То лето Мюу проводила одна в швейцарском городке неподалеку от границы с Францией. Ей двадцать пять лет, она живет в Париже и учится в Консерватории. В этот городок она приехала по просьбе отца, чтобы закончить одну сделку. Переговоры сами по себе несложные: нужно один раз поужинать с представителем фирмы-партнера и подписать контракт. Только и всего. Но Мюу очень нравится сам городок — с первого взгляда. Маленький, уютный и красивый. Есть озеро, рядом — средневековый замок. Ей хочется какое-то время здесь пожить. А еще в деревушке по соседству проводится летний музыкальный фестиваль. Можно взять машину напрокат и каждый день туда ездить. Ей везет: Мюу находит меблированную квартиру, которая сдается на короткий срок. Очень приятная, чистенькая и аккуратная квартира на окраине города, в доме на вершине холма. И вид из окна тоже замечательный. Недалеко от дома есть место, где Мюу может заниматься музыкой. Плата за квартиру немаленькая, но если попросить отца, чтобы какую-то часть он взял на себя (ту, на которую своих денег не набирается), то как-нибудь можно выкрутиться.
У Мюу начинается временная, но очень спокойная и безмятежная жизнь в этом городе. Она ездит на фестиваль, пешком бродит по окрестностям, знакомится с людьми. У нее появляется несколько любимых ресторанов и кафе, где ей нравится бывать. Из окна ее квартиры виден парк развлечений на окраине. Там есть огромное чертово колесо. Разноцветные кабинки с дверцами прикреплены к гигантскому ободу — глядя на него, задумываешься о Судьбе, — и видно, как они медленно описывают в небе круги. Доползают до своей предельной высоты и начинают опускаться вниз. Чертово колесо никуда не едет. На нем лишь поднимаешься вверх и снова опускаешься. В этом есть какое-то странное удовольствие.
|
|
Ночью на чертовом колесе зажигается бесчисленное множество лампочек. Парк закрывается, колесо перестает вращаться, но освещение не гасят. И колесо всю ночь до рассвета стоит и сверкает яркими огнями, будто соперничая со звездами в вышине. Мюу садится на стул у окна, слушает музыку по радио и бесконечно смотрит — ей не надоедает — на чертово колесо: как плывут кабинки вверх, вниз. Или же как оно застыло в неподвижности, словно монумент.
В городе она знакомится с одним мужчиной. Ему около пятидесяти, он красив — латинский тип внешности, высокого роста, нос удивительно изысканной формы, прямые черные волосы. Он первым заговаривает с ней в кафе:
— Откуда вы?
— Из Японии, — отвечает Мюу. Завязывается разговор. Мужчина говорит, что его зовут Фердинандо. Родился в Барселоне, но лет пять назад перебрался в этот город и занимается дизайном мебели.
Говорит он легко, беспечно, часто шутит. Побеседовав о том о сем, они расстаются. Но спустя два дня снова встречаются в том же кафе. Мюу узнает, что он разведен и живет один. И что покинул Испанию, поскольку на новом месте хотел начать все сначала. Однако она понимает, что этот мужчина не вызывает у нее большой симпатии. Чувствует, что он домогается ее физически. Чует запах плоти, и это ее пугает. Она решает держаться подальше от этого кафе.
Однако позже Мюу довольно часто видит Фердинандо в городе. Ей даже начинает казаться, что он преследует ее. Возможно, это всего лишь ее бессмысленная, нелепая фантазия. Городок-то небольшой, и если натыкаешься на кого-то все время с утра до вечера, ничего противоестественного в этом нет. При встрече с Мюу мужчина приветливо улыбается и дружески приветствует ее. В ответ она тоже здоровается с ним. Однако понемногу Мюу начинает охватывать смешанное чувство раздражения и тревоги. Закрадывается подозрение, что ее спокойная жизнь в этом городке ставится под угрозу из-за мужчины по имени Фердинандо. Как диссонанс, символично звучащий в начале новой части музыкального произведения: зловещее пятно, не сулящее ничего хорошего, наползает на ее безмятежное мирное лето.
|
|
Но оказывается, что Фердинандо, появившийся на ее горизонте, — всего лишь маленький кусочек большого пятна неприятностей. Прожив в городке дней десять, Мюу начинает чувствовать себя здесь в какой-то изоляции, в отрыве от всей остальной жизни, словно в блокаде. Весь, до последней улочки, такой красивый и чистый городок кажется ей — откуда только это взялось? — ограниченным, недалеким и самодовольным эгоистом. Люди любезны и приветливы. Но у нее вдруг появляется такое ощущение, будто к ней, как к восточному человеку, относятся несколько иначе, нежели к другим. Это проявляется на уровне чувств, незаметно для глаз. Вино, которое ей подают в ресторане, оставляет во рту какой-то странный вкус. В овощах, которые она покупает, — червяки. Все выступления на музыкальном фестивале оставляют ее совершенно равнодушной. Занимаясь музыкой, она не может сосредоточиться. Даже ее квартира, которая поначалу казалась приятной и уютной, выглядит сейчас образцом безвкусицы и деревенщины. Многое теряет свой первоначальный блеск. Зловещее пятно расползается все шире. Она уже больше не может отводить глаза в сторону, притворяясь, что не замечает его.
|
|
По ночам звонит телефон. Она протягивает руку и снимает трубку.
— Алло! — На том конце — пумс! — трубка швыряется, короткие гудки. Так несколько раз подряд. “Наверное, это Фердинандо”, — решает она. Но доказательств нет. Как вообще он смог узнать ее номер? Модель аппарата старая, Мюу не может просто выдернуть шнур. Она мучается со сном, не может заснуть. Начинает пить снотворное. Теряет аппетит.
Она хочет поскорее уехать. Но — почему, непонятно — у нее никак не получается вытащить себя из этого города. И находятся вполне правдоподобные объяснения. То плата за квартиру, которую она уже внесла за месяц вперед, то купленный абонемент на музыкальный фестиваль. Опять же — то, что она сдала свою парижскую квартиру на время летних каникул. “Что же мне теперь — вот так взять и вернуться домой? Нет, это невозможно, — убеждает она себя. — Да и что, в конце концов, произошло? Ведь на самом-то деле ничего не случилось! Никакого вреда мне никто не причинил. Ничего неприятного не сделал. Просто я перенервничала, сама накрутила себя по разным поводам, только и всего”.
Однажды вечером Мюу, как обычно, идет ужинать в небольшой ресторанчик неподалеку от дома. Уже две недели, как она живет в этом городке. Поужинав, она чувствует, что ей хочется подышать ночным воздухом — давно забытое ощущение — и отправляется в большую прогулку. Размышляя о том о сем, она бродит по городу, улица за улицей, без особой цели. И вдруг обнаруживает, что стоит перед входом в парк развлечений. Тот самый — с чертовым колесом. Веселая музыка, голоса зазывал, радостные детские крики. В основном, гуляют в парке либо семьи в полном составе, либо местные юные парочки. Мюу вспоминает, как ходила в парк развлечений с отцом, когда была маленькой. Как они вместе катались на аттракционе, сидя в кабинках — кофейных чашках, и она чувствовала запах его твидового пиджака. До сих пор она помнит этот запах. Тогда она всю дорогу сидела, вцепившись в отцовский рукав. Этот запах был приметой очень далекого взрослого мира, а для маленькой Мюу он означал спокойствие, защищенность. Грустно без отца.
Она покупает билет — почему бы нет? развлечение! — и входит в парк. Там — масса разных павильончиков, ларьков. Тиры. Аттракционы со змеями. Палатки, где можно погадать и узнать свое будущее. Одна крупная женщина, разложив перед собой свои “магические кристаллы”, машет Мюу рукой, зовет к себе.
— Мадемуазель, идите сюда. Это важно. Ваша судьба очень сильно изменится.
Мюу, улыбнувшись, проходит мимо.
Она покупает мороженое, садится на лавочку. Ест мороженое, рассматривает людей, идущих мимо. И чувствует, что душа ее — где-то очень далеко от всей этой шумной толпы. Перед ней останавливается мужчина, обращается к ней по-немецки. Лет тридцати, светловолосый, невысокого роста, усатый. Такому, наверное, пошла бы форма. Она качает головой, улыбается, показывает на свои часы, объясняет по-французски:
— У меня здесь встреча. — Мюу замечает, что ее голос звучит выше, чем обычно, и какой-то хриплый. Мужчина больше не говорит ни слова, смущенно улыбается, подняв руку, делает легкий жест, будто отдает ей честь, и уходит.
Мюу поднимается с лавочки и идет гулять по парку — просто так, без особой цели. Кто-то играет в “дартс”, попадает в воздушные шары, и те лопаются. Медведь танцует, тяжело топая и сотрясая землю у себя под ногами. Шарманка играет вальс “На прекрасном голубом Дунае”. Запрокинув голову, можно увидеть, как в небе медленно плывут по кругу кабинки чертова колеса. “А что если мне тоже прокатиться? — вдруг приходит ей в голову. — Заодно посмотрю оттуда на свою квартиру — получится как бы вид наоборот”. В ее сумке — удача! — как раз есть маленький бинокль. Она брала его с собой на концерты, чтобы все хорошо видеть с того места, где сидела, — на лужайке, довольно далеко от сцены. Так он в сумке и остался. Маленький, легкий, но достаточно качественный, с сильными линзами. В этот бинокль можно отлично рассмотреть всю комнату, даже то, что находится внутри, это точно.
В будке рядом с чертовым колесом она покупает себе билет.
— Мадемуазель, мы скоро закрываемся, — говорит ей пожилой служитель. Бубнит себе что-то под нос, ворчит недовольно, будто сам с собой разговаривает. Потом качает головой. — Закрываемся мы уже. Это — последний раз. Один раз, и все. — Его подбородок покрывает белая борода. Усы прокрасились табачным дымом. — Кхе — кхе — кхе, — кашляет он. Щеки — пунцовые, будто их очень долго обдувал северный ветер.
— Хорошо, хорошо. Да мне одного раза достаточно. — И, взяв билет, она поднимается на площадку перед чертовым колесом. Желающих покататься больше нет, она одна. Насколько ей видно, и на самом колесе, в кабинках — тоже ни души. Плывут все эти пустые кабинки в небе, застыв в бездействии, “недеянии”, лишь наматывают свои круги, один за другим. Так и сам мир, исчерпав все силы, выдыхается и катится, истощенный, под откос.
Она забирается в красную кабинку, усаживается на сиденье, тут появляется все тот же дед, захлопывает дверцу и запирает ее снаружи. Наверное, для безопасности. Колесо, трясясь и качаясь, будто какое-то старое, дряхлое животное, начинает со скрежетом и стуком ползти в небо. Бесконечные палатки, площадки с аттракционами, раскинувшиеся внизу, с их шумом, криками и толкотней, становятся все меньше и меньше. Дальше, за аттракционами, вынырнув из ночной темноты, светятся огни города. Слева виднеется озеро. На нем — прогулочный кораблик, он тоже залит ярким светом, который изящно отражается на водной глади. Склоны гор вдали усеяны огоньками деревушек. Она чувствует, что у нее тихонько щемит в груди от такой красоты.
А вот и холм на окраине города — где-то там она и живет. Мюу наводит резкость, ищет свою квартиру. Найти сразу не получается. Кабинка ползет все выше и выше, приближаясь к самой верхней точке. Надо спешить. Она отчаянно водит биноклем по сторонам: налево-направо, вверх-вниз, пытаясь отыскать нужное здание. Но в этом городке просто уйма похожих домов. Кабинка, достигнув вершины, начинает неотвратимо двигаться вниз. И тут наконец она отыскивает свой дом. Вот он! Но как же много в нем окон — гораздо больше, чем она думала. Многие люди открыли створки, чтобы впустить внутрь свежий летний воздух. Она водит биноклем от одного окна к другому и в конце концов находит нужное — третий этаж, второе справа. Но в этот момент ее кабинка — уже очень близко от земли. Ничего не видно, ей мешают стены других домов. Жаль! Еще б чуть-чуть — и можно бы рассмотреть всю комнату хорошенько.
Кабинка приближается к земле. Медленно-медленно. Вот уже и площадка. Она собирается открыть дверцу и выйти. Но дверца не открывается. Ее же запер снаружи тот дед из будки с билетами! Она пытается отыскать его глазами. Но деда и след простыл. Его нигде нет. Даже свет в будке больше не горит. Она хочет громко крикнуть, позвать кого-нибудь. Но кого звать? — никого не видно. Тут колесо снова начинает двигаться. “Да хватит уже! — думает она. Глубокий вздох. — Что за бардак?” Точно, дед удалился в туалет и не рассчитал время, когда она вернется. Придется сделать еще круг.
“Ну и ладно! — говорит она себе. — Отлично. Прокачусь лишний раз из-за этого старого маразматика. Хотя бы смогу рассмотреть свою квартиру получше”, — смиряется Мюу. Она высовывается в окно кабинки, крепко держа бинокль обеими руками. В прошлый раз она уже поймала примерное направление и место, где искать, так что сейчас находит свой дом довольно легко. Окно открыто, в комнате горит свет (она терпеть не может приходить в темную квартиру и к тому же собиралась вернуться сразу после ужина).
Довольно странное занятие — рассматривать издали в бинокль квартиру, где живешь. Такое чувство, будто сам за собой подглядываешь — даже совестно как-то. “Но ведь меня там нет. Разумеется! На столике — телефон. Вот бы позвонить сейчас туда. На письменном столе письмо, которое я писала. Отсюда даже прочесть можно — так все видно. Ну нет, конечно, не до такой степени …”
Немного погодя кабинка, пройдя весь свой путь высоко в небе, переходит к спуску. Но успевает опуститься совсем чуть-чуть — и тут колесо, громко скрежетнув, внезапно останавливается. Мюу сильно ударяется плечом о стенку и чуть не роняет на пол бинокль. Мотор, приводящий колесо в движение, замолкает, воцаряется какая-то неестественная тишина. Не слышно веселой музыки, которая звучала внизу до последней секунды. Свет в большинстве павильонов с аттракционами не горит. Мюу напряженно вслушивается в тишину. Легкий шум ветра, больше — ни звука. Полнейшее безмолвие. Ни голосов зазывал, ни радостных детских криков. Что случилось — вообще непонятно. И тут до нее доходит: “Меня здесь бросили, оставили одну”.
Она высовывается наружу из наполовину открытого окна и снова смотрит вниз. Понимает, что висит жутко высоко от земли. “Может, попробовать крикнуть? Позвать на помощь? Но толку-то кричать, если никто не услышит”, — понимает она еще до того, как начать надрывать связки. Во-первых, слишком высоко, а во-вторых, голос у нее совсем не громкий.
“Куда делся этот дед? Наверняка, был пьян”, — думает Мюу. Этот цвет лица, этот запах изо рта, этот грубый голос — точно. Напился, забыл начисто, что сам посадил меня на это чертово колесо, взял и просто его вырубил. А сейчас сидит себе в каком-нибудь баре и надувается пивом или там джином — не знаю, еще больше косеет и еще больше теряет свою память. Мюу прикусила губу. “Наверно, я смогу выбраться отсюда только завтра днем, не раньше. А что если вечером?” Когда открывается парк, она не знала.
Хоть и середина лета, ночи в Швейцарии все равно прохладные. Мюу одета очень легко: тонкая блузка и короткая юбка из хлопка. Ветер усиливается. Она снова высовывается из окна кабинки и смотрит вниз, на землю. Зажженных огней еще меньше, чем раньше. Видимо, служители прибрались за день, привели все в порядок и разошлись по домам. Но кто-то, какие-нибудь охранники же должны здесь оставаться! Мюу набирает полную грудь воздуха и кричит что есть мочи: “Помогите!” Прислушивается. Снова кричит. Так несколько раз. Безрезультатно.
Мюу достает из сумки маленькую записную книжку и шариковой ручкой пишет в ней по-французски: “Я заперта в кабинке на колесе обозрения в парке аттракционов. Пожалуйста, помогите!” Кидает эту записку в окно. Ветер подхватывает клочок бумаги и уносит прочь. “Если ветер дует в сторону города и мне повезет, записка упадет где-то в городе. Но если даже кто-то и подберет с земли этот клочок бумаги и прочтет, что написано, поверит ли он (или она), что это — правда?” На новом листочке она добавляет еще свое имя и адрес. Так будет точно выглядеть более достоверно. Люди, наверное, поймут, что это не розыгрыш и не шутка, а с человеком действительно случилось что-то очень серьезное. Она переводит на записки половину своей книжки, пуская по ветру листок за листком.
Потом неожиданно ей в голову приходит еще одна идея. Она достает из сумки бумажник, вынимает все его содержимое, оставляет только десятифранковую банкноту и кладет туда записку: “У вас над головой, в кабинке колеса обозрения заперта женщина. Пожалуйста, помогите!” И кидает бумажник в окно. Он летит прямо на землю. Но куда падает — не видно, и не слышно удара о землю. То же самое она делает с кошельком для мелочи: вложив записку, кидает его вниз.
Мюу смотрит на часы. Стрелки показывают 10.30. Она изучает, что лежит в ее сумке. Какая-то простая косметика и зеркальце, паспорт. Темные очки. Ключи от квартиры и машины, которую она взяла напрокат. Армейский нож, чтобы чистить фрукты. Целлофановый пакетик с тремя крекерами. Книга в мягкой обложке на французском. “Ужинала я недавно, так что до утра как-нибудь вытерплю. Пить, когда так прохладно, как сейчас, тоже не очень хочется. К счастью, и писать пока еще не тянет”.
Она сидит на пластмассовом сиденье, прислонившись головой к стенке кабины. Разные мысли лезут в голову — сколько ни бейся, сейчас все равно уже поздно: ничего не изменишь. “Чего я пришла в этот парк, залезла на какое-то чертово колесо? Лучше бы пошла из ресторана сразу домой. Сейчас бы наверняка уже понежилась в теплой ванне и залегла с книжкой в кровать. Как и всегда. Почему этого не сделала? И почему, скажите на милость, им обязательно понадобилось нанимать этого безнадежного старого алкоголика?”
От ветра колесо скрипит. Мюу хочет закрыть окно, чтобы не дуло, но даже чуть-чуть приподнять его не получается — сил маловато, окно заело намертво. Сдавшись, она садится на пол. “Все-таки кардиган надо было взять, что помешало? Ведь думала еще накинуть его на блузку — тонкий такой кардиган — когда выходила из дома”. Но летом, вроде, ночью должно быть очень приятно, да и ресторан — всего в трех кварталах от дома. Кому ж могло прийти в голову, что она добредет до парка и пойдет кататься на чертовом колесе* Все как-то пошло наперекосяк.
Чтобы хоть чуточку расслабиться, она снимает часы, тонкий серебряный браслет, серьги в виде ракушек и кладет все это в сумку. Садится, скрючившись, на корточки в углу кабинки и думает: “Вот бы крепко заснуть и проспать так до самого утра”. Ей холодно, тревожно. Иногда налетает сильный ветер, кабинка неожиданно вздрагивает и качается из стороны в сторону. Мюу закрывает глаза и начинает мысленно играть до-минорную сонату Моцарта, чуть шевеля пальцами в воздухе, словно прикасаясь к воображаемым клавишам. Именно эту вещь — почему, непонятно — она помнит всю целиком еще с детства, когда выучила ее наизусть. Однако на середине медленной второй части мозг ее медленно затуманивается, и она погружается в сон.
Она не понимает, сколько ей удалось поспать. Должно быть, не очень долго. Проснувшись внезапно, в первое мгновение она не может сообразить, где находится. Потихоньку память возвращается к ней. “Ах да, это же парк аттракционов, я тут на чертовом колесе”. Она вынимает из сумки часы: начало первого. Потихоньку поднимается с пола. От этого сна в скрюченном положении все суставы ноют. Мюу несколько раз зевает, потягивается, массирует запястья. Понимает, что сразу заснуть снова не удастся, и чтобы хоть как-то отвлечься, достает книжку и продолжает читать ее с того места, где остановилась раньше. Новый детектив, только что вышел, она купила его здесь в городе, в книжном магазине.
“Хорошо еще, что свет на этом колесе всю ночь горит, просто счастье”. Немного позже, прочтя несколько страниц, она вдруг повит себя на том, что смысл вообще до нее не доходит. То есть оба глаза совершенно определенно пробегают строку за строкой, но сознание блуждает где-то совсем в другом месте.
Поняв, что пытаться сейчас читать — затея совершенно бессмысленная, она захлопывает книгу. Поднимает голову и смотрит в ночное небо. Оно словно затянуто тонкой пленкой облаков, и звезд не видно. Месяц тоже в дымке. Странно: при таком свете ее лицо как-то очень отчетливо и ясно отражается в оконном стекле кабинки. Мюу долго, не отрывая глаз, изучает свое лицо. “Это когда-нибудь кончится, — говорит она себе. — Держись! Потом будешь вспоминать все эту историю, как анекдот. Просидеть всю ночь запертой в кабинке на чертовом колесе в парке аттракционов в Швейцарии!”
Но никакого анекдота не получается. А получается совсем другая — настоящая — история. Как раз с этого места она и начинается.
Немного спустя Мюу берет в руки бинокль и хочет снова посмотреть на свою квартиру. “Конечно, там все, как раньше, ничего не изменилось. Это и понятно, как иначе?” — говорит она себе и улыбается. Она водит биноклем, изучая другие окна в своем доме. Уже за полночь, и многие легли спать. В большинстве окон темно. Но где-то горит свет — там еще не спят. На нижних этажах предусмотрительно задернуты шторы от посторонних глаз. На верхних беспокоиться нечего, окна там нараспашку, и свежий ночной ветер свободно залетает внутрь. Везде, в каждой квартире развивается какая-то своя, отдельная жизнь — где-то тихо и спокойно, где-то — весьма откровенно (разве людям может прийти в голову, что кто-то глубокой ночью прячется на чертовом колесе с биноклем?). Впрочем, Мюу — не большой любитель подглядывать за чужой личной жизнью. Ей гораздо интересней рассматривать собственную пустую квартиру.
Когда, сделав круг по соседним окнам, Мюу возвращается снова к своим, у нее невольно перехватывает дыхание. В спальне она видит голого мужчину. “Конечно, я перепутала окно”, — сначала думает она. Водит биноклем вверх-вниз-влево-вправо. Но нет, не ошиблась, это — ее окно. Мебель, цветы в вазе, картина на стене — все на месте. А этот мужчина — Фердинандо. Да, точно. Он. Тот самый Фердинандо. Сидит совершенно голый на ее кровати. Грудь и живот покрыты черными волосами, длинный пенис расслабленно свисает — как живое существо, которое лежит словно без сознания.
“Боже мой, что этот мужчина делает в моей комнате? — Ее лоб покрывается капельками пота. — Как он вообще пробрался в мою комнату? Ничего не понятно”. Она чувствует страшное раздражение, потом смущение. И тут в комнате появляется женская фигура. Белая блузка с короткими рукавами, короткая синяя юбка из хлопка. Женщина? Мюу крепче сжимает бинокль и напрягает зрение. Кто это?
Она сама.
Мюу уже вообще ничего не понимает. “Я — здесь, рассматриваю в бинокль свою квартиру. И там вижу саму себя”. Мюу несколько раз наводит бинокль на резкость. Но, как ни смотрит, видит все то же — себя. В этот момент Мюу понимает, что женщина одета так же, как она. Фердинандо подхватывает ее на руки и переносит на постель. Целуя, начинает ласково раздевать ее (ту Мюу, которая в спальне). Снимает блузку, расстегивает лифчик, стягивает юбку. Он прикасается губами сзади к шее женщины, его руки ложатся на ее груди, ласкают их. Какое-то время он весь увлечен этими ласками. Потоп одной рукой стаскивает с нее трусики. (Такие же точно — и на этой Мюу). Ей становится тяжело дышать. Что, в сапом деле, происходит?
Она замечает, что сейчас пенис Фердинандо уже вздымается от возбуждения и стал твердым, как дубинка. Очень большой. Таких больших она никогда раньше не видела. Фердинандо кладет ее руку на свой пенис. Он ласкает все тело Мюу. Всюду. Лижет ее. Долгие, бесконечно долгие ласки. Женщина не противится. Она (Мюу, которая в спальне) отдается его ласкам всем телом, наслаждается минутами вожделения. Время от времени протягивает руку и ласкает его пенис, яички. Все ее тело щедро раскрывается перед ним.
Мюу не могла отвести глаз от этого странного зрелища. Ей было чудовищно плохо. В горле совершенно пересохло, она не могла даже проглотить слюну. Ее почти рвало. Все походило на какое-то аллегорическое средневековое полотно: выглядело так же абсурдно, гротескно преувеличенно и было наполнено злым смыслом. “Они делают это специально для меня, чтобы я видела. И они точно знают, что я это вижу”, — думала она. Но глаз отвести не могла.
Пробел. Провал в памяти.
Что было дальше?
С этого момента все, что было дальше, Мюу не помнит. Ее память здесь прерывается.
— Не могу вспомнить, — говорит Мюу. Она прячет лицо в ладонях и тихо продолжает: — Мне понятно только, что все это было чудовищно. Я находилась здесь, но еще одна “я” была “там”, и он, этот Фердинандо, вытворял со мной — “той”, на “той стороне” абсолютно все.
— Что именно — “все”?
— Я не могу вспомнить. Но “все” — это и есть “все”. В то время, когда я висела на чертовом колесе, запертая в кабине, он делал со мной — другой, на “той стороне” — все, что хотел. У меня, вообще-то, нет никаких страхов по поводу секса. Был и такой период в моей жизни, когда я относилась к сексу довольно свободно. Но все, что было со мной раньше, не имеет ничего общего с тем, что происходило у меня на глазах, когда я сидела в кабинке на чертовом колесе. Тогда это был абсолютно бессмысленный, грязный половой акт, который выполнялся с одной единственной целью — загадить меня. Фердинандо, со всеми его беспредельными трюками, со всем тем, что он вытворял со мной — своими толстыми пальцами, огромным членом, — он пачкал все мое существо, то, что есть “я” (впрочем, “я” на той стороне как-то не замечала, что ее собственное “я” заляпывают грязью). И в конце это был уже даже не Фердинандо.
— Не Фердинандо? — Я впиваюсь глазами в лицо Мюу. — Если это был не Фердинандо, то кто же тогда это был?
— Непонятно. Я не могу этого вспомнить. Во всяком случае, под конец это был не Фердинандо. А может, и с самого начала это был не Фердинандо.
Мюу приходит в себя и понимает, что лежит на больничной койке. Ее голое тело укрыто белой простыней. Ноют все суставы. Врач рассказывает, что рано утром один из работников парка нашел ее бумажник (который она выбросила ночью из окна) и таким образом узнал, что случилось. Кабинку опустили вниз, вызвали скорую. Мюу валялась, буквально сложившись пополам, на полу без сознания. Видимо, в тяжелом шоке. Зрачки не реагировали на свет. Руки и лицо были покрыты многочисленными ссадинами, блузка в крови. Ее доставили в больницу, оказали помощь. Никто не может понять, как она получила эти раны. Но все они — неглубокие, так что шрамов не останется. Полиция забирает в участок для дачи показаний того старика, который работает на чертовом колесе. Он совершенно не помнит, что усаживал Мюу в кабинку прямо перед закрытием парка.
На следующий день несколько местных полицейских приходят к ней в больницу, задают вопросы. Она не может толком ничего им объяснить. Полицейские внимательно смотрят на ее фотографию в паспорте, потом на нее и в недоумении хмурятся. На лицах появляется странное выражение, будто они по ошибке проглотили что-то не то. Полицейский смущенно спрашивает ее:
— Мадемуазель, простите за бестактность, вам действительно двадцать пять лет?
— Да, — отвечает она. — Столько, сколько в паспорте. — Она никак не может понять, почему, собственно, они задают ей такой вопрос. Но потом идет умыться в ванную и видит свое отражение. Ей становится ясно. Ее волосы, все до единого, побелели. Стали ослепительно белыми — как только что выпавший снег. Сначала Мюу думает, что это, наверное, отражение какого-то другого человека. Оборачивается назад. Никого нет. В ванной она одна. Снова смотрит в зеркало. И тут понимает, что эта женщина с белоснежными волосами — она сама и есть. Мюу теряет сознание, падает на пол.
И пропадает.
— Я осталась здесь, на “этой стороне”. Но другая “я”, или же часть меня, переместилась на “ту сторону”. Забрав с собой мои черные волосы, мое половое влечение, месячные, овуляции, может быть, даже само желание жить. А оставшаяся половина — вот она здесь, перед тобой. Все прошедшие годы я живу с ощущением, что тогда, на чертовом колесе в маленьком швейцарском городке, почему — не знаю, тот человек, который был “мной”, навсегда распался на две части. Или же это была какая-то сделка, кто знает. В любом случае у меня ничего же не отняли — так, чтобы захватить и пропасть с концами. Ведь та другая “я” точно все еще существует — на “той стороне”. И я это знаю. Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда.
Мюу покусывает ногти.
— Хотя, конечно, никто не может сказать, что это навсегда. Ведь правда? Возможно, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся снова и соединимся в единое целое. Только есть здесь одна большая проблема, которую никак не могу для себя решить: где, с какой стороны зеркала отражается мое настоящее “я”? Это — та женщина, которая была в объятиях Фердинандо, или та, которая на дух его не переносит? Нет у меня никакой уверенности в том, что я смогу переварить этот хаос в своей голове.
После окончания летних каникул Мюу в Консерваторию больше не возвращается. Она бросает стажировку и возвращается в Японию. И больше никогда в жизни не прикасается к инструменту. Чтобы играть, воспроизводить музыку, нужна сила, а ее она утратила. На следующий год умирает отец. И она, став его преемницей, начинает заниматься делами фирмы.
— Да, я пережила настоящий шок, когда поняла, что больше не могу играть. Но от горя особо не убивалась. У меня всегда было смутное подозрение, что рано или поздно это должно случиться. Сама посуди. — Мюу улыбнулась. — Сколько в мире пианистов? Тьма тьмущая. А хватило бы человек двадцать — высшего класса и активно концертирующих. Зайди в любой музыкальный магазин и поройся там среди всех этих бесконечных “Вальдштейнов” и “Крейслериан” — сама увидишь. Спасает только, что репертуар классических произведений все-таки не безграничен, да и полки с компакт-дисками в музыкальных магазинах не резиновые. Для мировой музыкальной промышленности достаточно двадцати первоклассных, активно выступающих музыкантов. Так что насчет моего ухода из музыки никто особо не переживал.
Мюу вытянула перед собой пальцы, несколько раз покрутила кисти рук: ладонями вверх-вниз-вверх-вниз. Словно проверяла, на месте ли ее память.
— Примерно через год после моего приезда во Францию я заметила одну странную вещь. Те, кто явно уступали мне в технике, тратили гораздо меньше усилий на занятия, играли глубже и получали больший отклик у слушателей. Даже на конкурсах, уже в последних турах я всегда им уступала. Сначала думала, что это какая-то ошибка. Но каждый раз происходило одно и то же. Это действовало мне на нервы, выводило из себя. “Страшная несправедливость!” — считала я. Но постепенно до меня стало кое-что доходить. Я начала понимать, что мне чего-то не хватает.
Чего именно — неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей. Можно так сказать. В Японии я этого совсем не замечала. Там я никому никогда не проигрывала, да и времени терзаться сомнениями по поводу собственной игры у меня не было. Но в Париже, где вокруг было так много талантливых пианистов, я в конце концов смогла это понять. Так бывает, когда солнце поднимается высоко, и туман над землей рассеивается — все стало предельно ясно.
Мюу вздохнула. Затем, подняв голову, улыбнулась.
— С детства мне нравилось устанавливать внутри себя собственные правила и жить по ним, независимо от того, что происходит вокруг. Я была очень серьезным, рассудительным ребенком. Уверенным в себе и своих силах. Я родилась в Японии, ходила в японскую школу, росла в окружении японских детей — играла, дружила с ними. То есть чувствовала себя абсолютно японкой, но по национальности все же была иностранкой. Формально Япония до конца остается для меня иностранным государством. Мои родители особо не приставали ко мне с воспитанием, но одну вещь вдалбливали мне в голову постоянно, с самого раннего детства: “Ты здесь иностранка”. И я поняла, что если хочу выжить в этом мире, то должна, пусть ненамного, но стать сильнее. Мюу продолжала спокойно и тихо: — Собственно говоря, в том, чтобы стать сильным, ничего плохого нет. Абсолютно. Но оглядываясь назад, понимаю, что тогда настолько приручила себя к этой мысли: “Я — сильная”, — что даже не пыталась понять тех, кто был слаб. Привыкла к тому, что мне сопутствует удача, и пытаться понять тех, кто случайно оказался невезучим, мне было неинтересно. Привыкла, что у меня нет проблем со здоровьем, а разбираться с болячками других людей — нет, это не мое. Когда я видела тех, на кого наваливалось то одно, то другое, и они оказывались в тяжелой ситуации, а случившееся их буквально парализовало, я считала, что во всем виноваты они сами, поскольку могли бы приложить больше сил, чтобы этого не произошло. Я полагала, что на судьбу сетуют только лодыри. Мои взгляды на жизнь были непоколебимы, тверды и прагматичны. Никакого тепла, душевности. И никто, ни один человек среди людей, окружавших меня тогда, не обратил мое внимание на это.
Я потеряла девственность в семнадцать лет, и после у меня было довольно много мужчин. С некоторыми я встречалась какое-то время постоянно, но могла оказаться в постели с человеком, которого почти совсем не знала, — просто когда складывалась такая ситуация, было настроение, и все. А вот полюбить кого-то — любить всем сердцем — этого в моей жизни не случилось ни разу. Если честно, тогда я просто не могла себе такого позволить. Моя голова была забита одним — стать первоклассной пианисткой. Какие там объездные пути, крюки или заходы куда-нибудь по дороге к этой цели — такое даже в мысли мне прийти не могло. Когда же я задумалась что, может, проблема — во мне, это мне чего-то не хватает, и открыла в себе эту пустоту, было уже поздно. Она снова вытягивает руки перед собой, ненадолго задумывается.
— Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии? Иногда мне так кажется.
В двадцать девять лет Мюу вышла замуж. У нее полностью отсутствовало половое влечение. После того случая в Швейцарии она не могла ни с кем иметь интимных отношений. Что-то внутри нее исчезло навсегда. Об этом — только об этом, не вдаваясь в подробности, — она рассказала своему будущему мужу. “…Поэтому я не могу выйти замуж. Ни за кого”, — объяснила она. Но он признался Мюу, что любит ее и хотел бы, если только она не возражает, разделить с ней свою жизнь, пусть даже у них не будет сексуальных отношений.
Мюу не смогла найти никакой причины для отказа. Она знала этого человека с детства, и он всегда вызывал в ней хорошие, добрые чувства. Какой бы ни была совместная жизнь с этим человеком, Мюу не могла представить на его месте кого-то другого, с кем она могла бы жить. Да и с практической точки зрения — чтобы вести дела компании — замужество имело для нее очень важное значение.
Мюу продолжает.
— Мы с мужем довольно хорошо ладим, хотя видимся только по выходным. У нас отношения близких друзей, партнеров по жизни, которым прият-
но проводить время вместе. Мы разговариваем на самые разные темы и по-человечески очень доверяем друг другу. Какая у него сексуальная жизнь, где и как он решает эти проблемы, я не знаю, и меня это совершенно не трогает. Никакого секса у нас с ним нет. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Это очень печально, но я не хочу прикасаться к его телу. Просто не хочу, и все.
Мюу останавливается, тихо закрывает лицо ладонями. За окном почти совсем светло.
— Я была живой тогда, я и сейчас, как ты видишь, жива, реально существую, разговариваю с тобой. Но то, что находится здесь, — ненастоящая “я”. Перед тобой всего лишь тень той прежней Мюу, которой я была когда-то. Ты — по-настоящему живая. А я — нет. Даже то, что я говорю сейчас, отдается в моих ушах пустым эхом.
Молча, я кладу руку на плечо Мюу. Я не нахожу нужных слов, которые могла бы сказать ей. Поэтому просто спокойно, бесконечно долго обнимаю ее.
Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю “эту” Мюу, на “этой стороне”. Но так же я люблю и “ту” Мюу, которая должна быть где-то на “той стороне”. Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться — даже чувствую, как внутри меня что-то скрипит. Словно надо мной нависла угроза: “раздвоение” Мюу приведет к моему собственному “раздвоению”, как проекции ее состояния. Я чувствую это так пронзительно, так неотвратимо, словно у меня самой нет выбора.