— Как ви неблаготарн! — вскричал барон, в отчаянии слушая эту музыку, которую влюбленные старики слышат, однако ж, достаточно часто в Итальянской опере.
— Неблагодарна! — сказала Эстер, — А что я получила от вас по нынешний день?.. Множество неприятностей. Посудите сами, папаша, могу ли я вами гордиться? А вы? Вы-то мною гордитесь, я с блеском ношу ваши галуны и ливрею! Вы заплатили мои долги?.. Пусть так. Но вы сфороваль достаточно миллионов (Ах, ах! Не надувайте губы, вы согласны со мной…), чтобы смотреть на это сквозь пальцы. Вот что более всего и делает вам честь…Девка и вор — лучшего сочетания не придумать. Вы соорудили роскошную клетку для попугая, который полюбился вам…Ступайте, спросите у бразильского ара, благодарен ли он тому, кто посадил его в золоченую клетку?.. Не глядите на меня так, вы похожи на бонзу…Вы показываете вашего бело-красного ара всему Парижу. Вы говорите: «Найдется ли в Париже еще один такой попугай?.. А как он болтает! Как он боек на язык!.. Дю Тийе входит, а он ему говорит: „Здравствуй, плутишка!..“ Но вы счастливы, как голландец, купивший редкостный тюльпан, как в старину бывал счастлив набоб, проживавший в Азии на средства Англии, когда ему случалось купить у коммивояжера музыкальную табакерку, исполнявшую три увертюры! Вы добиваетесь моего сердца! Ну что ж! Я укажу вам средство его завоевать.
— Будьте молоды, будьте красивы, будьте, как Люсьен де Рюбампре, вон там, в ложе вашей жены! И вы получите даром то, чего вам никогда не купить, со всеми вашими миллионами…
— Я оставляй вас…Потому сефодня ви отвратителен… — сказал хищник, и лицо его вытянулось.
— Ну что ж! Доброй ночи, — отвечала Эстер. — Посоветуйте Шоршу положить ваши подушки повыше, а ноги держите пониже, у вас сегодня апоплексический цвет лица…Вы не можете сказать, дорогой мой, что я не забочусь о вашем здоровье.
Барон встал и взялся за ручку двери.
— Сюда, Нусинген!.. — сказала Эстер, подзывая его высокомерным жестом.
Барон наклонился к ней собачьей покорностью.
— Хотите, чтобы я была мила с вами, давала бы вам вечером сладкой воды, нянчилась с вами, толстое чудовище?
— Ви раздирай мене тушу…
— Раздирать тушу? Ведь это значит драть шкуру!.. — продолжала Эстер, насмехаясь над произношением барона. — Послушайте, приведите ко мне Люсьена, я хочу пригласить его на наш Валтасаров пир и должна быть уверена, что он придет. Если вам удастся это посредничество, я так горячо скажу: «Я люблю тебя, мой толстый Фредерик, что ты поверишь…»
— Ви вольшебниц, — сказал барон, целуя перчатку Эстер, — я зогласен слушать айн час ругательств, чтоби полючить ласки в конец…
— Ну, а если меня не послушают, я… — сказала она, погрозив барону пальцем, точно ребенку.
Барон задергал головой, как птица, когда, попав в силки, она взывает к жалости охотника.
«Боже мой! Что случилось с Люсьеном? — говорила Эстер про себя, оставшись одна в ложе и давая волю слезам. — Я никогда не видела его таким грустным!»
Вот что случилось с Люсьеном в этот вечер. В девять часов Люсьен направился, как обычно, в своей двухместной карете к особняку де Гранлье. Пользуясь верховой лошадью и кабриолетом для утренних прогулок, он, подобно всем молодым людям, нанимал зимой для вечерних выездов двухместную карету, выбрав у лучшего каретника самый великолепный экипаж и кровных рысаков. Все улыбалось ему в течение месяца: он обедал три раза в особняке Гранлье, герцог был с ним мил; акци омнибусного предприятия были проданы за триста тысяч франков, что позволило ему уплатить еще треть стоимости земли; Клотильда де Гранлье облекалась в обворожительные одеяния, накладывала на лицо десять банок румян перед каждой встречей с Люсьеном и открыто признавалась в любви к нему. Некоторые особы, достаточно высокопоставленные, говорили о свадьбе Люсьена и мадемуазель де Гранлье как о вещи вполне вероятной. Герцог де Шолье, бывший посол в Испании и какое-то время министр иностранных дел, обещал герцогине де Гранлье испросить у короля титул маркиза для Люсьена. Итак, отобедав у г-жи де Серизи, Люсьен, как это повелось в последнее время, с улицы Шоссе-д’Антен поехал в Сен-Жерменское предместье. Он приезжает, кучер кричит, чтобы открыли ворота, ворота открываются, экипаж останавливается у подъезда. Люсьен, выходя из кареты, видит во дворе еще четыре экипажа. Заметив г-на де Рюбампре, один из лакеев, открывавший и закрывавший двери подъезда, выходит на крыльцо и становится перед дверью, как солдат на часах. «Его милости не дома!» — говорит он. «Но госпожа герцогиня принимает», — говорит Люсьен лакею. «Госпожа герцогиня выехали», — важно отвечает лакей. «А мадемуазель Клотильда…» «Не думаю, чтобы мадемуазель Клотильда приняла мосье в отсутствие герцогини…» «Но в доме гости…» — говорит Люсьен, сраженный. «Не могу знать», — отвечает лакей, пытаясь сохранить видимость глупости и почтительности. Нет ничего страшнее этикета для того, кто возводит его в самый грозный закон высшего общества. Люсьен без труда постиг смысл этой убийственной для него сцены: герцог и герцогиня не желали его принимать. Он почувствовал, как стынет у него в жилах кровь, и капли холодного пота выступили у него на лбу. Разговор произошел в присутствии его собственного лакея, который держал ручку дверцы, не решаясь ее закрыть. Люсьен знаком задержал его, но, садясь в карету, он услышал шум шагов на лестнице и голос выездного лакея, крикнувшего: «Карету господина герцога де Шолье! Карету госпожи виконтессы де Гранлье!» Люсьен едва успел сказать своему слуге: «К Итальянцам! Пошел!» Несмотря на проворство, злополучный денди не избежал встречи с герцогом де Шолье и его сыном герцогом де Реторе, с которыми принужден был раскланяться молча, потому что они не сказали ему ни слова. Крупная придворная катастрофа, падение опасного фаворита часто завершаются на пороге кабинета подобным возгласом привратника с бесстрастной физиономией. «Как известить немедленно об этом несчастье моего советчика? — думал Люсьен по пути к Итальянской опере. — Что произошло?.. Он терялся в догадках. А произошло следующее.
В то утро, в одиннадцать часов, герцог де Гранлье, войдя в малую гостиную, где обычно завтракал в семейном кругу, поцеловав Клотильду, сказал ей: «Дитя мое, впредь до моих на то указаний и не помышляй о господине де Рюбампре». Потом он взял герцогиню за руку и увел ее в оконную нишу, желая наедине сказать ей несколько слов: бедная Клотильда изменилась в лице. Мадемуазель де Гранлье, внимательно наблюдая за своей матерью, слушавшей герцога, прочла в ее глазах живейшее удивление. «Жан, — обратился герцог к одному из слуг, — отнесите эту записку господину герцогу де Шолье, скажите, что я прошу ответа: „Да или нет“. — Я пригласил его сегодня к обеду», — сказал он жене.
Завтрак был невеселым. Герцогиня сидела задумавшись, герцог, казалось, сердился на самого себя, а Клотильда с трудом удерживала слезы. «Дитя мое, ваш отец прав, повинуйтесь ему, — мягко сказала мать дочери. — Я не могу, как он, приказать: „Не помышляйте о Люсьене!“ Нет, я понимаю твое горе. (Клотильда поцеловала руку матери.) Но я скажу тебе, мой ангел: будь терпелива, не делай никаких попыток, страдай молча, если ты его любишь, и доверься заботам твоих родителей! Величие женщин знатного происхождения и заключается, моя девочка, в том, что они исполняют свой долг во всех случаях и с достоинством». «Но что случилось? — спросила Клотильда, белая, как лилия. „Нечто слишком серьезное, чтобы тебя в это посвящать, моя милая, — отвечала герцогиня. — Если это ложь, тогда незачем тебе грязнить свою душу; если это правда, ты не должна ее знать“.
В шесть часов герцог де Шолье прошел в кабинет к герцогу де Гранлье, который его ожидал. «Послушай, Анри…(Эти два герцога были на „ты“ и называли друг друга по имени — один из оттенков, изобретенных для того, чтобы подчеркнуть степень близости одних, не допуская излишней французской непринужденности со стороны других и не щадя чужого самолюбия.) Послушай, Анри, я в таком затруднении, что могу просить совета только у старого опытного в делах друга, а у тебя в них большой навык. Как тебе известно, моя дочь любит молодого Рюбампре, которого мне чуть не навязали в зятья. Я всегда был против этого брака; но, видишь ли, герцогиня не могла противостоять любви Клотильды. Когда этот мальчик купил землю, когда он уплатил за нее три четверти всей суммы, я сдался. И вот вчера я получил подметное письмо (ты знаешь, как надобно к ним относиться), в котором меня уверяют, что состояние этого малого почерпнуто из нечистого источника и он лжет, рассказывая нам, будто средства для этой покупки дает ему его сестра. Меня заклинают, чтобы я, во имя счастья дочери и уважения к нашему роду, навел справки, и указывают пути к выяснению истины. Да ты сам прочти сначала». «Я разделяю твое мнение насчет подметных писем, дорогой Фердинанд, — отвечал герцог де Шолье, прочтя письмо. — К ним относишься, как к шпионам: презираешь, но прислушиваешься. Не принимай у себя некоторое время этого мальчика, мы попытаемся навести справки…Да, позволь! Я знаю, что делать! В лице твоего адвоката Дервиля ты имеешь человека, которому мы вполне доверяем; он посвящен в тайны многих семейств, он может хранить и эту. Он человек порядочный, человек солидный, человек честный; он тонкая штучка, хитрец; но тонок он лишь в своей области и нужен тебе лишь для того, чтобы собрать доказательства, которые ты мог бы принять во внимание. У нас в министерстве иностранных дел есть один человек из королевской полиции; ему нет равного, когда дело идет о раскрытии тайн, имеющих государственную важность, мы часто даем ему поручения такого рода. Предупреди Дервиля, что у него в этом деле будет помощник. Наш шпион — настоящий вельможа, он явится украшенный орденом Почетного легиона, и у него будет облик дипломата. Этот пройдоха возьмет на себя роль охотника, а Дервилю придется лишь присутствовать при охоте. Твой адвокат либо скажет тебе, что гора родила мышь, либо, что ты должен порвать с молодым Рюбампре. Через неделю ты будешь знать, как поступить». — «Молодой человек не такая еще важная особа, чтобы обижаться, если не будет заставать меня дома в продолжение недели, — сказал герцог де Гранлье. „В особенности если ты отдаешь ему свою дочь, — отвечал бывший министр. — Окажись автор подметного письма прав, что тебе до Рюбампре? Ты пошлешь Клотильду путешествовать с моей невесткой Мадленой, которая хочет ехать в Италию…“ „Ты выручаешь меня из беды! Но я не знаю еще, должен ли я тебя благодарить…“ — „Подождем событий“. — „Ах, да! — воскликнул герцог де Гранлье. — А имя этого господина? Надо же предупредить о нем Дервиля…Пришли его ко мне завтра к четырем часам, у меня будет Дервиль, я их сведу друг с другом“. „Имя настоящее, — сказал бывший министр, — как будто Корантен…(этого имени тебе не надо было бы знать), но сей господин представится тебе под своим министерским именем: он зовется господином де Сен…как бишь его…Ах, да! Сент-Ив…Сен-Валер, что-то в этом роде! Ты можешь ему довериться, Людовик Восемнадцатый вполне ему доверял“.
После этого совещания дворецкий получил приказ не принимать г-на де Рюбампре, что и было сделано.
Люсьен прохаживался в фойе Итальянской оперы, шатаясь, как пьяный. Он уже видел себя притчей всего Парижа. В лице герцога де Реторе у него был беспощадный враг, один из тех, которым надо улыбаться, не имея возможности отомстить, ибо они наносят удары в согласии с требованиями света. Герцог де Реторе знал о сцене, происшедшей у подъезда особняка де Гранлье. Люсьену не терпелось известить об этом неожиданном бедствии своего личного-действительного-тайного советника, но он опасался повредить своей репутации, появившись у Эстер, где мог кого-нибудь встретить. Он забывал, что Эстер была тут же, в театре, так путались его мысли; в этом состоянии полной растерянности ему пришлось отвечать Растиньяку, когда, тот, не зная еще новости, поздравил его с предстоящей свадьбой. В это время появился Нусинген и, улыбаясь Люсьену, сказал ему:
— Окажите мне удовольство посетить матам те Жампи, он желаль би сам приглашать вас на наш новозель…
— Охотно, барон, — сказал Люсьен, которому капиталист показался ангелом-спасителем.
— Оставьте нас, — сказала Эстер господину Нусингену, когда он вошел в ложу с Люсьеном. — Ступайте навестить госпожу дю Валь-Нобль, она сидит в ложе третьего яруса со своим набобом…Сколько набобов развелось в Индии! — прибавила она, кинув на Люсьена выразительный взгляд.
— А этот, — сказал Люсьен, усмехнувшись, — удивительно похож на вашего.
— И приведите ее сюда вместе с ее набобом, — сказала Эстер, понимающе глядя на Люсьена, но обращаясь к барону, — ему страстно хочется завязать с вами знакомство; говорят, он баснословно богат. Бедняжка уже напела мне про него не знаю сколько, все жалуется, что этого набоба не раскачать; а если бы вам удалось вытряхнуть из него балласт, быть может, он и встряхнулся бы.
— Ви принимайт нас за вор, — сказал барон.
— Что с тобою, мой Люсьен?.. — шепотом сказала она своему другу, коснувшись губами его уха, как только дверь ложи закрылась.
— Я погиб! Мне только что отказали от дома де Гранлье под предлогом, что господ нет, в то время как герцог и герцогиня были у себя, а во дворе пять упряжек рыли копытами землю…
— Как! Женитьба может расстроиться? — воскликнула Эстер взволнованно, ибо ей уже грезился рай.
— Я не знаю еще, что замышляется против меня…
— Мой Люсьен, — сказала она ему своим чарующим голосом, — зачем грустить? Со временем ты составишь себе еще более удачную партию. Я заработаю тебе два имения…
— Устрой ужин, и нынче же: мне надо поговорить наедине с Карлосом, а главное, пригласи мнимого англичанина и Валь-Нобль. Этот набоб — причина моей гибели, он наш враг, мы его заманим и… — Люсьен не договорил, махнув отчаянно рукой.
— Но что случилось? — спросила бедная девушка, которая чувствовала себя как на раскаленных угольях.
— О боже! Меня заметила госпожа Серизи! — вскричал Люсьен. — И в довершение несчастья, с нею герцог де Реторе, они из свидетелей моей неудачи.
И верно, в эту самую минуту герцог де Реторе разглагольствовал в ложе графини де Серизи, забавляясь ее горем.
— Вы позволяете Люсьену показываться в ложе мадемуазель Эстер? — говорил молодой герцог, указывая на ложу, в которой находился Люсьен. — Принимая в нем участие, вы должны были бы внушить ему, что так вести себя неприлично. Можно ужинать у нее, можно даже там…но, должен сознаться, я не удивляюсь более охлаждению де Гранлье к этому мальчику: я только что видел, выходя из их особняка, как ему отказали от дома.
— Эти девицы очень опасны, — сказала г-жа де Серизи, глядя в бинокль на ложу Эстер.
— Да, — сказал герцог, — и тем, на что они способны, и тем, чего они хотят…
— Они его разорят! — сказала г-жа де Серизи. — Мне говорили, что они одинаково дорого обходятся, когда им платят и когда не платят.
— Но не ему! — отвечал молодой герцог, состроив удивленную мину. — Они ему не стоят ровно ничего, и сами бы в случае надобности дали ему денег. Они все бегают за ним.
Губы графини дрогнули, но едва ли эту нервную гримаску можно было назвать улыбкой.
— Ну что ж! — Приезжай ужинать в двенадцать. Привези Блонде и Растиньяка. Будет хотя бы два забавных человека, а всех нас соберется не более девяти.
— Надо найти повод, чтобы послать барона за Европой; скажи ему, что ты хочешь отдать Азии распоряжения по случаю ужина. А Европе расскажи, что со мной случилось; нужно предупредить Карлоса до того, как набоб попадет в его руки.
— Будет исполнено, — сказала Эстер.
Итак, Перад должен был, видимо, очутиться, не подозревая о том, под одной кровлей со своим противником. Тигр шел в логовище льва, и льва, окруженного телохранителями.
Когда Люсьен воротился в ложу г-жи де Серизи, она не обернулась, не улыбнулась, не подобрала платье, освобождая ему место рядом с собою: она притворилась, что не заметила вошедшего, и не отрывала глаз от бинокля, но по дрожанию ее руки Люсьен понял, что графиня во власти той мучительной душевной тревоги, которой искупается запретное счастье. Он все же прошел вперед и сел в кресла в противоположном углу ложи, оставив между собой и графиней небольшое пустое пространство; потом облокотившись о барьер ложи, оперев подбородок на руку, обтянутую перчаткой, полобернулся, ожидая хотя бы слова. Действие подходило к середине, а графиня еще ни разу к нему не обратилась, ни разу не взглянула на него.
— Я не знаю, — сказала она наконец, — почему вы здесь; ваше место в ложе мадемуазель Эстер…
— Иду туда, — сказал Люсьен и вышел, не взглянув на графиню.
— Ах, моя дорогая! — сказала г-жа дю Валь-Нобль, входя в ложу Эстер вместе с Перадом, которого барон Нусинген не узнал. — Я очень рада, что могу представить тебе господина Самуэля Джонсона; он поклонник талантов господина Нусингена.
— Правда, сударь? — сказала Эстер, улыбаясь Пераду.
— О, йес, очинь, — сказал Перад.
— Право, барон, этот французский язык очень похож на ваш, как наречие Нижней Бретани похоже на бургундское. Забавно будет послушать вашу беседу о финансах…Знаете, господин набоб, какой платы я хочу потребовать за то, что познакомлю вас с моим бароном? — сказала она смеясь.
— О-о!.. Я буду польщен знакомств сэр баронет.
— Да, да, — продолжала она. — Вы должны доставить мне удовольствие, отужинав у меня…Нет смолы крепче, чем сургуч бутылки с шампанским, чтобы связать людей; он скрепляет все дела, и особенно те, в которых люди запутываются. Прошу пожаловать ко мне нынче же вечером, вы попадете в теплую компанию! А что до тебя касается, мой миленький Фредерик, — сказала она на ухо барону, — ваша карета еще тут, скачите на улицу Сен-Жорж и приведите Европу, мне надо распорядиться насчет ужина…Я пригласила Люсьена, он приведет с собой двух остряков…Мы заставим сдаться англичанина, — сказала он на ухо г-же дю Валь-Нобль.
Перад и барон оставили женщин наедине.
— Ах, дорогая! Какая же умница ты будешь, если заставишь сдаться эту толстую шельму, — сказала Валь-Нобль.
— Если я этого не добьюсь, ты мне одолжишь его на неделю, — отвечала Эстер, улыбаясь.
— Нет, ты бы его не вытерпела и полдня, — возразила г-жа дю Валь-Нобль. — Трудно мне достается хлеб, зубы об него обломаешь. Никогда в жизни больше не соглашусь осчастливить англичанина…Все они холодные себялюбцы, разряженные свиньи…
— Как! Никакого уважения? — сказала Эстер, смеясь.
— Напротив, дорогая, это чудовище еще ни разу не сказало мне «ты».
— Ни при каких условиях? — спросила Эстер.
— Негодяй неукоснительно величает меня сударыней и сохраняет полнейшее хладнокровие даже тогда, когда все мужчины более или менее любезны. Вообрази, любовь для него все равно бритье, честное слово! Он вытирает свои бритвы, кладет их в футляр, смотрится в зеркало, как бы говоря всем своим видом: «Я не порезался». Притом он обходится со мной так почтительно, что можно сойти с ума. И разве этот мерзкий милорд, Разварная говядина, не глумится надо мной, заставляя бедного Теодора полдня торчать в моей туалетной комнате? Наконец, он ухитряется противоречить мне во всем. И скуп…как Гобсек и Жигоне, вместе взятые. Он вывозит меня обедать, но не оплачивает наемной кареты, в которой я возвращаюсь обратно, если случайно не закажу своей…
— И сколько же он дает тебе за такие услуги? — спросила Эстер.
— Ах, дорогая, можно сказать, ничего. Наличными пятьсот франков в месяц и оплачивает выезд. Но что это за выезд!.. Карета вроде тех, что берут напрокат лавочники в день свадьбы, чтобы съездить в мэрию, в церковь, в Кадран бле… Он мне опостылеле с этим уважением. Когда я не скрываю от него, что я раздражена, что я не в духе, он не сердится, а говорит мне: Ай шелау, штоуб миледи имей суой волю, ибо ништо так ненавийстн для джентельмэн, как сказать молодой милой дженшен: ви ейст хлопок, ви ейст тоуар! Хе-хе! Я ейст члейн обчесс тресвуэсе в борбэй оф раубств» И мой изверг по-прежнему бледен, сух и холоден, давая мне этим понять, что уважает меня, как уважал бы негра, и что это исходит не от его сердца, но от его аболиционистских убеждений*.
— Гнуснее быть невозможно, — сказала Эстер, — но я разорила бы этого китайца!
— Разорить? — воскликнула г-жа Валь-Нобль. — Для этого надо, чтобы он любил меня!.. Да ты бы сама не пожелала попросить у него и двух лиаров. Он бы тебя важно выслушал и сказал бы в таких британских выражениях, в сравнении с которыми и пощечина кажется любезностью, что он платит тебе достаточно дорого за «такую маленьки вуешь, как любоув в наша джизн».
— Подумать только, что мы, в нашем положении, можем встретить такого мужчину! — вскричала Эстер.
— О, моя милочка, тебе посчастливилось!.. Ухаживай хорошенько за своим Нусингеном.
— У твоего набоба, верно, что-то есть на уме?
— То же самое сказала мне и Адель, — отвечала г-жа дю Валь-Нобль.
— Помилуй, дорогая, этот человек как будто решил внушить женщине ненависть к себе, чтобы в какую-то минуту его прогнали прочь, — сказала Эстер.
— Или хочет вести дела с Нусингеном и взял меня, зная, что мы с тобой дружны; так думает Адель, — отвечала г-жа дю Валь-Нобль. — Вот почему я и представила его тебе сегодня! Ах! Если бы я была уверена в его замыслах, я премило сговорилась бы с тобой и с Нусингеном!
— Не случалось ли тебе вспылить? — сказала Эстер. — Высказать ему все начистоту?
— Попробовала бы сама! Какая хитрая!.. Все равно, как ты ни мила, он убил бы тебя своими ледяными улыбками. Он бы тебе ответил: «Я проутивник оф раубств энд ви суободн…» Ты бы ему говорила препотешные вещи, а он бы глядел на тебя и говорил: very good[15], и ты бы поняла, что в его глазах ты только кукла.
— А рассердиться?
— Все равно! Для него это лишнее забавное зрелище! Разрежь ему грудь, и ему ничуть не будет больно, у него внутренности не иначе как из жести. Я высказала ему это. Он ответил: «я уошен рад такуой физикаль оусобенность». И всегда учтив. Дорогая моя, у него душа в перчатках…Из любопытства я решила еще несколько дней потерпеть эту пытку. Иначе я уже заставила бы Филиппа, отличного фехтовальщика, отхлестать по щекам милорда, больше ничего не остается…
— Я как раз хотела тебе это посоветовать! — вскричала Эстер. — Но раньше ты должна узнать, обучен ли он боксу; эти старые англичане, моя милая, могут неожиданно сыграть с тобой злую шутку.
— Второго такого не найдешь!.. Ты бы видела, как он испрашивает моих приказаний: и в котором часу ему прийти и застанет ли он меня дома (понятно само собой!) — и все это в такой почтительной, можно сказать джентльменской форме, что ты сказала бы: «Как эту женщину обожают!» И нет женщины, которая не сказала бы того же…
— А нам завидуют, моя милая, — сказала Эстер.
— Ну и отлично!.. — воскликнула г-жа дю Валь-Нобль. — Видишь ли, мы все более или менее испытали в нашей жизни, как мало с нами считаются: но, дорогая, я никогда не была так жестоко, так глубоко, так беспощадно унижена грубостью, как я унижена почтительностью этого дурацкого бурдюка, налитого портвейном. Когда он пьян, он уходит, чтобы не бийт противн, как он сказал Адели, и не быть между двух зоул: женщиной и вином. Он злоупотребляет моим фиакром, пользуется им больше, чем я сама…О, если вы нам нынче удалось напоить его до положения риз…но он выдувает десять бутылок и только навеселе: глаза у него мутные, а взгляд зоркий.
— Точно окна, грязные снаружи, — сказала Эстер, — А изнутри отлично видно, что происходит вовне…Я знаю эту особенность мужчин: дю Тийе обладает ею в высокой степени.
— Постарайся залучить к себе вечером дю Тийе. Ах, если бы они вдвоем с Нусингеном впутали его в свои дела, как бы я была отомщена!.. Они довели бы его до нищеты! Увы, дорогая, докатиться до протестантского ханжи, и это после бедняги Фале, такого забавника, такого славного малого, такого зубоскала!.. И нахохотались же мы с ним вдоволь!.. Говорят, все биржевые маклеры глуповаты…Ну, а этот сглупил только один-единственный раз…
— Когда он оставил тебя без сантима, и ты постигла изнанку веселой жизни.
Европа, доставленная бароном Нусингеном, просунула свою змеиную головку в дверь и, выслушав приказание хозяйки, сказанное ей на ухо, исчезла.
В половине двенадцатого пять экипажей стояли на улице Сен-Жорж у дверей знаменитой куртизанки: экипаж Люсьена, приехавшего с Растиньяком, Блонде и Бисиу, экипажи дю Тийе, барона Нусингена, набоба, а также Флорины, завербованной в этот вечер дю Тийе. Трехстворчатые окна были скрыты складками великолепных китайских занавесей. Ужин был назначен на час ночи, свечи пылали, роскошь маленькой гостиной и столовой выступали во всем блеске. Предстояла разгульная ночь, рассчитанная разве что на выносливость этих трех женщин и мужчин. В ожидании ужина, до которого оставалось еще два часа, сели играть в карты.
— Вы играете милорд? — спросил дю Тийе Перада.
— Я играу О’Коннель, Питт, Фокс, Каннинг, лорд Бругем, лорд…
— Огласите уж сразу список всех ваших лордов, — сказал ему Бисиу.
— Лорд Фиц-Вилльям, лорд Элленборо, лорд Эртфорт, лорд…
Бисиу посмотрел на башмаки Перада и наклонился.
— Что ты ищещь? — спросил его Блонде.
— Черт возьми! Пружинку, которую надо нажать, чтобы остановить машину, — сказала Флорина.
— Фишка двадцать франков, играете? — сказал Люсьен.
— Я играу все, штоу ви пожелай проуиграй…
— Каков?.. — сказала Эстер Люсьену. — Они все принимают его за англичанина.
Де Тийе, Нусинген, Перад и Растиньяк сели за ломберный стол. Флорина, г-жа дю Валь-Нобль, Эстер, Бисиу и Блонде расположились около камина. Тем временем Люсьен перелистывал великолепное собрание гравюр.
— Кушать подано, — сказал Паккар, появляясь в пышной ливрее.
Перада усадили слева от Флорины, рядом с Бисиу, которому Эстер поручила, подзадоривая набоба, напоить его допьяна. Бисиу обладал способностью пить без конца. Никогда за всю свою жизнь Перад не видел такого великолепия, не отведывал такой кухни, не встречал таких красивых женщин.
«Я насладился нынешней ночью на всю тысячу экю, что мне стоила дю Валь-Нобль, — подумал он, — к тому же я только что выиграл у них тысячу франков».
— Вот пример, достойный подражания! — крикнула, указывая ему на великолепие столовой, г-жа дю Валь-Нобль, сидевшая рядом с Люсьеном.
Эстер посадила Люсьена подле себя и прижалась ножкой к его ноге.
— Слышите? — сказала дю Валь-Нобль, глядя на Перада, притворявшегося слепым ко всему. — Вот как надобно было вам устроить дом! Когда возвращаются из Индии с миллионами и желают войти в дела с Нусингенами, становятся на их уровень…
— Я уесть оф обчесс тресвуэсе…
— Значит, будете пить лихо! — сказал Бисиу. — Ведь в Индии порядочно жарко, дядюшка?
Во время ужина Бисиу, потешаясь, обращался с Перадом как с дядей, вернувшимся из Индии.
— Мадам ди Валь-Нобль сказаль мне, што ви имейт идей? — спросил Нусинген, разглядывая Перада.
— Вот что я хотел бы послушать! — сказал дю Тийе Растиньяку. — Беседу на двух ломаных языках.
— Вы увидите, что они отлично поймут друг друга, — сказал Бисиу, догадавшись, что сказал дю Тийе Растиньяку.
— Сэр баронет, я думуай один литл спэкулэшен, о! Вери комфортабл…очин мнуого профит энд прибылл…
— Вот увидите, — сказал Блонде дю Тийе, — он и минуты не упустит, чтобы не упомянуть о парламенте и английском правительстве.
— Этоу в Китай…для уопиум…
— Та, я знай, — сказал Нусинген живо, как человек, который знает в совершенстве свой торговый мир. — Но англиски правительств имейт сретстф практиковать опиум, чтоби держать в свой рука Китай, и не посфаляйт нам…
— В отношении правительства Нусинген его опередил, — сказал дю Тийе Блонде.
— Ах, вы торговали опиумом! — вскричала г-жа дю Валь-Нобль. — Теперь я поняла, отчего я от вас одуреваю.Вы пропитались им насквозь.
— Видаль! — крикнул барон мнимому торговцу опиумом, указывая ему на г-жу дю Валь-Нобль. — Ви точно я: никогта мильонер не может заставляйт женщина любит себя!
— О! Миледи очин и часть любил мне… — отвечал Перад.
— За вашу трезвость! — сказал Бисиу, который только что заставил Перада влить в себя третью бутылку бордоского и начать бутылку портвейна.
— О! о! — вскричал Перад. — Это ейст очин хоурош португалск вейн из Англия…
Блонде, дю Тийе и Бисиу переглянулись, улыбнувшись: Перад обладал способностью все в себе перерядить, даже ум. Мало найдется англичан, которые не уверяли бы вас, что золото и серебро в Англии лучше, нежели повсюду. Цыплята и яйца из Нормандии, посланные на рынок в Лондон, дают основание англичанам утверждать, что лондонские цыплята и яйца лучше (very fines) парижских, доставляемых из той же Нормандии. Эстер и Люсьен поражались совершенной законченности его костюма, языка и дерзости. Пили и ели так усердно, разговаривали и смеялись так весело, что засиделись до четырех утра. Бисиу уже собирался торжествовать победу в духе забавных рассказов Брийа-Саварена. Но в ту минуту, когда он, предлагая выпить своему дядюшке, говорил про себя: «Я осилил Англию!», Перад так ответил лютому насмешнику: «Валяй, мой мальчик…», что Бисиу опешил.
— Э-э! Послушайте, он такой же англичанин, как я!.. Мой дядюшка — гасконец! Да у меня и не могло быть другого!
Бисиу и Перад остались одни в комнате, и никто не был свидетелем этого разоблачения. Перад упал со стула на пол. Тотчас же Паккар завладел Перадом и отнес его в мансарду, где тот заснул крепким сном. В шесть часов вечера набоб почувствовал, что его будят, прикладывая к лицу мокрое полотенце; он очнулся на убогой складной кровати, лицом к лицу с Азией, закутанной в черное домино и в маске.
— Ну как, папаша Перад? Не свести ли нам счеты? — сказала она.