
— Дети мои, — сказал Карлос, — ваш сон окончился. Ты, моя крошка, не увидишь более Люсьена; а если и увидишь, помни, что встречалась с ним пять лет назад, и то лишь мимолетно.
— Вот и пришла моя смерть! — сказала она, не уронив ни одной слезы.
— Полно, уже пять лет, как ты больна, — продолжал Эррера. — Вообрази, что у тебя чахотка, и умирай, не докучая нам твоими стенаниями. Но ты убедишься, что еще можешь жить, и даже очень хорошо! Оставь на, Люсьен, ступай собирать сонеты, — сказал он, указывая на ближайший луг.
Люсьен кинул на Эстер жалобный взгляд, присущий людям безвольным и алчным, с чувствительным сердцем и низкой натурой. Эстер в ответ склонила голову, точно желая сказать: «Я выслушаю палача, чтобы знать, как мне лечь под топор, и у меня достанет мужества достойно умереть». В этом движении было столько изящества и столько отчаяния, что поэт зарыдал; Эстер подбежала к нему, сжала его в объятиях, губами осушила его слезы и сказала: «Будь покоен!», так, как говорят в бреду, с горящими глазами и лихорадочными движениями.
Карлос начал излагать точно, без обиняков, зачастую грубо называя вещи своими именами, безвыходность Люсьена, отношение к нему в доме де Гранлье, стал рисовать картины прекрасной жизни, уготованной ему, если он восторжествует; наконец он поставил Эстер перед необходимостью принести себя в жертву ради этого блистательного будущего.
— Что я должна сделать? — воскликнула она в крайнем возбуждении.
— Слепо повиноваться мне, — сказал Карлос. — Какие причины вам жаловаться? В вашей воле избрать себе завидную участь. Ваш путь — путь Туллии, Флорины, Мариетты и Валь-Нобль, ваших прежних приятельниц; вы станете любовницей богача, не любя его. Если наши замыслы осуществятся, ваш возлюбленный будет достаточно богат, чтобы сделать вас счастливой…
— Счастливой! — повторила она, поднимая глаза к небу.
— Вы провели в раю четыре года, — продолжал он. — Разве нельзя жить воспоминаниями?..
— Повинуюсь вам, — отвечала она, утирая навернувшиеся слезы. — Об остальном не тревожьтесь! Вы сами сказали, что моя любовь-болезнь — болезнь смертельная.
— Это еще не все, — снова заговорил Карлос. — Вы должны сохранить вашу красоту. Вам двадцать два года, ваша красота в расцвете, этим вы обязаны вашему счастью. Короче, превратитесь снова в Торпиль, проказницу, расточительницу, коварную, безжалостную к миллионеру, которого я отдаю на вашу волю. Послушайте! Этот человек — крупный биржевой хищник, он чужд жалости, он разжирел на средства вдов и сирот, будьте мстительницей! Азия приедет за вами в фиакре, и нынче же вечером вы воротитесь в Париж. Дать повод для подозрения, что вы четыре года были в связи с Люсьеном, значит пустить ему пулю в лоб. Если спросят, где же вы были все это время, отвечайте, что вас увез англичанин, чрезвычайно ревнивый, и вы совершили с ним длительное путешествие. Когда-то у вас доставало ума нести всякий вздор, восстановите свои способности…
Случалось ли вам когда-либо видеть сверкающий золотом, парящий в небесах бумажный змей, гигантскую бабочку детства?.. Дети на миг забывают о веревке, прохожий ее обрывает, метеор, как говорят школьники, клюет носом и падает с головокружительной быстротой на землю. Так было с Эстер, когда она слушала слова Карлоса.
ЧАСТЬ II
Во что любовь обходится старикам
Нусинген в продолжение недели приходил почти каждый день в лавку на улице Нев-Сен-Марк, где он вел торг о выкупе той, которую любил. Там, среди вороха ослепительных нарядов, пришедших в состояние, когда платье уже не платье, но еще не рубище, царила Азия, по под именем де Сент-Эстев, то под именем г-жи Нуррисон, своей наперсницы. Обрамление находилось в полном согласии с обличьем, которое придавала себе эта женщина, ибо подобные лавки являются одной из самых мрачных достопримечательностей Парижа. Там видишь отрепья, брошенные костлявой рукой Смерти, там из-под шали слышится чахоточный хрип и под золотым шитьем наряда угадываешь агонию нищеты. Жестокий поединок Роскоши и Голода запечатлен в воздушных кружевах. Там из-под тюрбана с перьями возникает образ королевы, настолько живо убор рисует и почти воссоздает отсутствующее лицо. Уродство в красоте! Бич Ювенала*, занесенный равнодушной рукой оценщика, расшвыривает облезшие муфты, потрепанные меха доведенных до крайности жриц веселья. Кладбище цветов, где там и тут алеют розы, срезанные накануне и служившие украшением один лишь день, и где на корточках извечно восседает старуха, сводная сестра Лихоимства, беззубая, лысая Случайность, готовая продать содержимое оболочки, настолько она привыкла покупать самую оболочку; платье без женщины или женщину без платья! Тут точно надсмотрщик на каторге, точно ястреб с окровавленным клювом над падалью, Азия была в своей стихии; она внушала еще больший ужас, чем тот, который овладевает прохожим, когда он вдруг увидит свое самое юное, самое свежее воспоминание выставленным напоказ в грязной витрине, за которой гримасничает настоящая Сент-Эстев, ушедшая на покой.