– О, будь ей! – воскликнул я. – Тогда исполнится моя фантазия. Доброй или злой, – я принадлежу тебе, выбирай сама. Меня влечет рок, заключенный в моей груди, – демонически – всесильно.
«Любимый мой!
Я не хочу видеть тебя ни сегодня, ни завтра, а послезавтра – только вечером и – рабом моим.
Твоя госпожа
Ванда».
«Рабом моим» было подчеркнуто. Я прочел записку, полученную рано утром, еще раз, затем велел оседлать себе осла, истинно ученое животное, и поехал в горы, чтобы там, среди величавой природы Карпат, заглушить свое томление.
И вот я вернулся – усталый, истомленный голодом и жаждой и, прежде всего, влюбленный.
Я быстро переодеваюсь и через несколько мгновений стучусь в ее дверь.
– Войдите!
Я вхожу. Она стоит посреди комнаты в белом атласном платье, струящемся по ней, как потоки света, и в кацавейке из багряного атласа с богатой, пышной горностаевой опушкой, с маленькой алмазной диадемой на осыпанных пудрой, словно снегом, волосами, со скрещенными на груди руками, со сдвинутыми бровями.
– Ванда!
Я бросаюсь к ней, хочу охватить ее руками, поцеловать ее; она отступает на шаг и окидывает меня взглядом с головы до ног.
– Раб!
– Госпожа! – я опускаюсь на колени и целую подол ее платья.
– Вот так-то лучше!
– О, как ты прекрасна!
– Я тебе нравлюсь? – Она подошла к зеркалу и оглядела себя с горделивым удовольствием.
– Ты сведешь меня с ума!
Она презрительно выпятила нижнюю губу и насмешливо взглянула на меня из-под опущенных век.
– Подай мне хлыст!
Я окинул взглядом комнату.
– Нет! – воскликнула она, – оставайся на коленях, – она подошла к камину, взяла с карниза хлыст и хлестнула им по воздуху, глядя на меня с улыбкой, а потом начала медленно засучивать рукава меховой кацавейки.
– Дивная женщина! – вскричал я.
– Молчи, раб!
Внезапно посмотрев на меня мрачным, даже свирепым взглядом, она ударила меня хлыстом; в следующее мгновение она склонилась ко мне с выражением сострадания на лице, нежно обвила рукой мою шею и спросила полусмущенно, полуиспуганно:
– Я сделала тебе больно?
– Нет! – ответил я. – Но если бы и сделала – боль, которую ты мне причинишь, для меня наслаждение. Бей же меня, если это доставляет тебе удовольствие.
– Но мне это не доставляет никакого удовольствия. Меня снова охватило это странное опьянение.
– Бей меня! – молил я. – Бей меня, безо всякой жалости!
Ванда взмахнула хлыстом и дважды ударила меня.
– Что, хватит с тебя?
– Нет!
– Серьезно, нет?
– Бей меня, прошу тебя – для меня это наслаждение.
– Да, потому что ты отлично знаешь, что это несерьезно, – возразила она, – что у меня не хватит духу сделать тебе больно. Мне противна вся эта грубая игра. Если бы я действительно была такой женщиной, которая способна хлестать своего раба, ты бы ужаснулся.
– Нет, Ванда, – сказал я, – я люблю тебя больше самого себя, и отдаюсь тебе на жизнь и на смерть – ты в самом деле можешь делать со мной все, что тебе вздумается, все, что внушит тебе одна только твоя заносчивость.
– Северин!
– Топчи меня ногами! – воскликнул я, распростершись перед ней лицом ниц.
– Я ненавижу всякую комедию! – нетерпеливо воскликнула Ванда.
– Так издевайся надо мной всерьез. Зловещая пауза.
– Северин, предостерегаю тебя еще раз – в последний раз, – прервала молчание Ванда.
– Если любишь меня, будь жестока со мной! – умоляюще проговорил я, поднимая к ней глаза.
– Если люблю тебя – повторила Ванда. – Ну, хорошо же! – Она отступила на шаг и оглядела меня с мрачной усмешкой. – Так будь же моим рабом и почувствуй, что значит всецело отдаться в руки женщины! – Ив тот же миг она наступила на меня ногой.
– Ну, раб, как тебе это нравится? Затем она взмахнула хлыстом.
– Встань!
Я хотел подняться на ноги.
– Не так! – приказала она. – На колени! Я повиновался, и она начала хлестать меня. Удары – частые, сильные – сыпались мне на спину, на руки, каждый врезался в мою плоть и продолжал там гореть, но боль приводила меня в восторг, потому что исходила она от нее – от той, которую я боготворил, за которую всякую минуту готов был отдать жизнь. Вот она остановилась.
– Я начинаю находить в этом удовольствие, – заговорила она. – На сегодня довольно, но мной овладевает дьявольское любопытство – посмотреть, насколько хватит твоих сил, жестокое желание – видеть, как ты трепещешь под ударами моего хлыста, как извиваешься, наконец, услышать твои стоны и жалобы, и хлестать так безо всякой жалости, пока ты не лишишься чувств. Ты разбудил опасные наклонности в моей душе. Ну, а теперь вставай.
Я схватил ее руку, чтобы прижаться к ней губами.
– Что за дерзость!
Она оттолкнула меня от себя ногой.
– Прочь с глаз моих, раб!
Как в лихорадке, проспал я в смутных снах всю ночь. Когда я проснулся, едва светало.
Что случилось в действительности из того, что проносится в моем воспоминании? Что я пережил и что – только видел во сне? Меня хлестали, это несомненно, – я еще чувствую каждый удар, я могу сосчитать жгучие красные полосы на своем теле. И хлестала меня она! Да, теперь мне все ясно.
Моя фантазия стала действительностью. Что же я чувствую? Разочаровала ли меня действительность моей грезы?
Нет! Я только немного устал – но ее жестокость наполняет меня восторгом. О, как я ее люблю, как я ее боготворю! Ах, все это и отдаленно не выражает того, что я к ней чувствую, того, как всецело я чувствую себя отдавшимся ей! Какое это блаженство – быть ее рабом!
Она окликает меня с балкона. Я бегу вверх по лестнице. Она стоит на пороге и дружески протягивает мне руку.
– Мне стыдно! – проговорила она, склонившись ко мне на грудь, когда я обнял ее.
– Чего?
– Постарайтесь забыть вчерашнюю безобразную сцену, – сказала она дрожащим голосом. – Я исполнила вам вашу безумную фантазию – теперь будем благоразумны, будем счастливы, будем любить друг друга, а через год я стану вашей женой.
– Моей госпожой! – воскликнул я, – а я – вашим рабом!
– Ни слова больше о рабстве, о жестокости, о хлысте, – перебила меня Ванда. – Из всего этого я согласна оставить вам одну только меховую кофточку, не больше. Пойдемте, помогите мне надеть ее.
Маленькие бронзовые часы с фигуркой Амура, только что выпустившего стрелу, пробили полночь.
Я встал, хотел уйти.
Ванда ничего не сказала, только обвила меня руками, притянула назад на оттоманку и снова начала целовать меня, и так понятен, так убедителен был этот немой язык!..
Но он говорил еще больше, чем я осмеливался понять – такой страстной истомой дышало все существо Ванды, столько сладостной неги было в полузакрытых, сумеречных глазах ее, в слегка мерцающем красном потоке ее волос, припорошенных белой пудрой, в белом и красном атласе, шелестевшем вокруг нее при каждом ее движении, в волнующемся горностае кацавейки, в который она небрежно куталась.
– Умоляю тебя, – запнулся я, – но ты рассердишься.
– Делай со мной, что хочешь, – прошептала она.
– Тогда топчи меня, прошу тебя, иначе я помешаюсь.
– Разве я не запретила тебе! – воскликнула Ванда.
– Ты все-таки неисправим.
– Ах, я влюблен так страшно!
Я опустился на колени и прижал свое пылающее лицо к ее лону.
– Я, право, думаю, – задумчиво начала Ванда, – что все это твое безумие есть лишь демоническая, ненасытная чувственность. Наша неестественность должна порождать подобные заболевания. Если бы ты был менее добродетелен, ты был бы совершенно нормален.
– Так сделай же меня нормальным, – пробормотал я.
Я перебирал руками ее волосы и искрящийся мех, вздымающийся и опускающийся на ее волнующейся груди, словно освещенная луной волна, смущая все мои чувства.
И я целовал ее – нет, она целовала меня – так бурно, так безжалостно, словно хотела убить меня своими поцелуями. Я был как в бреду, свой рассудок я давно потерял, но под конец я стал просто задыхаться. Я попытался освободиться.
– Что с тобой?
– Я страдаю ужасно.
– Страдаешь? – она громко и весело расхохоталась.
– Ты можешь смеяться? – простонал я. – Значит, ты даже не догадываешься…
Она вдруг стала серьезной, взяла руками мою голову, повернула меня к себе и порывисто к себе прижала.
– Ванда! – запнулся я.
– Верно – тебе ведь приятно страдание! – сказала она и снова засмеялась. – Ну погоди же, уж я тебя вылечу!
– Нет, я не стану больше допрашивать тебя, хочешь ли ты отдаться мне навеки или только на одно блаженное мгновение! Я хочу упиться своим счастьем, теперь ты моя, и лучше уж мне потерять тебя, чем никогда не обладать тобой.
– Вот так, теперь ты благоразумен, – сказала она и снова поцеловала меня своими убийственными губами, и я рванул в стороны горностай, кружевные покровы, и ее обнаженная грудь заколыхалась, забилась об мою.
Потом чувства оставили меня… Я опомнился только в то мгновение, когда увидел капающую с моей руки кровь, и апатично спросил ее:
– Ты меня поцарапала?
– Нет, кажется, я тебя укусила.
Замечательно, однако, насколько жизненные обстоятельства принимают совершенно иной вид, как только появляется какое-либо новое лицо.
Мы проводили с Вандой упоительные дни – бродили по горам, вдоль озер, читали вместе, и я заканчивал ее портрет. А как мы любили друг друга! Каким счастьем светилось ее очаровательное лицо!
И вдруг приезжает ее подруга, какая-то разведенная женщина, немного старше, немного опытнее Ванды, немного менее искренняя, – и вот уже во всем сказывается ее влияние.
Ванда морщит лоб и выказывает по отношению ко мне известное нетерпение.
Неужели она уже не любит меня?!
Почти две недели длится это невыносимое стеснение.
Подруга живет у нее, мы никогда не бываем одни. Вокруг обеих молодых женщин увивается толпа мужчин. Среди всего этого я, со своей любовью, со своей серьезностью и своей тоской, играю какую-то нелепую и дурацкую роль. Ванда обращается со мной, как с чужим.
Сегодня во время прогулки она отстала от общества, оставшись со мной. Я видел, что она это сделала умышленно, и ликовал. Но что она мне сказала!
– Моя подруга не понимает, как я могу любить вас. Она не находит вас ни красивым, ни особенно привлекательным в каком-нибудь ином отношении. Вдобавок она занимает меня с утра до ночи рассказами о веселой, блестящей жизни в столице, напевает мне о том, какой успех я могла бы иметь, какую блестящую партию могла бы сделать, каких знатных и красивых поклонников могла бы приобрести. Но что мне до всего этого, когда я люблю вас!
На мгновение у меня перехватило дыхание, потом я сказал:
– Я не хочу перебегать дорогу вашему счастью – видит бог, Ванда. Перестаньте принимать меня в расчет. – Сказав это, я приподнял шляпу и пропустил ее вперед. Она изумленно посмотрела на меня, но не откликнулась ни звуком.
Но когда я на обратном пути случайно приблизился к ней, она украдкой пожала мне руку и посмотрела на меня так тепло, так многообещающе, что я вмиг забыл все муки последних дней, и вмиг зажили все мои раны.
Теперь я вновь уяснил себе хорошенько, насколько все-таки я ее люблю.
– Моя подруга жаловалась мне на тебя, – сказала мне Ванда сегодня.
– Она, по-видимому, чувствует, что я ее презираю.
– Да за что же ты ее презираешь, дурачок? – воскликнула Ванда, схватив меня обеими руками за уши.
– За то, что она лицемерка. Я уважаю только добродетельных женщин, или таких, которые живут для наслаждения.
– Как я! – шутливо заметила Ванда. – Но видишь ли, дитя мое, для женщины это возможно лишь в самых редких случаях. Она не может быть ни так всецело чувственна, ни так духовно свободна, как мужчина; ее любовь всегда есть некое смешанное из чувственности и духовной склонности состояние. Ее сердце чувствует потребность прочно привязать к себе мужчину, между тем как сама она склонна к переменам. Отсюда возникает разлад, возникает, большей частью против ее воли, ложь и обман, и в поступках, и во всем ее существе, – и все это портит ее характер.
– Конечно, это правда, – сказал я. – Трансцендентальный характер, который женщина хочет навязать любви, приводит ее к обману.
– Но свет и требует его! – перебила меня Ванда. – Посмотри на эту женщину: у нее в Лемберге муж и любовник, а здесь она нашла себе еще нового поклонника и обманывает их всех, а в свете она всеми уважаема и почитаема.
– Да пусть ее, – воскликнул я, – только бы тебя она оставила в покое, она же обращается с тобой точно с каким-то товаром.
– Почему бы и нет? – перебила меня Ванда. – Каждой женщине свойствен инстинкт, наклонность – извлекать пользу из своих чар. И отдаваться без любви, без наслаждения выгодно: при этом сохраняешь полное хладнокровие и можешь воспользоваться своим преимуществом.
– Ты ли это говоришь; Ванда?
– Почему бы и нет? – сказала она. – Знаешь, вообще, что я тебе сейчас скажу: никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь, потому что природа женщины таит в себе больше опасностей, чем ты думаешь. Женщины не так хороши, как их представляют их почитатели и защитники, и не так дурны, как их изображают их враги. Характер женщины есть бесхарактерность. Самая лучшая женщина может унизиться моментами до грязи, самая дурная – неожиданно возвыситься до самых добрых, высоких поступков и пристыдить тех, кто ее презирает. Нет женщины ни столь хорошей, ни столь дурной, которая не была бы способна в любое мгновение и на самые грязные, и на самые чистые, на дьявольские, как и на божественные мысли, чувства и поступки. Дело в том, что женщина, несмотря на все успехи цивилизации, осталась такой, какой она вышла из рук природы: она сохранила характер дикаря, который может оказаться способным на верность и на измену, на великодушие и на жестокость, смотря по господствующему в нем в данную минуту порыву. Во все времена нравственный характер складывался только под влиянием серьезного, глубокого образования. И мужчина всегда следует принципам – даже если он эгоистичен и злонамерен; женщина же повинуется только порывам. Не забывай этого и никогда не чувствуй себя в безопасности рядом с женщиной, которую любишь.
Подруга уехала. Наконец-то вечер с ней наедине. Словно всю ту любовь, которой она меня лишила, Ванда приберегла для этого блаженного вечера – так она ласкова, сердечна, мила.
Какое блаженство – прильнуть устами к ее устам, замереть в ее объятиях и видеть ее потом, когда она, вся изнемогшая, вся отдавшаяся мне, покоится на моей груди, а глаза наши, опьяненные счастьем, тонут друг в друге.
Я еще не могу поверить, не могу постичь, что эта женщина – моя, вся моя.
– В одном она все же права, – заговорила Ванда, не пошевельнувшись, даже не открывая глаз, точно во сне.
– Кто?
Она промолчала.
– Твоя подруга?
Она кивнула.
– Да, она права, ты – не мужчина, ты – мечтатель, ты – очаровательный поклонник и был бы, наверное, бесценным рабом, но как мужа тебя я не могу себе представить.
Я испугался.
– Что с тобой? Ты дрожишь?
– Я трепещу при мысли, как легко я могу тебя лишиться, – ответил я.
– Разве ты от этого менее счастлив теперь? Лишает ли тебя какой-нибудь доли радостей то, что до тебя я принадлежала другим, что после тебя мною будут обладать другие? И уменьшится ли твое наслаждение, если одновременно с тобой будет наслаждаться счастьем другой?
– Ванда!
– Видишь ли, – продолжала она, – это был бы выход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы у меня помимо тебя…
– Что за мысль! – воскликнул я – Ты внушаешь мне ужас к себе.
– И ты меньше любишь меня?
– Напротив!
Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
– Я думаю, – сказала она, – что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
– В неверности любимой женщины действительно таится мучительная прелесть, высшее сладострастие.
– И для тебя? – быстро спросила Ванда.
– И для меня.
– И значит, если я доставлю тебе это удовольствие? насмешливо воскликнула Ванда.
– То я буду страдать чудовищно, но боготворить буду тебя тем больше, – ответил я. – Только ты не должна меня обманывать! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: «Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится». Ванда покачала головой.
– Мне противен обман, я правдива – но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: эта чувственно веселая жизнь, это язычество – мой идеал, хватило ли бы у тебя сил вынести это?
– Конечно. Я все от тебя снесу, только бы тебя не лишиться. Я ведь чувствую, как мало я, в сущности, для тебя значу.
– Но, Северин…
– Однако, это так, – сказал я. – И именно потому…
– Потому ты хотел бы… – она лукаво улыбнулась, – ведь я отгадала?
– Быть твоим рабом! – воскликнул я. – Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы – пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всей роскошью олимпийской любви – служить тебе, обувать и разувать тебя.
– В сущности, ты не так уж неправ, – ответила Ванда, – потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; и потом, свобода наслаждения античного мира и немыслима без рабства. Видеть перед собой трепещущих, пресмыкающихся на коленях людей – о, это должно приносить какое-то ощущение богоподобия. Я хочу иметь рабов – ты слышишь, Северин?
– Разве я не раб твой?
– Слушай же меня, – взволнованно сказала Ванда, схватив мою руку, – я буду твоей до тех пор, пока я люблю тебя.
– В течение месяца?
– Может быть, двух.
– А потом?
– А потом ты будешь моим рабом.
– А ты?
– Я? Что же ты еще спрашиваешь? Я – богиня и иногда буду спускаться со своего Олимпа – тихо, совсем тихо и тайком – к тебе.
– Да, ну что это все такое, – проговорила Ванда, подперев голову обеими руками и устремив взгляд в даль, – золотая фантазия, которая никогда не станет действительностью. – Тоска, затаившая в себе нечто зловещее, была разлита по всему ее существу. Такой я ее еще никогда не видел.
– Отчего же она неосуществима? – заговорил я.
– Оттого, что у нас нет рабства.
– Так поедем в такую страну, где оно еще существует, – на Восток, в Турцию! – с живостью воскликнул я.
– Ты согласился бы – Северин – серьезно? – спросила Ванда. Глаза ее зажглись.
– Да, я серьезно хочу быть твоим рабом, – продолжал я. – Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в этом мире не могло меня защитить или спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоей прихоти, от одного мановения твоей руки! И потом – какое блаженство, когда ты, в минуту милости, позволишь рабу поцеловать твои уста, от которых зависит его жизнь или смерть! – Я стал на колени и горячим лбом прильнул к ее лону.
– Ты бредишь, Северин! – взволнованно проговорила Ванда. – Ты действительно любишь меня так безгранично? – Она прижала меня к своей груди и осыпала поцелуями.
– Ты в самом деле хочешь? – нерешительно спросила она снова.
– Клянусь тебе на этом месте Богом и честью моей: я твой раб, где и когда ты захочешь, когда только ты мне это прикажешь! – воскликнул я, уже едва владея собой.
– А если я поймаю тебя на слове? – воскликнула Ванда.
– Изволь.
– Это для меня имеет такую прелесть, которую едва ли можно сравнить с чем-либо, – отозвалась она, – знать, что человек, который меня боготворит, которого я всей душой люблю, отдался мне до такой степени, так всецело, что зависит от моей воли, от моей прихоти, обладать им, как рабом, в то время, как я…
Она бросила на меня странный взгляд.
– Если я стану действительно легкомысленной, в этом будешь виноват ты, – продолжала она. – Я почти уверена, что ты уже теперь боишься меня, – но ты дал мне клятву.
– И я сдержу ее.
– Об этом уж предоставь мне позаботиться, – возразила она. – Теперь я в этом нахожу наслаждение, – теперь это уже не останется пустой фантазией, видит Бог. Ты будешь моим рабом, а я – я постараюсь сделаться «Венерой в мехсах».
Я думал, что понял, наконец, эту женщину и знаю ее, а теперь я вижу, что могу начать все сначала. С каким отвращением она еще совсем недавно воспринимала мои фантазии и с какой серьезностью она добивается теперь их осуществления! Она набросала договор, которым я обязываюсь, под честным словом и поклявшись в этом, быть ее рабом до тех пор, пока она этого хочет. Обняв меня рукой за шею, она читала мне вслух этот неслыханный, невероятный документ, и заключением каждой прочитанной статьи его служил поцелуй.
– Но для меня договор содержит одни обязательства, – говорю я, чтобы подразнить ее.
– Разумеется! – отвечает она с величайшей серьезностью. – Ты перестанешь быть моим возлюбленным, я освобождаюсь от всяких обязанностей, ото всяких обетов по отношению к тебе. На мою благосклонность ты должен теперь смотреть, как на милость, прав у тебя больше нет никаких, и потому ни на какие ты больше претендовать не должен. Власти моей над тобой не должно быть границ. Подумай, ведь ты отныне на положении немногим лучшем, чем собака, чем неодушевленный предмет. Ты – моя вещь, моя игрушка, которую я могу сломать, если это обещает мне минутное развлечение от скуки. Ты – ничто, а я – все. Понимаешь?
Она рассмеялась и снова поцеловала меня, и все же меня пробрал какой-то ужас.
– Не разрешишь ли ты мне поставить кое-какие условия? – начал я.
– Условия? – Она наморщила лоб. – Ах, ты уже раскаиваешься или испугался! Но теперь все это слишком поздно – ты дал мне честное слово, ты мне поклялся. А впрочем, говори.
– Прежде всего, я хотел бы внести в наш договор, что ты никогда не расстанешься со мной совсем; а затем – что ты никогда не отдашь меня на произвол какому-нибудь своему поклоннику, во власть его грубости…
– Но, Северин, – воскликнула с волнением в голосе Ранда, и глаза ее наполнились слезами. – Ты можешь думать, что я тебя, человека, который меня так любит, так отдается мне в руки… – она запнулась.
– Нет, нет! – сказал я, покрывая ее руки поцелуями. – Я не опасаюсь с твоей стороны ничего, что могло бы меня опозорить – прости мне это отвратительное мгновение.
Ванда блаженно улыбнулась, прижалась щекой к моей щеке и, казалось, задумалась.
– Ты забыл кое-что, – шепнула она затем лукаво, – самое важное!
– Какое-нибудь условие?
– Да, что я обязываюсь всегда носить меха. Но я и так обещаю тебе это. Я буду носить их уже потому только, что они и мне самой помогают чувствовать себя деспотицей, а я хочу быть очень жестока с тобой – понимаешь?
– Я должен подписать договор? – спросил я.
– Нет еще, я прежде прибавлю твои условия, и вообще подписать ты его должен на месте.
– В Константинополе?
– Нет. Я передумала. Какую ценность представляет для меня обладание рабом там, где все имеют рабов! Я хочу иметь раба здесь, в нашем цивилизованном, трезвом, филистерском мире, где раба буду иметь я одна, причем такого раба, которого отдали в мою власть не закон, не мое право или грубая сила, а только и единственно могущество моей красоты и сила моей личности, лишившие его своей воли. Вот что меня прельщает. Во всяком случае, мы уедем – в какую-нибудь страну, где никто нас не знает и где тебе можно будет, не стесняясь перед светом, выступать в роли моего раба. Может быть, в Италию, в Рим или Неаполь.
Мы сидели у Ванды, на ее оттоманке. Она была в своей горностаевой кофточке, с распущенными вдоль спины, как львиная грива, волосами. Она припала к моим губам и высасывала мне душу из тела. У меня кружилась голова, во мне закипала кровь, сердце билось, как безумное, у ее сердца.
– Я хочу весь быть в твоих руках, Ванда! – воскликнул я вдруг в одном из тех угарных порывов страсти, во время которых мой опьяненный разум не в силах был ясно мыслить, свободно принимать решения, – без всяких условий, без всяких ограничений твоей власти надо мной – хочу зависеть от одного твоего произвола, от одной твоей милости или немилости!
Говоря это, я соскользнул с оттоманки к ее ногам и смотрел на нее теперь снизу отуманенными глазами.
– Как ты красив теперь! – воскликнула она. – Меня восхищают, чаруют твои глаза, когда они вот так угасают, словно в экстазе, – какой дивный взгляд должен быть у тебя под смертельными ударами хлыста! У тебя глаза мученика.
Иногда мне все-таки становится жутковато – отдаться так всецело, так безусловно в руки женщины. Что, если она злоупотребит своей властью, моей страстью?
Ну, что ж – тогда я испытаю то, что волновало мою фантазию с раннего детства, неизменно наполняя меня сладостным ужасом. Глупое опасение. Все это просто невинная игра, в которую она будет играть со мной, не больше. Она ведь любит меня, и она так добра – благородная натура, не способная ни на какую неверность. Но это все-таки в ее власти – она может, если захочет – какая прелесть в этом сомнении, в этом опасении!
Теперь я понимаю Манон Леско и бедного рыцаря, молившегося на нее даже тогда, когда она была уже любовницей другого, даже у позорного столба.
Любовь не знает ни добродетели, ни заслуги. Она любит, и прощает, и терпит все потому, что иначе не может. Нами руководит не здравое суждение – не достоинства или недостатки, которые нам случится открыть, привлекают или отпугивают нас. Нас влечет какая-то сладостная и грустная, таинственная сила, и под ее влиянием мы перестаем мыслить, чувствовать, ощущать, хотеть, – мы позволяем ей увлекать нас, не спрашивая даже, куда.
Сегодня на гулянье впервые появился один русский князь, привлекший к себе всеобщее внимание своей атлетической фигурой, необычайно красивым лицом, роскошным туалетом и великолепием окружающей его свиты. Особенно поразил он дам, разглядывавших его совсем как дикого зверя. Но он проходил по аллеям мрачный, никого не замечая, в сопровождении двух слуг – негра, одетого с головы до ног в красный атлас, и черкеса во всем блеске его национального костюма и вооружения. Вдруг он заметил Ванду, устремил на нее холодный пронизывающий взгляд, даже проследил за ней глазами, пока она шла мимо, поворачивая голову в ее направлении, и, когда она прошла, остановился и посмотрел ей вслед.
А она – она лишь пожирала его своими искрящимися зелеными глазами и постаралась снова встретиться с ним.
Утонченное кокетство, которое я чувствовал и видел в ее походке, в каждом ее движении, в том, как она на него смотрела, – сдавило мне горло. Когда мы шли домой, я что-то заметил ей об этом. Она наморщила лоб и ответила:
– Чего же ты хочешь? Князь такой мужчина, который мог бы мне понравиться, который даже ослепляет меня, – а я свободна и могу делать, что захочу…
– Разве ты меня больше не любишь? – испуганно пробормотал я, запинаясь.
– Люблю я только тебя, – ответила она, – но князю я позволю ухаживать за собой.
– Ванда!
– Разве ты не раб мой? – спокойно напомнила она.
– Разве я не жестокая северная Венера в мехах?
Я промолчал. Я чувствовал себя буквально раздавленным ее словами, холодный взгляд ее вонзился мне в сердце, как кинжал.
– Ты сей же час разузнаешь, как зовут князя, где он живет и все, что его касается, понятно? – продолжала она.
– Но…
– Никаких отговорок. Повинуйся! – воскликнула Ванда с такой суровостью, какой я никогда в ней не подозревал. – Не показывайся мне на глаза, пока не сможешь ответить на все мои вопросы.
Только к вечеру я смог доставить Ванде сведения, которых она желала. Она заставила меня стоять перед ней как слугу, пока выслушивала мой отчет с улыбкой, откинувшись на спинку кресла.
Потом она кивнула головой, она казалась довольной.
– Дай мне скамеечку под ноги, – коротко приказала она.
Я повиновался и, поставив скамеечку, уложил на нее ее ноги, оставшись перед ней на коленях.
– Чем это кончится? – печально спросил я после короткой паузы.
Она разразилась веселым смехом.
– Да это еще и не начиналось!
– Ты бессердечнее, чем я думал, – сказал я, уязвленный.
– Северин! – серьезно заговорила Ванда. – Я еще ничего не сделала, ровно ничего – а ты меня уже называешь бессердечной. Что же будет, когда я исполню твои фантазии, когда я стану вести веселую, вольную жизнь, окружу себя поклонниками и целиком осуществлю твой идеал – с попиранием ногами и ударами хлыста?
– Ты слишком серьезно принимаешь мои фантазии.
– Слишком серьезно? Но раз я их осуществляю, не могу же я останавливаться на шутке, – возразила она. – Ты знаешь, как ненавистна мне всякая игра, всякая комедия. Ведь ты этого хотел. Чья это затея, – твоя или моя? Я ли тебя ею соблазнила, или это ты разжег мое воображение? Разумеется, теперь это для меня серьезно.