Во что любовь обходится старикам 11 глава




Распаляясь все более и более, за десятком тысяч франков обещая новые десятки тысяч франков, банкир дошел до того, что предложил шестьдесят тысяч франков г-же Сент-Эстев, которая ответила ему отказом, кривляясь на зависть любой обезьяне. Проведя тревожную ночь в размышлениях о том, какое смятение внесла Эстер в его жизнь, он однажды утром, после неожиданной удачи на бирже, пришел наконец в лавку с намерением выбросить сто тысяч франков, как того требовала Азия, но выманив у нее предварительно всякого рода сведения.

— Все-таки решился, забавник толстопузый? — сказала Азия, хлопнув его по плечу.

Терпимость к самой оскорбительной развязности в обращении — первый налог, который женщины этого сорта взимают с необузданных страстей или с доверившейся им нищеты; никогда не поднимаясь до уровня клиента, они принуждают его сползти вместе с собою в мусорную кучу. Азия, как мы видим, была совершенно послушна своему господину.

— Прихотится, — сказал Нусинген.

— И тебя не обирают, — ответила Азия. — Продавала женщин и дороже, чем ты платишь за эту. Сравнительно, конечно. Женщина женщине рознь! Де Марсе дал за покойницу Корали шестьдесят тысяч франков. Цена твоей красотки было сто тысяч, из первых рук; но для тебя, видишь ли, старый развратник, назначить другую цену неприлично.

— А кто ше он?

— Ну, ты ее еще увидишь! Я, как ты: из рук в руки!.. Ах, драгоценный ты мой, и натворил же глупостей твой предмет! Молодые девушки безрассудны. Наша принцесса сейчас настоящая ночная красавица.

— Красафиц…

— Нашел время разыгрывать простофилю! Ее преследует Лушар. Так я одолжила ей пятьдесят тысяч…

— Сказаль би тфацать пьят! — вскричал барон.

— Черт возьми! Двадцать пять за пятьдесят, само собою, — отвечала Азия. — Эта женщина, надобно отдать ей справедливость, сама честность! Кроме собственной персоны, у ней не осталось ничего. Она мне сказала: «Душенька, госпожа Сент-Эстев, меня преследуют, и только вы могли бы меня выручить: одолжите мне двадцать тысяч франков! В залог отдаю мое сердце…» О! Сердце у нее золотое! И одной только мне известно, где красотка скрывается. Проболтайся я, и плакали бы мои двадцать тысяч франков… Прежде она жила на улице Тетбу. Перед тем как уехать оттуда… (обстановка ведь у ней описана… в возмещение судебных издержек. И негодяи же эти приставы!.. Вам-то это известно, ведь вы биржевой делец!). Так вот, не будь глупа, она отдает внаем на два месяца свою квартиру англичанке, шикарной женщине, у которой любовником был этот фатишка Рюбампре. Он так ее ревновал, что выводил кататься только ночью… Ведь обстановку будут продавать с аукциона, и англичанка оттуда убралась, а впрочем, она была не по карману такому вертопраху, как Люсьен…

— Ви сняли банк, — сказал Нусинген.

— Натурой, — сказал Азия. — Ссужаю красивых женщин. Дело доходное: учитываешь две ценности сразу.

Азия потешалась, переигрывая роль женщины алчной, но более вкрадчивой, более мягкой, чем сама малайка, и оправдывающей свое ремесло лишь благими побуждениями. Азия выдавала себя за женщину, которая разочаровалась в жизни, потеряла детей и пятерых любовников и давала, несмотря на свою опытность, обкрадывать себя всему свету. Время от времени она извлекала на свет божий ломбардные квитанции в доказательство невыгодности своего ремесла. Она жаловалась на недостаток средств, на множество долгов. Короче говоря, она была так откровенно отвратительна, что барон в конце концов поверил в подлинность того лица, которое она изображала.

— Карашо! Но когта би я даваль сто тисяча, я получаль би сфидань? — сказал он, махнув рукой, как человек, решившийся идти на любые жертвы.

— Нынче же вечером, папаша, пожалуешь в своей карете, ну, скажем, к театру Жимназ. Это для начала, — сказала Азия. — Остановишься на углу улицы Сент-Барб. Я буду там сторожить; мы покатим к моему чернокудрому залогу… Уж кудри у моего сокровища, краше их нет! Будто шатер, укрывают они Эстер, стоит ей только вынуть гребень. Но ежели в цифрах ты и смекаешь, во всем прочем ты, по-моему, простофиля; советую тебе хорошенько спрятать девчонку, иначе ее упекут в Сент-Пелажи, и не позже, как завтра, если отыщут … а ее ищут.

— Я мог би викупать вексель? — сказал неисправимый хищник.

— Векселя у судебного пристава… но тут придраться не к чему, да это и бесполезно. Девчонке, видите ли, отделалась от одной страстишки и проела имущество, которое у нее теперь требуют. И то сказать: в двадцать-то два года сердце не прочь пошутить!

— Карашо, карашо! Я должен наводить порядок, — сказал Нусинген с хитрым видом. — Атин слоф, я буду покровитель дефушка.

— Ну и олух же ты! У тебя одна забота — заставить себя полюбить, а монеты у тебя хватит, чтобы купить отличную подделку под настоящую любовь. Передаю принцессу в твои руки, и пусть повинуется тебе! Об остальном я не беспокоюсь…Но она приучена к роскоши, к самому почтительному обращению. Ах, милуша, ведь она женщина порядочная!.. Иначе разве я дала бы ей пятнадцать тысяч франков?

— Ну, карашо, дело решон. До вечер!

Барон снова принялся за туалет новобрачного, однажды уже им совершенный; но на этот раз уверенность в успехе заставила его удвоить дозу султанских пилюль. В девять часов он встретил страшную старуху в условленном месте и посадил ее к себе в карету.

— Кута? — сказал барон.

— Куда? — повторила Азия. — Улица Перль[13]на Болоте; подходящий адресок, ведь твоя жемчужина в грязи, но ты ее отмоешь!

Когда они туда прибыли, мнимая г-жа Сент-Эстев с отвратительной улыбкой сказала Нусингену:

— Пройдемся немного пешком, я не так глупа, чтобы давать настоящий адрес.

— Ти все предусмотрель, — отвечал Нусинген.

— Таково мое ремесло, — заметила она.

Азия привела Нусингена на улицу Барбет, где они вошли в дом, занятый под меблированные комнаты, которые содержал местный обойщик, и поднялись на пятый этаж. Увидев Эстер, склонившуюся над вышиванием, бедно одетую, среди убого обставленной комнаты, миллионер побледнел. Понадобилось четверть часа, — Азия тем временем что-то нашептывала Эстер, — покамест молодящийся старец обрел дар речи.

— Мотмазель, — сказал он наконец бедной девушке, — ви будете так добр, что примете меня как ваш покрофитель?

— Что станешь делать, сударь, — сказала Эстер, и из ее глаз скатились две крупные слезы.

— Не надо плакать. Я делай вас самой сшастливи женшин… Но только посфоляйте любить вас, и ви это увидит!

— Деточка, этот господин — разумный человек, — сказала Азия. — Он так хорошо знает, что ему стукнуло шестьдесят шесть лет, и он будет снисходителен. Одним словом, ангел мой прекрасный, я тебе нашла отца… С ней надо так говорить, — шепнула Азия на ухо обескураженному барону. — Ласточек не ловят, стреляя в них из пистолета. Подите-ка сюда! — сказала Азия, выпроваживая Нусингена в смежную комнату. — Не запамятовали о нашем условьице, ангелок?

Нусинген вынул из кармана фрака бумажник и отсчитал сто тысяч франков, которые кухарка и принесла Карлосу, спрятанному в туалетной и ожидавшему с нетерпением ее прихода.

— Вот сто тысяч франков, помещаемых нашим клиентом в Азии; теперь мы заставим его поместить столько же в Европе, — сказал Карлос своей наперснице, когда она вышла на лестничную площадку.

Он исчез, дав наставления малайке, вернувшейся затем в комнату, где Эстер плакала горючими слезами. Как преступник, присужденный к смерти, это дитя создало роман из надежд, и роковой час пробил.

— Ну, милые детки, — сказала Азия, — куда же вы отправитесь?.. Ведь барон Нусинген…

Эстер взглянула на знаменитого барона, изобразив жестом искусно сыгранное удивление.

— Та, мой дитя, я барон Нюсеншан.

— Барон Нусинген не должен, не может находиться в такой конуре. Послушайте меня! Ваша бывшая горничная, Эжени…

— Эшени? Улица Тетбу? — вскричал барон.

— Ну да, хранительница описанной мебели, — продолжала Азия. — она-то и сдавала квартиру красавице англичанке…

— А-а!.. я понималь, — сказал барон.

— Бывшая горничная мадам, — продолжала Азия почтительно, указывая на Эстер, — прелюбезно примет вам нынче вечерком, ведь торговому приставу на ум не придет искать мадам в квартире, откуда она выехала три месяца назад…

— Превосхотно! — вскричал барон. — Притом я знай торгови пристав и знай слоф, чтоби он исчезаль…

— Тонкая бестия достанется вам в Эжени, — сказала Азия, — это я пристроила ее к мадам…

— Я знай Эшени! — вскричал миллионер, смеясь. — Он стибриль мой дрицать тисяча франк.

Движение ужаса вырвалось у Эстер: ее жест был так убедителен, что благородный человек доверил бы ей свое состояние.

— О! Это мой ошибка, — продолжал барон, — я преследоваль вас… И он рассказал о недоразумении, вызванном сдачей квартиры англичанке.

— Как вам это нравится, мадам? — воскликнула Азия. — Эжени и словом не обмолвилась, плутовка! Но мадам слишком привыкла к этой девушке, — сказала он барону. — Не стоит ее увольнять.

Азия отвела барона в сторону и продолжала:

— От Эжени за пятьсот франков в месяц, — а надо сказать, что она прикапливает деньжонки, — вы узнаете все, что делает мадам; приставьте ее горничной к мадам. Эжени будет вам предана тем более, что она уже вас пообщипала. Ничто так не привязывает женщину, как удовольствие общипать мужчину. Но держите Эжени в узде: она ради денег на все пойдет. Ужас, что за девчонка!

— А ти?

— Я? — сказала Азия. — Я возмещаю свои издержки.

У Нусингена, столь проницательного человека, была точно повязка на глазах: он вел себя, как ребенок. Стоило ему увидеть простодушную и прелестную Эстер, которая, склонясь над рукоделием, отирала слезы, скромная, словно юная девственница, и в этом влюбленном старце ожили все чувства, испытанные им в Венсенском лесу. Он готов был отдать ей ключ от своей кассы. Он снова был молод, сердце преисполнилось обожания, он ожидал ухода Азии, чтобы приникнуть к коленям этой мадонны Рафаэля. Внезапный взрыв юношеских страстей в сердце старого хищника — одно из социальных явлений, легче всего объяснимых физиологией. Подавленная бременем дел, придушенная постоянными расчетами и вечными заботами в погоне за миллионами, молодость, с ее возвышенными мечтаниями, оживает, зреет и расцветает, подобно брошенному зерну, давшему пышное цветение под лаской проглянувшего осеннего солнца, — так давняя причина, повинуясь случайности, приводит к своему следствию. Двенадцати лет поступив на службу в старинную фирму Альдригера в Страсбурге, барон никогда не соприкасался с миром чувств. Вот почему, стоя перед своим идолом и прислушиваясь к тысяче фраз, роившихся в его мозгу, но не находя ни одной из них у себя на устах, он подчинился животному желанию, которое выдало в нем мужчину шестидесяти шести лет.

— Желайте поехать на улиц Тетбу? — спросил он.

— Куда пожелаете, сударь, — отвечала Эстер, вставая.

— Кута пожелайте! — повторил он в восхищении. — Ви анкел, который зошель з небес; я люблю, как молодой челофек, хотя мой волос уше с проседь…

— Ах, вы можете смело сказать: хотя я сед! Чересчур ваши волосы черны, чтобы быть с проседью, — сказала Азия.

— Пошель вон, торгофка человечески тело! Ти полючаль теньги, не пачкай больше цфеток люпфи! — вскричал барон, вознаграждая себя этой грубой выходкой за все наглости, которые он претерпел.

— Ладно, старый повеса! Ты поплатишься за эти слова! — сказала Азия, сопровождая свою угрозу жестом, достойным рыночной торговки, но барон только пожал плечами. — Между рыльцем кувшина и рылом выпивохи достанет места гадюке, тут я есть!.. — сказала она, обозленная презрением Нусингена.

Миллионеры, у которых деньги хранятся во Французском банке, особняки охраняются отрядом лакеев, а их собственная особа на улицах защищена стенками кареты и быстроногими английскими лошадьми, не боятся никакого несчастья; оттого барон так холодно взглянул на Азию, — ведь только что дал ей сто тысяч франков! Его величественный вид оказал свое действие. Азия, что-то ворча себе под нос, предпочла отступить на лестницу, где держала чрезвычайно революционную речь, в которой упоминалось об эшафоте!

— Что вы ей сказали? — спросила дева за пяльцами. — Она добрая женщина.

— Он продаль вас, он вас обокраль…

— Когда мы в нищете, — отвечала она, и выражение ее лица способно было разбить сердце дипломата, — смеем ли мы ожидать помощи и внимания?

— Бедни дитя! — сказал Нусинген. — ни минута больше не оставайтесь сдесь!

Нусинген подал руку Эстер, он увел ее, в чем она была, и усадил в свою карету с такой почтительностью, какую едва ли оказал бы прекрасной герцогине де Монфриньез.

— Ви будете полючать красифи экипаж, самый красифи в Париш, — говорил Нусинген во время пути. — Весь роскошь, весь преятность роскоши вас будет окружать. Королева не будет затмефать вас богатством. Почет будет окружать вас, как невест в Германии: я делай вас сшастлив. Не надо плакать. Послюшайте, я люблю вас настояще, чиста люпоф, каждой ваш слеза разбивает мой сердец…

— Разве любят продажную женщину? — сказала девушка пленительным голосом.

— Иозиф бил же продан братьями за свою красоту. Так в Пиплии. К тому же на Восток покупают свой законный жена!

Воротившись на улицу Тетбу, где она была так счастлива, Эстер не утаила своих горестных чувств. Неподвижно сидела она на диване, роняя слезы одну за другой, не слыша страстных признаний, которые бормотал на своем варварском жаргоне барон.

Он приник к ее коленям, она не отстраняла его, не отнимала рук, когда он прикасался к ним; она, казалось, не сознавала, какого пола существо обогревает ее ноги, показавшиеся холодными барону Нусингену. Горячие слезы капали на голову барона, а он старался согреть ее ледяные ноги, — эта сцена длилась с двенадцати до двух часов ночи.

— Эшени, — сказал барон, позвав наконец Европу. — добейтесь от ваш госпожа, чтоби он ложилься…

— Нет! — вскричала Эстер, сразу взметнувшись, как испуганная лошадь. — Здесь? Никогда!..

— Извольте сами видеть, мосье! Надо знать мадам, она ласковая и добрая, как овечка, — сказала Европа банкиру, — только не надо идти ей наперекор, а вот обходительностью вы все с ней сделаете! Она была так несчастна тут!.. Поглядите! Мебель-то как потрепана! Оставьте ее в покое. Сняли бы для нее какой-нибудь славный особнячок, куда как хорошо! Как знать, может, и забудет она про старое в новой обстановке, может, вы покажетесь ей лучше, чем вы есть, и она станет нежной, как ангел? О, мадам ни с кем не сравнится! И вы можете себя поздравить с отличным приобретением: доброе сердце, милые манеры, тонкая щиколотка, кожа… ну, право, роза! А как остра на язык! Приговоренного к смерти может рассмешить… А как она привязчива!.. А как умеет одеться! Что ж! Пусть и дорого, но, как говорится, мужчина свои расходы окупит. Тут все ее платья опечатаны; наряды, стало быть, отстали от моды на три месяца. Знайте, мадам так добра, что я ее полюбила, и она моя госпожа! Ну, посудите сами, такая женщина… и вдруг очутиться среди опечатанной обстановки!.. И ради кого? Ради бездельника, который так ловко ее обошел… Бедняжка! Она сама не своя.

— Эздер…Эздер… — говорил барон. — Ложитесь, мой анкел! Ах! Если ви боитесь меня, я побуду тут, на этот диван! — вскричал барон, воспылавший самой чистой любовью, видя, как неутешно плачет Эстер.

— Хорошо, — отвечала Эстер и, взяв руку барона, поцеловала ее в порыве признательности, что вызвало на глазах матерого хищника нечто весьма похожее на слезу, — я очень благодарна вам за это…

И она ускользнула в свою комнату, заперев за собою дверь.

«Тут есть нечто необъяснимое, — сказал про себя Нусинген, возбужденный пилюлями. — Что скажут дома?»

Он встал, посмотрел в окно: «Моя карета еще здесь… А ведь скоро утро…»

Он прошелся по комнате: «Ну, и посмеялась бы мадам Нусинген, если бы узнала, как я провел эту ночь…»

Он приложился ухом к двери спальни, сочтя, что лечь спать было бы чересчур глупо.

— Эздер!..

Никакого ответа.

«Боже мой! Она все еще плачет!.. — сказал он про себя и, отойдя от двери, лег на кушетку.

Минут десять спустя после восхода солнца барон Нусинген, забывшийся тяжелым, вымученным сном, лежа на диване в неудобном положении, был внезапно разбужен Европой, прервавшей одно из тех сновидений, что обычно грезятся в подобных случаях и по своей запутанности и быстрой смене образов представляют одну из неразрешимых задач для врачей-физиологов.

— Ах, боже мой! Мадам! — кричала она. — Мадам!.. Солдаты…Жандармы! Полиция!.. Они хотят вас арестовать…

В ту секунду, когда Эстер, отворив дверь спальни, появилась в небрежно наброшенном пеньюаре, в ночных туфлях на босу ногу, с разметавшимися кудрями, такая прекрасная, что могла бы соблазнить и архангела Рафаила, дверь из прихожей изрыгнула в гостиную поток человеческой грязи, устремившейся на десяти лапах к этой небесной деве, которая застыла в позе ангела на фламандской картине из священной истории. Один человек выступил вперед. Контансон, страшный Контансон, опустил руку на теплое от сна плечо Эстер.

— Вы мадемуазель Эстер Ван?.. — начал он.

Европа наотмашь ударила Контансона по щеке, вслед за тем она заставила его выяснить, сколько ему нужно места, чтобы растянуться во весь рост на ковре, нанеся ему резкий удар по ногам, хорошо известный всем, кто сведущ в искусстве так называемой вольной борьбы.

— Назад! — вскричала она. — Не сметь трогать мою госпожу!

— Она сломала мне ногу! — кричал Контансон, поднимаясь. — Мне за это заплатят…

Среди пяти сыщиков, одетых, как полагается сыщикам, в ужасных шляпах, нахлобученных на еще более ужасные головы, с багровыми, в синих прожилках лицами — у кого с косыми глазами, у кого с кривым ртом, а у кого и без носа, — выделялся Лушар, одетый опрятнее других; но он тоже не снял шляпу, и выражение его лица было вместе и заискивающее и насмешливое.

— Мадемуазель, я вас арестую, — сказал он Эстер. — Что касается вас, дочь моя, — сказал он Европе, — за всякое буйство грозит наказание, и всякое сопротивление напрасно.

Стук оружейных прикладов о пол в столовой и прихожей, возвещал, что охранник снабжен охраной, подкрепил эти слова.

— За что же меня арестуют? — наивно спросила Эстер.

— А ваши должки? — отвечал Лушар.

— Ах, верно! — воскликнула Эстер. — Позвольте мне одеться.

— К сожалению, я должен удостовериться, мадемуазель, нет ли в вашей комнате какой-нибудь лазейки, чтобы вы от нас не убежали, — сказал Лушар.

Все это произошло так быстро, что барон не успел вмешаться.

— Карашо! Так это я торкофка челофечески тело, парон Нюсеншан? — вскричала страшная Азия, проскользнув между сыщиками к дивану и якобы только что обнаружив присутствие барона.

— Мерзки негодниц! — вскричал Нусинген, представ перед нею во всем величии финансиста.

И он бросился к Эстер и Лушару, который снял шляпу, услышав возглас Контансона:

— Господин барон Нусинген!..

По знаку Лушара сыщики покинули квартиру, почтительно обнажив головы, остался один Контансон.

— Господин барон платит? — спросил торговый пристав, держа шляпу в руке.

— Платит, — отвечал он, — но ранше я дольжен знать, в чем тут дело?

— Триста двенадцать тысяч франков с сантимами, включая судебные издержки; расход по аресту сюда не входит.

— Триста тфенадцать тисяча франк! — вскричал барон. — Это слишком дорогой пробушдень для челофека, который проводиль ночь на диван, — шепнул он на ухо Европе.

— Неужто этот человек барон Нусинген? — спросила Европа у Лушара, живописуя свои сомнения жестом, которому позавидовала бы мадемуазель Дюпон, актриса, еще недавно исполнявшая роль субреток во французском театре.

— Да, мадемуазель, — сказал Лушар.

— Да, — отвечал Контансон.

— Я отвечай за ней, — сказал барон, задетый за живое сомнением Европы, — позвольте сказать атин слоф.

Эстер и ее старый обожатель вошли в спальню, причем Лушар почел необходимым приложиться ухом к замочной скважине.

— Я люблю вас больше жизнь, Эздер; но зачем давать кредитор теньги, для которых лутчи место ваш кошелек? Ступайте в тюрьма: я берусь викупать этот сто тисяча экю за сто тисяча франк, и ви будете иметь тфести тисяча франк для сфой карман…

— План не пригоден! — крикнул ему Лушар. — Кредитор не влюблен в мадемуазель!.. Вы поняли? Отдай весь долг, и то ему покажется мало, как только он узнает, что вы увлечены ею.

— Шут горохови! — вскричал Нусинген, отворив дверь и впуская Лушара в спальню. — Ти не знаешь, что говоришь. Ти будешь получать тфацать процент, если проведешь это дело…

— Невозможно, господин барон.

— Как сударь? У вас достанет совести, — сказала Европа, вмешиваясь в разговор, — допустить мою госпожу до тюрьмы!.. Желаете, мадам, взять мое жалованье, мои сбережения? Берите их! У меня есть сорок тысяч франков…

Ах, бедняжка! А я и не знала, какая ты! — вскричала Эстер, обнимая Европу.

Европа залилась слезами.

— Я шелай платить, — жалостно сказал барон, вынимая памятную книжку, откуда он взял маленький квадратный листок печатной бумаги, какие банки выдают банкирам, — достаточно проставить на нем сумму в цифрах и прописью, и этот листок превращается в вексель, оплачиваемый предъявителю.

— Не стоит труда, господин барон, — сказал Лушар, — мне приказано произвести расчет наличными, золотом или серебром. Но ради вас я удовольствуюсь банковыми билетами.

— Тьяволь! — вскричал барон. — Покаши наконец твой документ!

Контансон предъявил три документа в обложке из синей бумаги; глядя Контансону в глаза, барон взял их и шепнул ему на ухо:

— Ти лутче би предупреждаль меня.

— Но разве я знал, господин барон, что вы здесь? — отвечал шпион, не заботясь о том, слышит ли их Лушар. — Вы многое потеряли, отказав мне в доверии. Вас обирают, — прибавил этот великий философ, пожимая плечами.

— Ферно! — сказал барон. — Ах! Мой дитя! — вскричал он, увидев векселя и обращаясь к Эстер. — Фи шертва мошенник! Фот мерзавец!

— Увы, да! — сказала бедная Эстер. — Но он так меня любил!

— Если би я зналь… я опротестовал би от ваш имени…

— Вы теряете голову, господин барон, — сказал Лушар. — Есть третий предъявитель.

— Та, — продолжал барон, — есть третий предъявитель… Серизе! Челофек, который всегда протестоваль!

— У него мания остроумия, — сказал с усмешкой Контансон, — он каламбурит.

— Не пожелает ли господин барон написать несколько слов своему кассиру? — спросил Лушар, улыбнувшись. — Я пошлю к нему Контансона и отпущу людей. Время уходит, и огласка…

— Ступай, Гонданзон! — вскричал Нусинген. — Мой кассир живет на угол улиц Мадюрен и Аркат. Фот записка, чтоби он пошел к тю Тиле и Келлер. Слючайно мы не держаль дома сто тисяча экю, потому теньги все в банк…Одевайтесь, мой анкел! — сказал он Эстер. — Ви свободен! Старух, — вскричал он, бросив взгляд на Азию, — опасней молодых!..

— Иду потешить кредитора, — сказала ему Азия. — Он-то уж меня не обидит; и попирую же я нынче! Не бутем сердица, каспатин парон… — прибавила Сент-Эстев, отвратительно приседая на прощание.

Лушар взял документы у барона, и они остались наедине в гостиной, куда полчаса спустя пришел кассир, сопровождаемый Контансоном. Тут же появилась Эстер в восхительном наряде, хотя и не обдуманном заранее. Когда Лушар сосчитал деньги, барон пожелал проверить векселя, но Эстер выхватила их кошачьим движением и спрятала в свой письменный столик.

— Сколько же вы пожертвуете на всю братию? — спросил Контансон Нусингена.

— Ви не бил одшень учтив, — сказал барон.

— А моя нога? — вскричал Контансон.

— Люшар, давай сто франк Гонданзон от остаток тисячни билет…

— Очен красифи женшин, — сказал кассир барону Нусингену, покидая улицу Тетбу, — но очень дорог, каспатин парон.

— Сохраняйт секрет, — сказал барон; Контансона и Лушара он также просил держать все в тайне.

Лушар вышел вместе с Контансоном, но Азия, подстерегавшая их на бульваре, остановила торгового пристава.

— Судебный пристав и кредитор тут, в фиакре; от нетерпения они готовы лопнуть, — сказала она. — И здесь можно поживиться!

Покамест Лушар считал капиталы, Контансон успел разглядеть клиентов. Всем своим видом выказывая равнодушие к происходящему, он, тем не менее, запомнил глаза Карлоса, приметил форму лба под париком, и именно парик показался ему подозрительным; он записал номер фиакра, но в особенности занимали его воображение Азия и Европа. Он решил, что барон стал жертвой чрезвычайно ловких людей, тем более, что Лушар, прибегая к его услугам, на этот раз обнаружил удивительную осторожность. Притом подножка, которую дала ему Европа, поразила не только его берцовую кость. «Прием пахнет Сен-Лазаром!* — сказал он про себя, подымаясь с полу.

Карлос расстался с судебным приставом, щедро его вознаградив, и сказал кучеру:

— Пале-Ройяль, к подъезду!

«Вот тебе раз! — подумал Контансон, услышав этот адрес. — Тут что-то нечисто!..»

Карлос доехал до Пале-Ройяль с такой быстротою, что мог не опасаться погони. Потом он, по своему обычаю, пересек галереи и на площади Шато-д’О взял другой фиакр, бросив кучеру: «Проезд Оперы! Со стороны улицы Пинон». Четверть часа спустя он был на улице Тетбу.

Увидев его, Эстер сказала:

— Вот эти несчастные документы!

Карлос взял векселя, проверил; затем пошел в кухню и сжег их в печке.

— Шутка сыграна! — вскричал он, показывая триста десять тысяч франков, свернутых в одну пачку, которую он вытащил из кармана сюртука. — Вот это да еще сто тысяч франков, добытых Азией, позволяют нам действовать.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула бедная Эстер.

— Дура! — сказал этот расчетливый человек. — Стань открыто любовницей Нусингена, и ты будешь встречаться с Люсьеном, он друг Нусингена. Я не запрещаю тебе любить его.

Эстер во мраке ее жизни приоткрылся слабый просвет; она вздохнула свободней.

— Европа, дочь моя, — сказал Карлос, уводя эту тварь в угол будуара, где никто не мог подслушать их беседы, — Европа, я доволен тобой.

Европа подняла голову, и взгляд, брошенный ею на этого человека настолько преобразил ее поблекшее лицо, что свидетельница сцены, Азия, сторожившая у двери, задумалась над тем: не крепче ли ее собственных те узы, которые связывают Европу с Карлосом?

— Это еще не все, дочь моя. Четыреста тысяч франков ничто для меня… Паккар вручит тебе опись серебра стоимостью до тридцати тысяч франков, на которые есть пометка о платежах в разные сроки в счет следуемой суммы; но наш ювелир Биден потерпел на этом убыток. Объявление о распродаже обстановки Эстер, на которую он наложил арест, появится, наверно, завтра. Пойди к Бидену, на улицу Арбр-Сэк, он даст тебе ломбардные квитанции на десять тысяч франков. Понимаешь, Эстер заказала серебро, не расплатилась за него, а уже отдала в заклад; ей угрожает обвинение в мошенничестве. Стало быть, надо отнести ювелиру тридцать тысяч франков и в ломбард десять тысяч, чтобы выкупить серебро. Итого, с накладными расходами, сорок три тысячи франков. Столовые приборы из накладного серебра, барон их обновит, а мы по этому случаю выкачаем у него еще несколько билетов по тысяче франков. Вы должны… Сколько за два года вы должны портнихе?

— Да, пожалуй, около шести тысяч франков, — ответила Европа.

— Так вот, если мадам Огюст хочет получить свои деньги и сохранить клиентку, пусть подаст счет на тридцать тысяч франков за четыре года. Тот же уговор с модисткой. Ювелир Самуил Фриш, еврей с улицы Сент-Авуа, даст тебе расписки: мы должны быть ему должны двадцать пять тысяч франков, а мы выкупим драгоценностей на шесть тысяч франков, заложенных нами в ломбарде.Затем вернем эти драгоценности золотых дел мастеру, причем половина камней будет фальшивыми; вероятно, барон на них и не посмотрит. Короче, ты принудишь нашего понтера через недельку поставить еще сто пятьдесят тысяч франков.

— Мадам должна хотя бы чуточку мне помочь, — отвечала Европа. — Поговорите с ней, ведь она ничего не соображает, и мне приходится раскидывать умом за трех авторов одной пьесы.

— Если Эстер вздумает ломаться, дай мне знать, — сказал Карлос. — Нусинген обещал ей экипаж и лошадей, пусть она скажет, что выберет их по своему вкусу. Воспользуйтесь услугами того же каретника и барышника, что обслуживают хозяина Паккара. Мы заведем кровных скакунов, чрезвычайно дорогих; они захромают через месяц, и мы их переменим.

— Можно вытянуть тысяч шесть по дутому счету от парфюмера, — сказала Европа.

— О нет! Уж больно ты тороплива, — сказал он ей, качая головой. — Действуй потихоньку, добивайся уступки за уступкой. Барон всунул в машину только руку, а нам требуется голова. Сверх всего этого мне нужны еще пятьдесят тысяч франков.

— Вы их получите, — отвечала Европа. — Мадам подобреет к этому толстому разине, когда дело дойдет до шестисот тысяч франков, и попросит у него еще четыреста, чтобы слаще любить.

— Послушай, дочь моя, — сказал Карлос. — В тот день, когда я получу последние сто тысяч франков, найдется и для тебя тысяч двадцать.

— К чему они мне? — сказала Европа, махнув рукой, точно дальнейшее существование казалось ей невозможным.

— Ты можешь вернуться в Валансьен, купить хорошее заведение и стать порядочной женщиной, если пожелаешь; бывают всякие вкусы, вот и Паккар об этом подумывает; у него чистые плечи, без клейма, почти чистая совесть, вы бы подошли друг другу. — отвечал Карлос.

— Вернуться в Валансьен!.. Как вы могли подумать, мосье? — вскричала Европа испуганно.

Уроженка Валансьена, дочь бедных ткачей, Европа была послана семи лет на прядильную фабрику, где современная промышленность истощила ее физические силы, а порок преждевременно развратил ее. Обольщенная в двенадцать лет, ставшая матерью в тринадцать, она попала в среду людей глубоко испорченных. В шестнадцать лет она предстала перед уголовным судом по делу об одном убийстве, правда, в качестве свидетельницы. Уступая не совсем еще заглохшей в ней честности и испытывая ужас перед правосудием, она дала показания, в силу которых суд приговорил обвиняемого к двадцати годам каторжных работ. Преступник, уже не раз судившийся и принадлежавший к организации, члены которой связаны страшной порукой мести, сказал во всеуслышание этой девочке: «Через десять лет, день в день, Прюданс (Европу звали Прюданс Сервьен), я ворочусь, чтобы затемнить тебя, хотя бы меня за это и скосили». Председатель суда пытался успокоить Прюданс Сервьен, обещая ей поддержку, участие правосудия; но бедная девочка так жестока была потрясена, что от страха заболела и пробыла около года в больнице. Правосудие — это некое отвлеченное существо, представленное собранием личностей, состав которых постоянно обновляется, и их добрые намерения и память, так же, как и они сами, чрезвычайно недолговечны. Суды присяжных, как и трибуналы, бессильны предупредить преступление: они созданы, чтобы расследовать уже совершенное. В этом отношении полиция, предотвращающая преступления, была бы благодеянием для страны; но слово полиция пугает нынешнего законодателя, который не находит более различия между словом править — управлять — отправлять правосудие. Законодатель стремится к тому, чтобы государство брало на себя все фунции, как будто оно способно к действию. А каторжник никогда не забывает о своем враге и мстит ему, ибо правосудие не вспоминает больше о нем. Прюданс, которой чутье подсказало, какая ей грозит опасность, бежала из Валансьена и очутилась с семнадцати лет в Париже, надеясь там скрыться. Она попробовала четыре ремесла; лучшим оказалось ремесло статистки в маленьком театре. Встретившись с Паккаром, она рассказала ему о своих злоключениях. Паккар, правая рука и верный помощник Жака Коллена, рассказал о Прюданс своему господину; господин, когда ему понадобилась рабыня, сказал Прюданс: «Если ты согласна служить мне, как служат дьяволу, я освобожу тебя от Дюрю». Дюрю был тот каторжник, тот дамоклов меч, что висел над головой Прюданс Сервьен. Из этих подробностей многие критики сочли бы привязанность Европы к Карлосу не совсем правдоподобной. К тому же никто не понял бы развязки, которую готовил Карлос.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: