В полночь бывшая столовая Эстер вместила почти всех действующих лиц этой драмы, смысл которой, скрытый в самом русле этих существований, подобных бурным потокам, был известен лишь Эстер, Люсьену, Пераду, мулату Контансону и Паккару, явившемуся прислуживать своей госпоже. Азия была призвана г-жой дю Валь-Нобль, без ведома Перада и Контансона, помогать ее кухарке. Садясь за стол, Перад, давший г-же дю Валь-Нобль пятьсот франков, чтобы ужин вышел на славу, нашел в своей салфетке клочок бумаги, на котором прочел написанные карандашом следующие слова: «Десять минут истекают в ту минуту, когда вы садитесь за стол». Он передал бумажку Контансону, стоявшему за его стулом, сказав по-английски: «Не ты ли это всунул сюда?» Контансон прочел при свете свечей это Мане, Тэке, Фарес* и положил бумажку в карман, но он знал, как трудно установить автора по почерку, в особенности, если фраза написана карандашом и прописными буквами, то есть начертана, так сказать, геометрически, поскольку прописные буквы состоят лишь из кривых и прямых, по которым невозможно различить навыки руки, столь очевидные в так называемой скорописи.
Ужин проходил невесело. Перад был явно встревожен. Из молодых прожигателей жизни, умевших оживить трапезу, тут находились только Люсьен и Растиньяк. Люсьен был грустен и задумчив. Растиньяк проигравший перед ужином две тысячи франков, пил и ел, думая только о том, чтобы отыграться после ужина. Три женщины, удивленные их необычной сдержанностью, переглядывались. Скука лишила вкуса все яства. Ужины, как театральные пьесы и книги, имеют свои удачи и неудачи. В конце ужина подали мороженое, так называемый пломбир. Все знают, что этот сорт мороженого содержит мелкие, засахаренные плоды, чрезвычайно нежные, расположенные на поверхности мороженого, которое подается в бокале и не притязает на пирамидальную форму. Мороженое было заказано г-жой дю Валь-Нобль у Тортони, знаменитое заведение которого находится на углу улицы Тетбу и бульвара. Кухарка вызвала мулата, чтобы уплатить по счету кондитера. Контансон, которому требование посыльного показалось подозрительным, спустился и озадачил посыльного вопросом: «Вы стало быть, не от Тортони?..» — и тотчас же побежал наверх. Но Паккар уже воспользовался его отсутствием и успел обнести гостей мороженым. Мулат еще не дошел до двери квартиры, как один из агентов, наблюдавший за улицей Муано, крикнул ему снизу: «Номер двадцать семь!»
— Что случилось? — откликнулся Контансон, мигом оказавшийся на нижних ступенях лестницы.
— Скажите папаше, что дочь его вернулась. Но в каком состоянии, милостивый боже! Пусть он спешит, она при смерти.
В ту минуту, когда Контансон входил в столовую, старик Перад, сильно подвыпивший, как раз глотал маленькую вишняю из пломбира. Пили за здоровье г-жи дю Валь-Нобль. Набоб наполнил свой стакан вином, так называемым константским, и осушил его. Как ни был взволнован Контансон известием, которое он нес Пераду, все же, войдя в столовую, заметил, с каким глубоким вниманием Паккар глядел на набоба. Глаза лакея г-жи де Шампи походили на два неподвижных огонька. Несмотря на всю важность наблюдения, сделанного мулатом, он не мог медлить и наклонился к своему господину в ту самую минуту, когда Перад ставил пустой стакан на стол.
— Лидия дома, — сказал Контансон, — и в очень тяжелом состоянии.
Перад отпустил самое французское из всех французских ругательств с таким резким южным акцентом, что на лицах гостей выразилось глубокое удивление. Заметив свой промах, Перад признался в своем переодевании, сказав Контансону на чистейшем французском языке: «Найди фиакр!.. Надо убираться отсюда!»
Все встали из-за стола.
— Кто же вы такой? — вскричал Люсьен.
— Та, кто ви такой? — сказал барон.
— Бисиу уверял меня, что вы умеете изображать англичан лучше его, но я не хотел ему верить, — сказал Растиньяк.
— Ну, конечно, какой-нибудь разоблаченный банкрот, — сказал дю Тийе громко, — я так и подозревал!..
— Какой удивительный город этот Париж!.. — сказала г-жа дю Валь-Нобль. — Объявив себя несостоятельным в своем квартале, торговец безнаказанно появляется, переряженный набобом или денди, в Елисейских полях!.. О, я злосчастная! Банкротство — вот мой червь!
— Говорят, у каждого цветка есть свой червь, — сказала Эстер спокойно. — А мой похож на червя Клеопатры, на аспида.
— Кто я такой?.. — сказал Перад у двери. — А-а! Вы это узнаете: и если я умру, я буду каждую ночь выходитьб из могилы, чтобы стягивать вас за ноги с постели!..
Произнося эти последние слова, он смотрел на Эстер и Люсьена; потом воспользовавшись общим замешательством, поспешно скрылся; он решил бежать домой, не дожидаясь фиакра. На улице Азия, в черном капоре с длинной вуалью, остановила шпиона у самых ворот, схватив его за руку.
— Пошли за святыми дарами, папаша Перад, — сказала она; это был тот самый голос, который однажды уже напророчил ему несчастье.
Возле дома стояла карета, Азия села в нее, карета скрылась, будто ее унесло ветром. Тут было пять карет, и люди Перада ничего подозрительного не заметили.
Вернувшись в свой загородный дом, в одном из самых отдаленных и самых приветливых кварталов маленького предместья Пасси, на улице Винь, Корантен, который слыл там за негоциантом, снедаемым страстью к садоводству, нашел шифрованную записку своего друга Перада. Вместо того, чтобы отдохнуть, он опять сел в фиакр, в котором только что приехал, и приказала себя везти себя на улицу Муано, где застал одну Катт. Он узнал от фламандки об исчезновении Лидии и не мог понять, как Перад, да и он оказались столь непредусмотрительны.
«Обо мне они еще не знают, — сказал он про себя. — Эти люди способны на все; надо выждать, не убьют ли они Перад, ну, а тогда уже я скроюсь…»
Чем постыднее жизнь человека, тем он сильнее за нее цепляется; она становится постоянным протестом, непрерывным мщением. Корантен сошел вниз и, вернувшись к себе домой, преобразился в хилого старичка, надев травяной парик и зеленый сюртучок, затем пешком отправился к Пераду, движимый чувством дружбы. Он хотел отдать приказания своим наиболее испытанным и ловким номерам. Свернув на улицу Сент-Оноре, чтобы от Вандомской площади попасть на улицу Сен-Рох, он нагнал девушку в домашних туфлях, одетую так, словно она готовилась ко сну, — в белой ночной кофте и в ночном чепчике. Время от времени из груди ее вырывалось рыдание и сдержанный стон. Корантене опередил ее на несколько шагов и узнал в ней Лидию.
— Я друг вашего отца, господина Канкоэля, — сказал он, не меняя своего голоса.
— Ах! Наконец нашелся человек, которому я могу довериться!.. — воскликнула она.
— Не подавайте виду, что знаете меня, — продолжал Корантен. — Нас преследуют лютые враги, и мы принуждены скрываться. Но расскажите мне, что с вами случилось…
— О, сударь! Об этом можно сказать, но не рассказывать… — сказала бедная девушка. — Я обесчещена, я погибла, и сама не могу объяснить себе как!..
— Откуда вы идете?..
— Не знаю, сударь! Я так спешила спастись, пробежала столько улиц, столько переулков, боясь погони…И когда встречала человека приличного, спрашивала, как пройти на бульвары и добраться до улицы де ла Пэ! Наконец, пройдя уже…Который теперь час?
— Половина двенадцатого! — сказал Корантен.
— Я убежала с наступлением сумерек, значит, уже пять часов, как я иду! — вскричала Лидия.
— Полно, вы отдохнете, увидите вашу добрую Катт…
— О сударь! Для меня нет больше отдыха! Я не желаю иного отдыха, кроме как в могиле; а до тех пор я уйду в монастырь, если только меня примут туда…
— Бедняжка! Вы защищались?
— Да, сударь. Ах! Если бы вы знали, среди каких гнусных созданий мне пришлось быть…
— Вас верно, усыпили?
— Ах, вот как это было? — сказала бедная Лидия. — Мне только бы дойти до дому…У меня нет больше сил, и мысли мои путаются…Сейчас мне почудилось, что я в саду…
Корантен взял Лидию на руки, и, когда он поднимался с нею по лестнице, она потеряла сознание.
Катт появилась и радостно вскрикнула.
— Не спешите радоваться! — внушительно сказал Корантен. — Девушка очень больна.
Когда Лидию уложили в постель и она при свете двух свечей, зажженных Катт, узнала свою комнату, у нее начался бред. Она пела отрывки из прелестных арий и тут же выкрикивала гнусные слова, слышанные ею. Ее красивое лицо было все в фиолетовых пятнах. Воспоминания непорочной жизни перемежались с позорными сценами последних десяти дней. Катт плакала. Корантен ходил по комнате, останавливаясь по временам, чтобы взглянуть на Лидию.
— Она расплачивается за своего отца! — сказал он. — Как знать, нет ли в этом руки провидения? О, я был прав, что не имел семьи!.. Как говорит какой-то философ, ребенок — это наш заложник в руках несчастья, честное мое слово!
— Ах, Катт! — сказала бедная девочка, приподнявшись с подушек и не оправляя своих прекрасных разметавшихся волос. — Чем лежать тут, лучше бы мне лежать на песчаном дне Сены…
— Катт, тем, что вы будете плакать и смотреть на вашу девочку, вы ее не исцелите, вместо этого лучше бы вам позвать врача — сперва из мэрии, а потом Деплена и Бьяншона…Надо спасти это невинное создание…
И Корантен написал адреса обоих знаменитых докторов. В это время по лестнице подымался человек, привыкший к ее ступеням; дверь отворилась. Весь в поту, с фиолетовым лицом, с налитыми кровью глазами, Перад, пыхтя, как дельфин, бросился от входной двери к комнате Лидии с воплем: «Где моя дочь?..»
Он заметил печальный жест Корантена; взгляд Перада остановился на Лидии. Сравнить ее можно было только с цветком, любовно взлелеянным ботаником; но вот обломился стебель, цветок раздавлен грубым башмаком крестьянина. Перенесите этот образ в отцовское сердце, и вы поймете, какой удар испытал Перад, из глаз которого полились слезы.
— Кто-то плачет…Это мой отец… — сказала девочка.
Лидия еще могла узнать отца; она поднялась и припала к коленям старика в ту самую минуту, когда он тяжело опустился в кресла.
— Прости, папа!.. — сказала она. Ее голосок пронзил сердце Перада, и тут же он почувствовал точно удар дубиной по голове.
— Умираю…Ах, негодяи! — были его последние слова.
Корантен хотел помочь своему другу, но лишь принял его последний вздох.
«Умер от яда!..» — сказал про себя Корантен. — А вот и врач! — воскликнул он, услышав шум подъезжавшей кареты.
Вошел Контансон, успевший смыть с себя загар мулата, и, услышав голос Лидии, застыл, точно бронзовая статуя. «Ты все еще не прощаешь меня, отец?.. Я не виновата! (Она не замечала, что отец ее мертв.) Ах, какими глазами он глядит на меня!..» — говорила несчастная безумная.
— Надо ему их закрыть, — сказал Контансон, положив умершего на кровать.
— Мы делаем глупость, — сказал Корантен. — Перенесем его на другую половину; обезумевшая дочь совсем потеряет рассудок, когда поймет, что отец умер; она подумает, что убила его.
Лидия тупо смотрела, как уносят отца.
— Вот мой единственный друг!.. — не скрывая волнения, сказал Корантен, когда Перада положили на кровать в спальне. — За всю свою жизнь только однажды заговорила в нем алчность! И то ради дочери…Пусть это послужит тебе уроком, Контансон. В каждом звании есть своя честь. Перад напрасно впутался в частное дела, мы должны заниматься делами государственными. Но, что бы это ни повлекло за собой, — сказал он, и звук его голоса, взгляд и жест навели на Контансона ужас, — даю слово отомстить за моего бедного Перада! Я открою виновников его смерти и бесчестия его дочери!.. Клянусь самим собой и остатком дней моих, которые я ставлю на карту ради мести, что все эти люди, будучи в добром здравии, кончат свои дни наголо обритыми в четыре часа дня на Гревской площади!..
— А я вам в этом помогу, — сказал потрясенный Контансон.
И верно, нет более волнующего зрелища, чем вспышка страсти у человека холодного, сдержанного, точного, в котором за двадцать лет никто не мог заметить и признака чувствительности. Такая страсть — точно раскаленный добела брусок железа, расплавляющий все, что с ним соприкасается. Недаром у Контансона перевернулось все внутри.
— Бедный папаша Канкоэль, — продолжал он, глядя на Корантена. — Он меня частенько угощал…И видите ли…только беспутные люди знают толк в таких вещах…частенько давал мне десять франков на игру…
После такого надгробного слова мстители за Перада, услышав на лестнице голоса Катт и городского врача, пошли к Лидии.
— Ступай за полицейским приставом, — сказал Корантен. — Королевский прокурор не найдет, возможно, повода для следствия, но мы попробуем составить донесение в префектуру; при случае это сослужит нам службу. Вот в этой комнате, — сказал Корантен городскому врачу, — лежит мертвый человек. Я не верю, чтобы его смерть была естественна. Сделайте вскрытие в присутствии полицейского пристава, который сейчас должен прийти по моей просьбе. Попытайтесь обнаружить следы яда; вам помогут в этом Деплен и Бьяншон, мы их ожидаем с минуты на минуту; я их вызвал к дочери моего лучшего друга; она в худшем положении, чем отец, хотя он и умер…
— Мне в них нет нужды, — сказал городской врач, — чтобы выполнить свое дело…
«Ну и ладно!» — подумал Корантен. — Не будем спорить, — продолжал он. — В коротких словах, вот мое мнение: кто убил отца, те обесчестили и дочь.
Под утро Лидию наконец сломила усталость; когда знаменитый хирург и молодойф врач пришли, она спала. Тем временем врач, пришедший установить смертный случай, вскрыл тело Перада и искал причины смерти.
— Пока больную не разбудили, — сказал Корантен двум знаменитостям, — не пожелаете ли помочь вашему собрату определить причину гибели одного человека, что, несомненно, представит для вас некоторый интерес, а кроме того, ваше мнение не будет излишним в протоколе.
— Ваш родственник умер от апоплексического удара, — сказал врач, — есть признаки сильнейшего кровоизлияния в мозг…
— Прошу вас, господа, осмотреть труп, — сказал Корантен, — и вспомнить, не знает ли токсикология ядов, оказывающих такое действие.
— Желудок совершенно переполнен, — сказал врач, — но так, без химического анализа его содержимого, я не вижу никаких следов яда.
— Если признаки кровоизлияния в мозг имеются, то, принимая во внимание возраст, это уже достаточная причина для смерти, — сказал Деплен, указывая на чрезмерное количество пищи.
— Он ужинал дома? — спросил Бьяншон.
— Нет, — ответил Корантен. — Он прибежал с бульваров и нашел изнасилованной свою дочь.
— Вот истинный яд, если он любил ее, — сказал Бьяншон.
— Но все-таки, какой же яд мог бы оказать подобное действие? — спросил Корантен, упорствуя в своей мысли.
— Существует только один, — сказал Деплен после внимательного осмотра. — Этот яд добывается на Явском архипелаге из ореха чилибухи, относящейся к малоизученной разновидности strychnos; им отравляют оружие чрезвычайно опасное…малайский крис…* Так по крайней мере говорят…
Пришел полицейский пристав. Корантен высказал ему свои подозрения, попросил его составить протокол, указав, в каком доме и с какими людьми ужинал Перад; он также сообщил ему о заговоре, направленном против жизни Перада, и о причине болезни Лидии. Потом Корантен пошел в комнаты бедной девушки, где Деплен и Бьяншон осматривали больную, но встретился с ними уже в дверях.
— Ну что, господа? — спросил Корантен.
— Поместите эту девушку в дом для умалишенных, и если в случае беременности рассудок не вернется к ней после родов, она окончит свои дни тихим помешательством. Исцелить ее может только одно средство: чувство материнства, если оно в ней проснется…
Корантен дал врачам по сорок франков золотом и обернулся к приставу, потянувшему его за рукав.
— Врач уверяет, что смерть естественна, — сказал чиновник, — и я не могу составить протокол, тем более, что дело касается папаши Канкоэля; он вмешивался во многие дела, и как знать, на кого мы нападем…Эти люди частенько умирают по приказу…
— Я — Корантен, — сказал Корантен на ухо полицейскому приставу.
Тот не мог скрыть своего удивления.
— Итак, составьте докладную записку, — продолжал Корантен, — позже она нам очень пригодится, но только пошлите ее в качестве секретной справки. Отравления нельзя доказать, и я знаю, что следствие было бы прекращено сразу…Но, рано или поздно, я найду виновных, я их выслежу и схвачу на месте преступления.
Полицейский пристав поклонился Корантену и вышел.
— Сударь, — сказала Катт, — девочка все поет и танцует. Как мне быть?
— А что на нее так повлияло?
— Она узнала, что умер ее отец…
— Посадите ее в фиакр и отвезите прямо в Шарантон*; я напишу несколько строк главному начальнику королевской полиции, чтобы она была прилично помещена. Дочь в Шарантоне, отец в общей могиле! — сказал Корантен. — Контансон, ступай, закажи похоронные дроги. Теперь мы с вами один на один, дон Карлос Эррера…
— Карлос! — воскликнул Контансон. — Да ведь он в Испании.
— Он в Париже! — твердо сказал Корантен. — От всего этого веет духом эпохи Филиппа Второго испанского, но у меня найдется капканы для всех, даже для королей.
Пять дней спустя после исчезновения набоба г-жа дю Валь-Нобль сидела в девять часов утра у изголовья кровати Эстер и плакала, ибо она чувствовала, что ступила на наклонную плоскость нищеты.
— Будь у меня хотя бы сто луидоров ренты! Тогда, моя дорогая, можно было бы уехать в какой-нибудь маленький городок и там найти случай выйти замуж…
— О, совсем просто! Слушай. Ты будто бы захочешь покончить с собой; сыграй хорошенько эту комедию! Пошлешь за Азией и предложишь ей десять тысяч франков за две черные жемчужины из тонкого стекла, наполненные ядом, который убивает за одну секунду; ты мне их принесешь, и я тебе дам пятьдесять тысяч франков…
— Почему ты не попросишь их сама? — сказала г-жа дю Валь-Нобль.
— Азия мне их не продала бы.
— Неужто это для тебя?.. — сказала г-жа дю Валь-Нобль.
— Для тебя! Да ведь ты живешь среди роскоши, веселья, в собственном доме! И накануне празднества, о котором будут толковать целых десять лет! Ведь Нусингену этот день обойдется тысяч в двадцать франков. Говорят, будто в феврале к столу подадут клубнику, спаржу, виноград…дыни…Одних цветов в комнатах будет на тысячу экю!
— Ну что ты болтаешь! На тысячу экю одних только роз на лестнице.
— Говорят, твой наряд стоит десять тысяч франков?
— Да, у меня платье из брюссельских кружев, и Дельфина, его жена, в бешенстве. Но мне хотелось быть одетой, как невеста.
— А где эти десять тысяч франков? — спросила г-жа дю Валь-Нобль.
— Это все мои карманные деньги, — сказала Эстер, улыбнувшись. — Открой туалетный столик, деньги под бумагой для папильоток…
— Кто говорит о самоубийстве, тот не кончает с собой, — сказала г-жа дю Валь-Нобль. — Ну, а если яд нужен для того, чтобы совершить…
— Преступление, хочешь ты сказать? — докончила Эстер мысль своей нерешительной подруги. — Можешь быть спокойна, — продолжала Эстер, — я никого не хочу убивать. У меня была подруга, очень счастливая женщина, она умерла, я последую за ней…вот и все…
— Ну и глупа же ты!..
— Что прикажешь делать? Мы дали обещание друг другу.
— Дай опротестовать этот вексель, — сказала подруга, смеясь.
— Делай, что я тебе говорю, и убирайся. Я слышу, подъезжает экипаж. Это Нусинген, человек, который сойдет с ума от счастья! Он то меня любит…Почему мы не любим тех, кто нас любит, ведь они в конце концов делают все, чтобы вам понравиться?..
— Вот именно! — сказала г-жа дю Валь-Нобль. — Это вроде истории с селедкой, самой злокозненной из рыб.
— Почему она злокозненная?
— Ну, этого никому так и не удалось узнать.
— Ступай, душенька! Надо выпросить для тебя пятьдесят тысяч франков.
— Ну, прощай…
Вот уже три дня, как обращение Эстер с бароном Нусингеном резко переменилось. Обезьянка стала кошечкой, а кошечка становилась женщиной. Эстер одаряла старика сокровищами нежности, она была само очарование. Ее вкрадчиво-нежные речи, лишенные обычной ядовитости и насмешки, вселили уверенность в неповоротливый ум банкира; она называла его Фрицем; он думал, что любим.
— Мой бедный Фриц, я тебя достаточно испытывала, — сказала она, — я тебя достаточно мучила; в твоем терпении было высочайшее благородство, ты любишь меня, я вижу и вознагражу тебя. Ты мне нравишься, и я не знаю, как это случилось, но теперь я предпочла бы тебя молодому человеку. Возможно, опытность тому причина. Со временем замечаешь, что любовь — это дар души, и быть любимым, ради наслаждения ли, ради денег ли, одинаково лестно. Притом молодые люди чересчур большие эгоисты, они думают больше о себе, чем о нас; ты же думаешь только обо мне. Поэтому и я ничего больше не требую от тебя, я хочу доказать тебе, до какой же степени я бескорыстна.
— Я вам ничефо не даваль, — отвечал очарованный барон. — Я думаль подарить зафтра дрицать тисяча франк рента…Это мой сфатебни подарок…
Эстер так мило поцеловала Нусингена, что он побледнел и без пилюль.
— Смотрите, не подумайте, — сказала она, — что все это за ваши тридцать тысяч ренты…нет…а потому что теперь…я люблю тебя, мой толстый Фредерик.
— О, поже мой! Почему меня исфитифал…я бил би так сшастлив три месяц…
— Что это, из трех или из пяти процентов, мой дружок? — сказала Эстер, проводя рукой по волосам Нусингена и укладывая их по своей прихоти.
— Из трех…у меня их осталься от несостоятельни дольжник…
Итак, в это утро барон принес государственное долговое обязательство; он собирался позавтракать со своей дорогой девочкой, получить от нее распоряжения на завтра, на знаменитую субботу, большой день!
— Полючай, мой маленки жена, мой единствен жена, — радостно сказал барон, просияв от счастья. — Будет чем платить расход по кухня на остаток ваш тней…
Эстер без малейшего волнения взяла бумагу, сложила ее и убрала в туалетный столик.
— Ну вот, теперь вы довольны, чудовище несправедливости, — сказала она, потрепав Нусингена по щеке. — Наконец-то я хоть что-то от вас приняла! Теперь я уже не могу высказывать вам всякие истины, ведь я делю с вами плоды ваших, как вы называете, трудов…И это вовсе не подарок, бедный мой мальчик, а просто-напросто моя доля прибыли в деле…Ну, полно, не гляди на меня биржевиком. Ты отлично знаешь, что я тебя люблю.
— Мой прекрасни Эздер, мой анкел люпфи, — сказал барон, — прошу вас не говорить мне так никогта! Пускай говорит весь сфет, что я вор, я был бы равнодушен, лишь бы я был честни челофек для ваши глаз…Я все больше и больше люблю вас…
— Таково мое мнение, — сказала Эстер. — Поэтому я никогда больше не скажу тебе ничего такого, что могло бы тебя огорчить, мой слоненок, ты ведь стал простодушен, как дитя. Черт возьми! Да ты никогда и не знал, толстый греховодник, что такое невинность! Все же какую-то толику ее ты получил, когда появился на свет божий, ведь должна была она когда-нибудь всплыть на поверхность, но у тебя она затонула так глубоко, что потребовалось шестьдесят шесть лет, чтобы извлечь ее… багром любви. Такое чудо случается с глубокими стариками… Вот за что я в конце концов и полюбила тебя: ты молод, очень молод…Никто не знает этого Фредерика…одна я! Ведь уже в пятнадцать лет ты был банкиром…В коллеже, прежде чем давать товарищу игрушечный шарик, ты ставил условием возвратить тебя два…(Она вскочила на колени смеявшегося барона.) Ну что ж! Ты волен делать, что пожелаешь. Э, боже мой! Грабь их… не робей, я тебе в этом помогу. Люди не стоят того, чтобы их любить. Наполеон их убивал, как мух. Французам платить подати тебе или казне — не все ли равно!.. К казне тоже не питают нежных чувств, я, клянусь…Я хорошо все обдумала, ты прав…стриги овец, как сказано в евангелии от Беранже…Поцелуйте вашу Эздер…Ах, кстати! Ты отдашь этой бедной Валь-Нобль всю обстановку на улице Тетбу! И потом завтра же ты преподнесешь ей пятьдесят тысяч франков… Этим ты себя покажешь в выгодном свете…Видишь ли, котик, ты убил Фале, об этом уже кричат…Твой подарок покажется сказочно щедрым…и все женщины заговорят о тебе. О!.. во всем Париже ты один будешь велик и благороден, и — так уж создан свет! — все забудут о Фале. В конце концов ты выгодно поместишь капитал: ты заработаешь на нем уважение!
— Ти прав, мой анкел! Ти знаешь сфет, — сказал он. — Ти будешь мой софетник.
— Вот видишь, — продолжала она, — как я забочусь о делах моего мужа, о его добром имени, чести…Ну, ступай же, поищи для меня пятьдесят тысяч франков…
Она хотела избавиться на Нусингена, чтобы вызвать маклера и в тот же вечер на бирже продать свою ренту.
— А пошему так бистро? — спросил он.
— А как же иначе, котик, надо же их преподнести в атласной коробке, прикрыв веером. Ты скажешь ей: «Вот, сударыня, веер, который, надеюсь, доставит вам удовольствие!» Думают, что ты Тюркаре, а ты прослывешь Божоном!*
— Прелестни! Прелестни! — вскричал барон. — Я буду, стало бить, имейт теперь твой ум!.. Та, я буду пофторять ваши слофа…
В тот миг, когда бедная Эстер садилась в кресла, изнемогая от напряжения, которое ей потребовалось, чтобы разыграть свою роль, вошла Европа.
— Сударыня, — сказала она, — там рассыльный с набережной Малакэ, его послал Селестен, слуга господина Люсьена.
— Пусть войдет!.. Нет, лучше я сама выйду в прихожую.
— У него письмо для вас, сударыня.
Эстер бросилась в прихожую, взглянула на рассыльного — самый обыкновенный рассыльный.
— Скажи ему, чтобы сошел вниз! — прочтя письмо, сказала Эстер упавшим голосом и опустилась на стул.
— Люсьен хочет покончить с собой… — шепнула она Европе. — Впрочем, отнеси письмо ему.
Карлос Эррера, все в том же обличье коммивояжера, тотчас сошел вниз, но, приметив в прихожей постороннее лицо, впился взглядом в рассыльного. «Ты сказала, что никого нет», — шепнул он на ухо Европе. Из предосторожности он тут же прошел в гостиную, успев, однако, посмотреть посланца. Обмани-Смерть не знал, что с некоторых пор у прославленного начальника тайной полиции, арестовавшего его в доме Воке, появился соперник, которого прочили в его преемники. Этим соперником был рассыльный.
— Ваши предположения правильны, — сказал мнимый рассыльный Контансону, который ожидал его на улице, — тот человек, приметы которого вы мне указали, в доме; но он не испанец, ручаюсь головой, что под этой сутаной — наша дичь.
— Он такой же священник, как испанец, — сказал Контансон.
— Я в том уверен, — сказал агент тайной полиции.
— О, если только мы правы!.. — воскликнул Контансон.
Люсьен действительно два дня был в отсутствии, и этим воспользовались, чтобы расставить сети; но он вернулся в тот же вечер, и тревоги Эстер рассеялись.
На другой день, поутру, когда куртизанка, выйдя из ванны, опять легла в постель, пришла ее подруга.
— Жемчужины у меня! — сказала Валь-Нобль.
— Ну-ка, посмотрим! — сказала Эстер, приподымаясь на локте, утонувшем в кружевах подушки.
Госпожа дю Валь-Нобль протянула подруге нечто похожее на две ягоды черной смородины. Барон подарил Эстер двух левреток редкостной породы, заслужившей носить в будущем носить имя великого поэта, который ввел их в моду, и куртизанка, чрезвычайно польщенная подарком, сохранила для них имена их предков: Ромео и Джульетты. Нет нужды говорить о привлекательности, белизне, изяществе этих, точно созданных для комнатной жизни животных, во всех повадках которых было что-то схожее с английской чопорностью. Эстер позвала Ромео: перебирая своими гибкими, тонкими лапками, такими крепкими и мускулистыми, что вы приняли бы их за стальные прутья, Ромео подбежал и посмотрел на свою хозяйку. Эстер, чтобы привлечь его внимание, размахнулась, будто собираясь что-то бросить.
— Самое имя обрекает его на такую смерть! — сказала Эстер, бросая жемчужину, которую Ромео раздавил зубами.
Не издав ни звука, собака покружилась и упала замертво. Все было кончено, пока Эстер произносила это надгробное слово.
— О боже! — вскрикнула г-жа дю Валь-Нобль.
— Твой фиакр здесь, увези покойника, Ромео, — сказала Эстер: — Его смерть наделала бы тут шуму; скажем, что я тебе подарила, а ты его потеряла; помести в газете объявление. Поспеши, нынче же вечером ты получишь обещанные пятьдесят тысяч франков.
Это было сказано так спокойно и с такой великолепной бесчувственностью истой куртизанки, что дю Валь-Нобль воскликнула: «И верно, ты наша королева!»
— Приходи пораньше и принарядись хорошенько…
В пять часов Эстер принялась за свой свадебный туалет. Она надела кружевное платье поверх белой атласной юбки, застегнула белый атласный пояс, обула ноги в белые атласные туфельки, накинула на свои прекрасные плечи шарф из английских кружев. Она убрала свою головку белыми камелиями, точно девственница. На ее груди переливалось жемчужное ожерелье в тридцать тысяч франков, подаренное Нусингеном. Хотя свой туалет она закончила к шести часам, дверь ее была закрыта для всех, даже для Нусингена. Европа знала, что в спальню должен пройти Люсьен. Он приехал к седьмому часу, и Европа сумела тайком проводить его к своей госпоже; никто не заметил его появления.
Люсьен, увидев Эстер, подумал: «Почему бы не уехать и не жить с нею в Рюбампре, вдали от света, распростившись навсегда с Парижем!.. Я уже отдала пять лет в задаток такой жизни, а моя любимая всегда останется верна себе! Где я найду еще такое чудо?»
— Друг мой, вы были для меня божеством, — сказала Эстер, опустившись на подушку у ног Люсьена и преклонив перед ним колени, — благословите меня…
— К чему эти шутки, любовь моя? — спросил Люсьен, собираясь поднять и поцеловать Эстер. Он попытался взять ее за талию, но она отстранилась движением, исполненным обожания и ужаса.