— А ты сам как бы ее назвал? Я снова покачал головой.
— Возможно, проблема в самом слове — “отступничество”. Ведь его сейчас никто не использует. Какое-то старомодное, что ли. В общем, вышло из употребления. Может, где-то и сохранились общины, коммуны, где люди еще так говорят. Я точно не знаю. Зато наверняка знаю одно: не хочешь писать — не пиши. Ты не обязана это делать.
— Коммуны… Те, что Ленин изобрел, что ли?
— Ленин изобрел колхозы. Вот этих, наверное, ни одного не осталось.
Немного подумав, Сумирэ продолжила:
— Это неверно, что я не хочу писать. Нет, я хочу, но у меня ничего не выходит. Сижу за столом, а в голове — пустота. Хоть бы обрывок мысли, кусочек сиены, какое-нибудь слово — вообще ничего. Еще совсем недавно меня просто распирало: столько всего было, о чем хотелось написать. Что вообще со мной произошло?
— Ты это меня спрашиваешь?
Сумирэ кивнула. Я глотнул холодного пива и попробовал привести мысли в порядок.
— Скорее всего, ты сейчас пытаешься найти себе место в рамках нового литературного произведения. И пока ты в поиске, тебе незачем выражать свое состояние на бумаге. Наверняка это так. Или же тебе просто не до этого.
— Ничего не поняла, чего ты мне тут наговорил. Скажи лучше, ты что — мысленно переносишь себя внутрь какого-нибудь произведения?
— Думаю, большинство людей на Земле так делает. Конечно, и я тоже. Если вспомнить, как устроен автомобиль, это похоже на трансмиссию. Человеку нужна такая трансмиссия между ним и жестокой реальностью. Когда внешний мир наваливается на тебя всей своей мощью, ты меняешь положение шестеренок в коробке передач — просто переключаешь скорость, чтобы принять этот удар легко. Так живые существа оберегают свою хрупкую оболочку. Понимаешь, о чем я?
|
|
Сумирэ слегка кивнула.
— В общих чертах. Значит, я еще не готова вписаться в рамки нового литературного произведения? Ты это хотел сказать?
— Ты сама пока точно не знаешь, что это за произведение. Вот в чем самая большая проблема. Сюжета нет, стиль пока не определен. У тебя есть только имена главных героев. И все же это новое произведение на самом деле полностью изменит тебя как человека. А пройдет еще немного времени, и, скорее всего, оно начнет работать на тебя, возьмет под свою защиту, и, наверное, совершенно иной, новый мир откроется перед тобой. Но пока еще не время. И естественно, на этом пути тебя подстерегает опасность.
— Получается, прежнюю трансмиссию я сняла, а новую вместо нее еще не закрепила — как раз сейчас закручиваю болты. Но двигатель продолжает гнать обороты, стуча, как пропеллер. Можно так сказать? Похоже?
— Пожалуй, да.
Сумирэ сидела, нахмурившись, как обычно, и концом соломинки довольно долго гоняла несчастный лед по дну стакана. Затем подняла голову и посмотрела на меня.
— Я тоже знаю, что меня подстерегает опасность. Как это лучше объяснить… Иногда на меня обрушивается такая тоска, такая беспомощность — будто разваливается вся конструкция мира: правила, устои, ориентиры — раз! — и перестают существовать. Рвутся узы земного притяжения, и мою одинокую фигуру уносит во мрак космического пространства. А я даже не знаю, куда лечу.
— Как потерявшийся спутник?
— Да, пожалуй.
— Но у тебя есть Мюу, — сказал я.
— Пока да.
Мы некоторое время молчали. Потом я спросил:
|
|
— Ты думаешь, Мюу тоже этого хочет? Сумирэ кивнула.
— Я думаю, наверняка. Так же сильно, как я.
— Ты имеешь в виду — и физически?
— Трудно сказать. Пока не догоняю. То есть: что у нее ко мне, какие чувства, никак не пойму. Из-за этого у меня внутри сильнейший разброд и шатания.
— Классическое состояние, — сказал я. Сумирэ не ответила, только чуть скривились уголки ее сжатых губ. — Но ты точно знаешь, какие у тебя чувства и чего ты хочешь.
Сумирэ кивнула. Твердо и решительно. Да, для нее все это было слишком серьезно. Я откинулся на спинку стула и скрестил руки за головой.
— Но ты ведь не станешь меня из-за этого ненавидеть? — спросила Сумирэ. Эта фраза, похожая на реплику из старых, еще черно-белых фильмов Жан-Люка Годара, прозвучала где-то за рамками моего сознания.
— Нет, я не буду тебя из-за этого ненавидеть, — сказал я.
В следующий раз я встретился с Сумирэ через две недели, в воскресенье, когда помогал ей перебираться на другую квартиру. Она решила переехать как-то вдруг, и я единственный в этом ей помогал. Правда, если не считать книг, вещей у Сумирэ было всего ничего, так что управились мы довольно быстро. Хоть какая-то польза от бедности.
Я взял у приятеля микроавтобус “тойота-хайэйс” и перевез вещи Сумирэ в район Ёёги-Уэхара< Район Ееги-Уэхара — станция метро и прилегающий к ней тихий квартал в центре города >. Новое жилье не было совсем новым или особо выдающимся, но по сравнению с тем местом, где Сумирэ жила раньше, — явный скачок вперед. Ее прежняя квартира в Китидзёдзи, в деревянном доме, была скорее памятником истории, чем годилась для жизни. Новую квартиру для Сумирэ подыскал знакомый Мюу агент по недвижимости. Очень удобное место, плата невысокая, открывался хороший вид из окон. По площади она была больше прежней раза в два с лишним. Да, переехать сюда — правильное решение. Кроме всего прочего, и парк Ёёги рядом, так что при желании Сумирэ могла добираться до работы пешком.
|
|
— Со следующего месяца буду работать пять дней в неделю, — сказала Сумирэ. — Три дня — все-таки ни то ни сё. Каждый день гораздо лучше. Мне за квартиру нужно платить сейчас чуть больше, и Мюу считает, что со всех сторон мне будет полезно побыть “правильным служащим”. В конце концов, сколько бы я ни просидела дома, сейчас все равно не напишу ни строчки.
— Наверно, это мудро, — согласился я.
— Если я буду каждый день работать, моя жизнь волей-неволей станет нормальной, “правильной”, и, скорее всего, я перестану названивать тебе в полчетвертого утра. Вот еще один явный плюс.
— Это огромный плюс, — сказал я. — Только немного жаль, что ты теперь живешь так далеко от моего Кунитати< Кунитати — небольшой университетский городок к западу от столицы, сами жители считают его “интеллектуальным центром”. >.
— Правда? Ты так думаешь?
— Конечно. Даже готов вырвать из груди свою девственную душу, чтобы ты, заглянув в нее, сама в этом убедилась.
Я сидел в новой квартире Сумирэ на голом дощатом полу, прислонившись к стене. Вещей у Сумирэ было катастрофически мало, комната выглядела пустой и необитаемой. Окна без занавесок, масса книг, не поместившихся на полках, грудой свалены на пол — просто какой-то лагерь интеллектуальных беженцев. Единственный предмет в комнате привлекал внимание — на стене висело новенькое зеркало в полный рост. Подарок Мюу по случаю переезда. В вечерних сумерках дул ветер, неся с собою вороний грай из парка. Сумирэ опустилась на пол рядом со мной.
— Я вот думаю… — начала она. — Что?
— Если я такая законченная, никчемная лесбиянка, ты останешься моим другом, как и прежде?
— Если даже ты превратишься в никчемную лесбиянку, что с того? При чем здесь наша дружба? Моя жизнь без тебя — как сборник хитов Бобби Дарина без “Мэкки-Ножа”.
Сумирэ прищурилась и посмотрела на меня.
— Что-то я не совсем поняла твою очередную метафору. То есть тебе было бы очень одиноко без меня?
— Ну, в общем, да, — сказал я.
Сумирэ положила голову мне на плечо. Ее волосы были зачесаны назад и собраны на затылке заколкой. Открывшиеся уши были маленькими, прелестными. Столь прекрасными, что, казалось, они только что появились на свет. Нежные, легкоранимые уши. Я чувствовал кожей ее дыхание. На Сумирэ были маленькие розовые шорты и выцветшая синяя майка, сквозь которую чуть виднелись соски. Едва уловимо пахло потом. Это запах ее пота, запах моего пота, два запаха, тонкими струйками сплетенные в один.
Мне хотелось стиснуть Сумирэ, потом — я еле себя сдерживал — взять и повалить ее здесь же на пол. Полная безнадёга, даже мне это было понятно. Ну повалю, а дальше-то что? Все равно ничего не получится.
Я начал задыхаться — показалось, что у меня внезапно сузилось поле зрения. Время не могло найти выхода и принялось топтаться на одном месте, круг за кругом. Нестерпимое желание восставало и твердело в моих штанах. Я страшно растерялся и смутился. Постарался хоть как-то собраться: впустил в легкие новую струю воздуха, закрыл глаза и в этой бесконечной темноте принялся медленно считать. В этот момент желание захлестнуло меня с такой силой, что на глазах выступили слезы.
— Я тоже тебя люблю, — сказала Сумирэ. — Больше всех в этом огромном мире.
— После Мюу, да?
— С Мюу все немного иначе.
— Как именно?
— Мое чувство к ней и то, как я отношусь к тебе, — все-таки разные вещи. То есть… м-м, как бы это лучше сказать?
— У нас — безнадежных, посредственных гетеросексуалов — есть очень удобное выражение, — сказал я. — В таких случаях мы обычно говорим: “У меня стоит”.
Сумирэ рассмеялась.
— Знаешь, я раньше от жизни ничего особо не просила. Конечно, хотелось бы стать писателем, но и все. Я всегда жила и была вполне довольна тем, что имела. Ничего большего и нужно не было. Но сейчас, да, вот именно сейчас, я хочу Мюу. Страшно хочу. Обладать ею. Чтобы она была моей. Не могу не хотеть. И у меня — ни малейшего шанса поступать как-то иначе. Почему это случилось — сама не пойму. Что, так в жизни бывает?
Я кивнул. Мой член был все так же вызывающе тверд. “Только бы Сумирэ не заметила”, — молился я про себя.
— У Граучо Маркса есть классные слова, — произнес я. — “Она страшно меня любит и потому больше ничего не понимает. Потому и любит меня”.
Сумирэ улыбнулась.
— Надеюсь, все у тебя получится, — сказал я. — Только будь внимательнее, осторожнее — насколько сможешь. Ведь ты совершенно беззащитна. Помни об этом, ладно?
Не говоря ни слова, Сумирэ взяла мою руку и легонько сжала ее. Нежная, маленькая рука, чуть влажная от пота. Я представил, как эта рука прикасается к моему твердому члену, ласкает его. “Перестань об этом думать”, — сказал я себе. Бесполезно. Я не мог об этом не думать. У меня — “ни малейшего шанса поступать как-то иначе”, как сказала бы Сумирэ. И я снова поплыл за своим воображением: мои руки стягивают с нее майку, снимают шорты, трусики. Кончиком языка я провожу по ее упругим напряженным соскам. Раздвигаю ей ноги и погружаюсь в ее влажное лоно. Медленно, в самую глубину этой тьмы. Она увлекает меня внутрь себя, обволакивает со всех сторон, затем стремится вытолкнуть наружу… И никак не удавалось остановить этот поток бредовых фантазий. Я снова крепко закрыл глаза, пропуская мимо себя плотный сгусток времени. Опустив голову, я ждал, пока раскаленный воздух вокруг меня не поднимется вверх, над головой, и его не унесет прочь.
— Может, вместе поужинаем? — предложила Сумирэ. Но мне нужно было вернуть “хайэйс” в тот же день, то есть отогнать его в Хино. И потом, я очень хотел как можно скорее остаться один на один со своим неуемным желанием, не втягивать больше Сумирэ — живого человека с плотью и кровью — во все это. Никакой уверенности, что я смогу все время контролировать себя, оставаясь рядом с нею, у меня не было. Я даже чувствовал, что есть некая критическая грань, за которой — все, я уже перестану быть собой.
— Ну ладно. Тогда приглашаю тебя в самое ближайшее время. Нормальный, достойный ужин — скатерть, вино. Давай на следующей неделе? — будто мы уже прощались, предложила Сумирэ. — Ты освободи для меня время где-то в конце недели.
Я ответил, что так и сделаю.
Проходя мимо зеркала, я невольно бросил взгляд и увидел свое отражение. Оно было несколько странным. То есть само лицо, разумеется, было моим, но вот его выражение — не мое. Однако желания вернуться назад, чтобы лучше с этим разобраться, у меня не возникло.
Сумирэ стояла у порога своего нового жилища, провожая меня. Даже — большая редкость! — помахала мне на прощание. А ужину — подобно множеству прекрасных обещаний в нашей жизни — так и не суждено было сбыться. В начале августа я получил от Сумирэ длинное письмо.
На конверте была наклеена большая, красочная итальянская марка. По штемпелю я понял, что письмо из Рима, но дату отправления разобрать не смог.
В ют день, когда пришло письмо, я сначала отправился в Синдзюку, где не был довольно давно, купил несколько новых книг в “Кинокуния”< Синдзюку — район Токио, фактически является административным центром столичной префектуры. “Кинокуния” — один из крупнейших в Токио книжных магазинов. >, сходил в кино и посмотрел фильм Люка Бессона. Потом в пивной съел пиццу с анчоусами и выпил среднюю кружку темного пива. После чего сел в вагон на линии Тюо, успев проскочить до часа пик, и до своей станции читал одну из только что купленных книг. Я собирался приготовить себе какой-нибудь простой ужин и посмотреть по телевизору футбол. Идеальный способ проводить летний отпуск. Жара, одиночество, свобода. Никому не мешаешь, и никто не мешает тебе.
Вернувшись домой, в почтовом ящике у входной двери я как раз и обнаружил это письмо. Имени отправителя не значилось, но, взглянув на почерк, я тут же понял, что оно от Сумирэ. Убористые пиктограммы, написанные твердой, бескомпромиссной рукой. Напоминали маленьких древних жуков, которых часто находят в египетских пирамидах. Словно выползли эти иероглифы-жуки один за другим на свет божий, однако норовят точно так же вернуться обратно во тьму истории. Рим?
Сначала я аккуратно разложил в холодильнике продукты, купленные по дороге в супермаркете, налил большой стакан чая со льдом и выпил. Затем сел на стул в кухне, вскрыл конверт ножом для фруктов, оказавшимся под рукой, и принялся читать письмо. Пять листков почтовой бумаги с шапкой “Гостиница «Эксельсиор», Рим”, на них — мелкий и убористый текст синими чернилами. Чтобы написать все это, ей пришлось потратить уйму времени. На последнем листке в углу красовалось какое-то пятно. Кофе, наверное.
Привет!
Представляю, как ты удивишься, когда ни с того ни с сего вдруг получишь это письмо из Рима. Хотя, впрочем, ты настолько “cool”, что, скорее всего, одного Рима окажется маловато, чтобы поразить твое воображение. Быть в Риме — это уж больно по-туристски. Написала бы я тебе откуда-нибудь из Гренландии, Тимбукту, с Магелланова пролива — это да, впечатляет, а все остальное как-то не очень. Что до автора этих строк, то есть меня, — я не перестаю себе удивляться: вот так взять и очутиться в Риме — что это?
Как бы там ни было, хочу извиниться, что я так и не смогла пригласить тебя на ужин — помнишь, обещала в тот день, когда ты помог мне перебраться на новую квартиру. Пожалуйста, прости. Эта поездка в Европу свалилась на меня буквально сразу после переезда, совершенно неожиданно, правда! И потом несколько дней я была в кошмарном замоте — то одно, то другое: нужно было срочно получить заграничный паспорт, купить чемодан, добить начатую работу… Ты знаешь, насколько “хорошо” у меня обстоят дела с памятью. Однако если уж я умудрилась запомнить
свои обещания, то всегда стараюсь их выполнить очень ответственно. Вот почему сразу хочу попросить у тебя прощения за тот несостоявшийся ужин.
Мне очень нравится мое новое жилье. Сам переезд, конечно, — дико муторное занятие. (Хотя мой-то ты почти полностью взвалил на себя — огромное спасибо! Но даже так, переезжать тяжко.) Уже потом, на новом месте, смотришь: да вроде все прошло не так и ужасно. Здесь нет петухов, как у меня в Китидзёдзи, но вместо них полно шумных ворон, которые своими воплями напоминают старых бабок-плакальщиц. На рассвете вся эта дружная воронья компания появляется невесть откуда в парке Ёёги и начинает с такой силой вопить “кар-кар-кар”, что кажется: наступил конец света. Спокойно выспаться невозможно. Будильник вообще не нужен. Благодаря этим воронам я существую теперь так же, как ты, перешла на крестьянский образ жизни: рано встаю и рано ложусь. И так или иначе понимаю чувства человека, которому звонят по телефону в полчетвертого утра. Ну, да, сейчас уже понимаю. “Так или иначе”.
Я сижу в открытом кафе где-то в глубине римских переулков, попиваю эспрессо — крепкий, как пот дьявола, и пишу это письмо. Но какое-то странное чувство все не покидает меня. Как бы лучше его описать? Будто я — не я. Мне трудно это объяснить… Как будто, пока я крепко спала, чьи-то руки меня сначала разобрали на части, а потом в дикой спешке снова собрали. Такое чувство. Понимаешь, о чем я?
Сколько себя ни разглядываю, сомнений нет: это — я! И все же чувствую: что-то изменилось, я не такая, как всегда. А какой я была “всегда”? Не мoгу толком вспомнить. Все это время — только я вышла из самолета и до сих пор — меня неотступно преследует этот абсолютно реальный и деструктивный глюк (“галлюцинация”? Да, наверное, это именно она).
Вот сижу сейчас и думаю: “Почему так вышло, что я сейчас в Риме?” (И вправду — ну и дела!) Как только эта мысль приходит мне в голову, все окружающее начинает волей-неволей казаться странным. Конечно, если проследить все, что было до этой поездки, можно изобрести ту или иную причину, с чего это вдруг я здесь очутилась, но сама-то я точно знаю, что для меня все это будет звучать неубедительно. Какие бы доводы ни возникали в моей голове, эта “я” здесь никак не стыкуется с моей привычной “я”. Иными словами, так: “На самом-то деле мне совсем необязательно быть здесь”. Все это звучит очень невнятно, но ты ведь понимаешь, что я хочу сказать?
Одно только знаю наверняка: мне так хочется, чтобы ты был рядом. Когда я где-то далеко, пусть даже вместе с Мюу, мне так грустно без тебя. И, пожалуй, чем я дальше, тем это чувство острее. Как хорошо, если ты чувствуешь нашу разлуку так же, как я.
Итак, в настоящее время мы вдвоем с Мюу путешествуем по Европе. У Мюу были дела по работе во Франции и Италии — в разных местах, и она планировала поехать туда одна только на пару недель, но вышло так, что я тоже поехала с ней, как секретарь. В одно прекрасное утро она просто объявила мне об этом, совершенно неожиданно и без всякого предупреждения, чем сильно меня удивила. Хоть я и называюсь “личный секретарь”, но. думаю, реальная польза от меня нулевая. Конечно, тут можно учитывать мою будущую работу на Мюу, но прежде всего, как говорит она сама, эта поездка — награда мне за “успехи в борьбе с курением”. Получается, что не зря я так долго страдала и переживала столько мук!
Сначала мы прилетели в Милан, осмотрели город, потом взяли напрокат голубую “альфа-ромео” и направились по автостраде на юг. В Тоскане мы ездили по винодельческим хозяйствам, заключали сделки, а покончив с работой, провели несколько дней в одном маленьком городке, где жили в чудесной гостинице. Потом отправились в Рим. Все переговоры обычно шли по-английски или по-французски, так что мне проявить себя не удалось, хотя в повседневной жизни мой итальянский выручает нас довольно часто. Если бы мы поехали в Испанию (жаль, что в этот раз не получится), пользы от меня для Мюу было бы гораздо больше.
Машина, которую мы взяли напрокат, “альфа-ромео”, была с механической коробкой передач, а я в этом полный профан. Поэтому Мюу села за руль и всю дорогу вела машину одна, полностью взвалив эту ношу на себя. Впрочем, казалось, она может ехать много часов, совсем не уставая. Я наблюдала, как Мюу с невероятной легкостью рассекает по извилистой дороге, петляющей меж бесконечных тосканских холмов, ритмично переключая скорости — вверх, вниз, вверх, вниз, — и душа моя (не шучу!) трепетала от волнения. Так далеко от Японии быть рядом с нею, просто тихонечко существовать где-то рядом — вот и все, что мне было нужно. Только бы это никогда не кончалось…
Если я начну писать о том, как прекрасны итальянские вина и кухня, письмо получится жутко длинным, так что об этом как-нибудь в другой раз. В Милане мы отправились в поход по магазинам, из одного в другой, накупили разных вещей: платья, обувь, нижнее белье… Я купила одну-единственную пижаму, поскольку забыла свою дома, и больше ничего. (Денег у меня не слишком много, а красивых вещей вокруг просто уйма, и я никак не могла решить, на чем же мне все-таки остановиться. В такие моменты весь мой здравый смысл — щелк! — и вырубается, словно у него перегорают предохранители). Однако мне очень нравилось быть с Мюу, просто сопровождать ее. Покупки она делала мастерски: выбирала только по-настоящему красивые, интересные вещи и покупала лишь некоторые. Словно пыталась найти самый вкусный кусочек. Это было очень smart и charming< Smart (англ.) — изящный, элегантный. Charming (англ.) — очаровательный, обаятельный, прелестный. >. Когда я увидела, как Мюу изучает шелковые чулки и нижнее белье, мне в один миг стало нечем дышать. Даже пот на лбу выступил. Все это довольно странно. Ведь я девушка, как-никак… Ладно, если и дальше рассказывать о покупках, тоже получится длиннющее письмо, так что отложу-ка я и эту тему до будущих времен.
В гостинице мы спим в разных номерах. Мюу относится к этому довольно щепетильно. Только однажды во Флоренции что-то напутали с нашей бронью, и мы ночевали в одном большом номере. Там были две односпальные кровати, но от одного того, что я буду спать с ней в одной комнате, мое сердце радостно забилось. Я увидела и то, как она, завернувшись в полотенце, выходит из ванной, и как она переодевается. Конечно, я делала вид, что читаю книгу и не смотрю, но сама ловко украдкой подсматривала. Фигура у Мюу — просто gorgeous< Gorgeous (англ.) — превосходный, великолепный, роскошный. >. Я не видела ее совсем голой, белье чуть прикрывало тело, но даже так я невольно засмотрелась на нее. Стройная, с упругой подтянутой попкой, словно изделие искусного мастера. Если бы я смогла тебе ее показать… Хотя это звучит как-то странно, да?
Я представила, как сплетаюсь в объятиях с этим стройным гладким телом… Я лежала в кровати, в одной комнате с нею, и мое воображение рисовало разные неприличные сцены, пока не стало казаться, что меня как будто потихоньку уносит в какое-то другое место. Скорее всего, от перевозбуждения, решила я. Той же ночью у меня начались месячные — намного раньше срока. В общем, натерпелась я изрядно. Н-да… А почему, интересно, я пишу тебе об этом? Написала и ладно: так, еще одна подробность моей жизни, вот и все.
Вчера вечером в Риме ходили слушать музыку. Сейчас межсезонье, так что особых ожиданий у нас не было, но мы попали на совершенно дивное выступление, притом единственное. Марта Аргерих исполняла 1-й концерт Листа. Обожаю эту вещь. Дирижировал Джузеппе Синополи. Потрясающее исполнение, достойное музыкантов такого уровня! 1-й концерт Листа — гордая музыка, “с прямым позвоночником”, она плавно струится, открывая перед тобой совершенно неожиданные горизонты. Хотя, если говорить о моем вкусе, исполнение было даже чересчур великолепным. По мне, произведение это должно звучать не столь гладко, чуть более “сомнительно”, что ли, как играют на больших деревенских праздниках — такая приземленная интерпретация ему больше подходит. Если отбросить в сторону всякие сложные и высокие материи, мне все-таки больше всего по душе, если музыка заставляет волноваться, переживать. И Мюу тут абсолютно со мной согласна. В Венеции проходит фестиваль Вивальди, и мы как раз говорили о том, чтобы туда съездить. Помнишь, мы с тобой когда-то бесконечно рассуждали о романах? Вот так же часами я могу беседовать с Мюу — только о музыке.
Ужас, какое длинное письмо, да? Похоже, если я взяла ручку и начала писать, то остановиться на полдороге уже не смогу Так всегда было. И хотя говорят, что “хорошо воспитанные девочки подолгу в гостях не засиживаются”, если я начинаю что-то писать, все мое воспитание безнадежно улетучивается. (Интересно, так бывает только со мной, когда я пишу, или…?) Дядька-официант в белой униформе периодически поглядывает на меня недовольно. Однако даже рука устала, так что буду потихоньку закругляться. Бумага тоже кончается.
Мюу уехала в Рим — встречается там со своими старыми друзьями, а я побродила одна вокруг гостиницы, пока не наткнулась
на это кафе, где сижу и, как видишь, старательно пишу тебе это письмо. Словно с необитаемого острова отправляю тебе послание в бутылке. Странно, когда я остаюсь одна, без Мюу, у меня нет особого желания куда-нибудь идти. Вот он — долгожданный Рим. передо мною, я здесь впервые в жизни (и кто знает, может, второго раза уже не будет), но у меня нет ни малейшего желания смотреть все эти руины, фонтаны… Даже ходить по магазинам. Мне так хорошо сидеть в этом кафе, принюхиваться, как пес, к запахам города, вслушиваться в голоса и звуки, наблюдать за лицами прохожих… Больше ничего и не нужно.
А знаешь, я сейчас вдруг заметила: то странное чувство, о котором я рассказала в начала письма — “будто меня разобрали на части”, — похоже, меня отпустило, пока я сидела и писала тебе. Оно уже не беспокоит меня так сильно. Бывало, я так же выходила когда-то из телефонной будки после долгих ночных разговоров с тобой. Не иначе ты умеешь как-то влиять на меня, да?
Сам-то что думаешь? И в любом случае, пожалуйста, помолись за мое счастье и удачу. Мне это так необходимо. Пока.
P.S. Я вернусь домой где-то около 15 августа. Вот тогда и поужинаем вместе, хорошо? Пока лето не кончилось. Я же обещала!
Через пять дней пришло второе письмо, судя по штемпелю — из какой-то французской деревни, название которой мне ни о чем не говорило. Оно было немного короче. Мюу с Сумирэ оставили в Риме взятую напрокат машину и на поезде отправились в Венецию. Там они целых два дня слушали Вивальди. Почти все концерты проходили в соборе, где Вивальди служил когда-то патером. “Я до того наслушалась Вивальди, что буду только рада, если в ближайшие полгода мое ухо не услышит ни единой ноты из его творений”, — пи-
сала Сумирэ. Дальше она делилась восторгами по поводу вкуснейших морепродуктов, запеченных в пергаменте, которые они вместе с Мюу ели в одном из венецианских ресторанов. Сумирэ так живописно описала это блюдо, что мне страшно захотелось тут же примчаться в Венецию и попробовать его самому.
Из Венеции Мюу с Сумирэ вернулись в Милан, откуда вылетели в Париж. Немного передохнув в Париже (опять же — поход по магазинам), они на поезде поехали в Бургундию. У одного из близких друзей Мюу там был огромный дом, что-то вроде поместья, где они и остановились. Так же, как и в Италии, Мюу посетила несколько небольших виноделен, с которыми вела бизнес. Если после полудня у них не было дел, Мюу с Сумирэ брали корзинку с едой и шли гулять в ближайший лес. Разумеется, в корзинке всегда было припасено и несколько бутылок вина. “Вино здесь такое вкусное — просто мечта!” — писала Сумирэ.
Кстати, наверное, у нас не получится вернуться в Японию 15 августа, как мы планировали сначала. Закончив дела во Франции, мы, скорее всего, поедем в Грецию, на остров, где устроим себе заслуженный отдых после трудов праведных. Я тут совершенно случайно познакомилась с одним английским джентльменом (на самом деле настоящий джентльмен). Так вот, у него есть дом на каком-то маленьком не-помню-названия греческом острове, и “мы можем распоряжаться этим домом, сколько захотим”, как он сам сказал. Здорово, правда? Мюу тоже в восторге. Ведь нам совершенно необходимо хотя бы ненадолго полностью отключиться от работы и просто отдохнуть. Вот — мы, лежим, раскинувшись, на ослепительно белом берегу Эгейского моря, две пары красивых грудок нацелены на солнце, потягиваем вино с привкусом сосновой смолы и бесконечно долго — сколько душе угодно — наблюдаем за облаками в небе. Ну как? Разве не бесподобна эта картина?
“Совершенно бесподобна”, — подумал я.
В тот же день после полудня я пошел в городской бассейн и немного поплавал, на обратном пути зашел в кафе, где работал кондиционер, и примерно с час читал там книгу. Когда вернулся домой, погладил три рубашки, успев за это время прослушать с обеих сторон старую пластинку “Десяти лет спустя”. Когда с глажкой было покончено, взял дешевое белое вино, купленное на распродаже, разбавил его минералкой “Перье”, выпил, что получилось, и сел смотреть записанный на видео футбольный матч. Каждый раз, когда кто-нибудь делал пас — который, как мне казалось, “будь я на его месте, уж точно никогда бы не сделал”, — я качал головой и вздыхал. Так легко и приятно критиковать ошибки другого, совершенно незнакомого тебе человека.
Матч закончился, я уселся в кресло поглубже и, бесцельно глядя в потолок, начал думать о Сумирэ, представляя ее во французской деревне. Хотя сейчас она уже, наверное, на этом непонятном греческом острове. Валяется себе у моря и наблюдает за белыми облаками, плывущими в небе. Ужас, как далеко она от меня! Рим, Греция, Тимбукту, Аруанда — без разницы. Все это очень, очень далеко. И что меня ждет — скорее всего, со временем расстояние между нами будет все больше и больше. От этой мысли на душе стало тяжело. Ночь, дует сильный ветер, на высокой каменной стене висит, цепляясь изо всех сил, бессмысленное насекомое. Висит без причины, без плана, без веры. Таким я себя почувствовал. Сумирэ говорит, что в разлуке со мной ей “грустно”. Но рядом с ней — Мюу. А у меня нет никого. У меня есть только я. Впрочем, как и всегда.
Наступило 15 августа, но Сумирэ не вернулась. Ее телефон, как и раньше, холодно сообщил мне: “Я в отъезде”. В новую квартиру Сумирэ купила телефон с автоответчиком. Чтобы уже не ходить дождливыми ночами с зонтиком до ближайшей телефонной будки. Исключительно здравая мысль… Я не оставил никакого сообщения.
Восемнадцатого я снова позвонил. Все то же: “Я в отъезде”. После короткого бесстрастного сигнала автоответчика (такого звука не существует в живой природе) я назвал себя и оставил простое сообщение: “Когда вернешься, пожалуйста, позвони”. Но и потом — никакого звонка. Видно, греческий остров так сильно пришелся им по душе, что желание вернуться в Японию совсем пропало.