ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 10 глава




– Да, это правда. Они постоянно живут в Лондоне, и я никогда не слышал, чтобы они выходили дальше, чем до магазинов на Моткомб-стрит, даже до того, как мистеру Шейферу сделали операцию на бедре. Теперь супруги уже очень стары, и к ним приходит сиделка. Сам Шейфер едва ходит. Ему ведь исполнилось девяносто.

Эйприл больше всего задело замечание Стивена о том, что супруги не уходят дальше магазина на углу. Даже спустя столько лет безумные записи двоюродной бабушки отражали нечто более весомое, чем просто фантазии больного разума.

– Вы не могли бы…

– Поговорить с ними? Конечно. Бетти спустится на ланч ровно в половину двенадцатого. Тогда я ее спрошу. Она никогда не пропускает поход в «Клариджиз».[9]

– А это далеко?

– Нет, на другой стороне Гайд-парка.

Эйприл кивнула, не в силах стряхнуть с себя вновь возникшее ощущение дискомфорта.

– Это было бы замечательно. Скажите, что о ней расспрашивала двоюродная внучка Лилиан, которая интересуется историей семьи, и что она будет благодарна за любую информацию. Пусть миссис Рот уделит мне всего несколько минут своего времени.

Стивен сделал запись в блокноте.

– Я позвоню вам или расскажу о результате лично, если встречу.

– Отлично.

– Но я не могу ничего обещать. Они, как правило, никого к себе не подпускают.

– Я понимаю. И в дневнике упоминается еще один человек. Художник, который когда-то жил здесь. Некто по фамилии, кажется, Хессен.

Пальцы Стивена замерли над строкой, какую он заносил в блокнот, но портье не поднял головы.

– Вы слышали о таком? – спросила Эйприл, и все внутри ее сжалось от волнения.

Стивен заморгал, посмотрел куда-то мимо нее, затем отрицательно покачал головой.

– Художник? Нет. Не слышал. При мне не было. И на здании нет голубой таблички. – Стивен говорил о мемориальных знаках, какими в Лондоне отмечают дома, где проживали знаменитости.

– Ну да. Это же было много лет тому назад. Наверное, он тогда был безвестным художником, а вовсе не знаменитостью.

На конторке портье зазвонил телефон. Рука Стивена потянулась к трубке.

– Прошу прощения, Эйприл, но я должен ответить на звонок.

Эйприл кивнула, стараясь, чтобы разочарование не отразилось на лице.

– Конечно. Мне пора идти. До свидания и спасибо вам.

 

Эйприл отправилась через напитанный влагой зеленый Гайд-парк на поиски улицы под названием Куинз-уэй. Она находилась в районе Бэйсуотер, с северной стороны огромного городского парка, за озером Серпентин, за лабиринтом тропинок и деревьев.

Сойдя с дорожки в мокрую траву, Эйприл так и шагала напрямик, пока парусиновые туфли не промокли насквозь. Она прошла через многочисленные сады, миновала колоссальный Мемориал принца Альберта, затем двинулась вдоль Кенсингтонского дворца, где когда-то жила принцесса Диана. Было приятно глотнуть свежего воздуха, посмотреть на нормальных людей, занятых повседневными делами: нянек с колясками, детишек в стеганых курточках; любителей бега трусцой, которые обгоняли Эйприл, тяжело дыша и мелькая потными розовыми ногами, или же, наоборот, стройные и худощавые, двигались легко, широкими шагами. Она ничего не выдумывает – чем дальше она отходит от Баррингтон-хаус, тем легче становится на душе. На нее больше не давит ощущение, будто она заточена в угрюмых коричневых комнатах.

Оглядев наскоро белые гостиницы и сочащиеся дождевой водой квадраты садов, протолкнувшись сквозь нескончаемый поток туристов, Эйприл решила, что Бэйсуотер лучшее место, куда стоит переехать из Баррингтон-хаус. При мысли о том, что ее ждет очередная одинокая ночь в квартире, Эйприл делалось дурно.

Она боялась. В нее вселяли ужас грязные стены, вытертые ковры и сумеречная тишина, наполненная ожиданием чего-то. Длительное заточение в этих стенах одинокой и обезумевшей женщины совершенно изменило квартиру. Лилиан все глубже проваливалась в деменцию в мрачной темнице, какой стал для нее дом, где множество воспоминаний исказились, бесконечными часами перепархивая с места на место, словно привидения. Бабушка как будто физически заразила жилище унынием, которое, в свою очередь, населило ее мысли тайными ужасами и паранойей.

Эйприл не могла точно объяснить, как такое случилось или как в ней самой вдруг развилась странная чувствительность к подобным вещам, но прямо сейчас ей становилось жарко от стыда за собственную глупость. За то, что квартира, простая и вполне материальная, смогла вызвать в ней такую перемену. Однако смогла, и прошлая ночь очередное тому доказательство.

Эйприл задумалась, как объяснить матери переезд в гостиницу. Очередная ложь во спасение. От одной мысли, что придется как-то сообщить эту новость, на нее наваливалась усталость. Потом, она разберется с этим потом. Потому что Бэйсуотер обладает по-настоящему средиземноморским шармом, которым хочется насладиться – даже небо вдруг стало голубым, – казалось, этот район создан специально для гостей из-за границы. Здесь повсюду были магазины, торгующие сумками и чемоданами, сетевые рестораны и дурацкие сувенирные лавки для туристов, однако же Эйприл понравились высокие белые дома с греческими и кипрскими магазинчиками. Чтобы подкрепиться, она купила оливок и хумус в афинской лавочке на Москоу-роуд, где на всех стариках за прилавком были голубые комбинезоны; покупки ей завернули в белую бумагу.

Оплатив час за компьютером и удобно устроившись с чашкой капучино в русском интернет-кафе на Куинз-уэй, Эйприл выяснила, что всего три страницы, обнаруженные Google, содержат более-менее внятные сведения о художнике по фамилии Хессен. С такой фамилией нашелся всего один художник, который работал в тридцатые в Западном Лондоне. Известен он был немногим, но те, кто его знал, до сих пор пребывали под впечатлением. Это он. Должен быть он. Звали врага двоюродной бабушки Феликсом. Феликс Хессен.

Какой-то парень по имени Майлз Батлер несколько лет назад написал о нем книгу, поэтому большинство ссылок приходились на рецензии. Ее выпустила галерея Тейт Бритейн, Эйприл записала название: «Видения из Вихря. Рисунки Феликса Хессена». Также существовало общество, называвшееся «Друзья Феликса Хессена». Оно базировалось в Кэмдене, и сайт у них был отвратительный. Сплошной черный фон и красные анимированные рисунки. Эйприл прочитала не в меру эмоциональное предисловие о том, что «Хессен должен по праву считаться великим художником-сюрреалистом», о его «вкладе в развитие футуризма» и о том, что он являлся «предтечей Фрэнсиса Бэкона», о котором Эйприл уже слышала.

Эйприл щелкнула по ссылке на биографию, которая занимала несколько страниц, однако, быстро пробежав текст глазами, не встретила упоминания Баррингтон-хаус. Феликс Хессен родился в Швейцарии, но известно о нем было до чрезвычайности мало. Этот «великий мастер» ни разу не выставлялся ни в одной галерее, ни при жизни, ни посмертно. Его сохранившиеся наброски хранились теперь в Америке, в архивах Нью-Хейвена.

На страничке с биографией утверждалось, что отец художника был преуспевающим торговцем, который отправил юного Феликса в медицинский колледж в Цюрихе. По неизвестным причинам зажиточное семейство эмигрировало в Англию, и в итоге Феликс Хессен закончил курс в Школе изящных искусств Слейда, откуда вышел рисовальщиком. Автор предисловия сообщал, что именно сочувствие Британскому союзу фашистов и знакомство с человеком по имени Освальд Мосли перед началом Второй мировой привели к заговору против Хессена со стороны художников левых взглядов и обрекли его на забвение. Хессен даже просидел всю войну в Брикстонской тюрьме за «действия, угрожающие общественной безопасности, а также обороноспособности королевства». Ходили слухи, что в тридцатые он познакомился с главами нацистов – возможно, и с самим Гитлером, – пытаясь заинтересовать их своими работами, которые им не понравились. Поэтому Хессену пришлось довольствоваться должностью офицера связи, служа британским фашистам, которые тоже его не любили.

Неудивительно, что Реджинальд его возненавидел.

Выйдя из тюрьмы, Хессен вел затворническую жизнь, поселившись в Западном Лондоне. Сохранились лишь его рисунки, сделанные в тридцатые, и еще единственный номер художественного журнала «Вихрь», который он издавал. Журнал вышел четыре раза, у него было примерно шестнадцать подписчиков, когда Хессен отказался «от поиска философского способа выразить идеи, невыразимые словами».

Эйприл легко узнала неудачника.

Хессен исчез в конце сороковых, однако на сайте не было точной даты смерти. Он много лет числился пропавшим без вести, после чего семейный адвокат официально объявил его умершим. Наследство было распродано дальними родственниками из Германии. Хессен не был женат, у него не было детей, родителей он пережил, они оба умерли еще перед войной, до того, как их сын обрел короткую (и дурную) славу.

Его фамилия не числилась и в списках художников довоенной поры, хотя некто по имени Уиндхем Льюис[10] считал, что Хессен «подавал большие надежды», пока все они не рухнули, а Огастес Джон[11] рекомендовал его работы Королевской академии, хотя Хессен не стремился к официальному признанию. И в мемуарах того времени встречались лишь краткие упоминания о Хессене. Одна из сестер Митфорд, Нэнси, считала его «несправедливо наделенным хорошей внешностью и омерзительным». Его даже изгнали из оккультного общества Кроули[12] «Мистерия мистика максима», сразу же после того, как «усомнились в пути, избранном им для просветления». Вроде бы Хессен пытался подкупить, а затем и шантажировал Кроули, чтобы тот передал ему знание о ритуале призывания, на что он, будучи всего лишь адептом, никак не мог претендовать. В оккультных кругах в то время ходили слухи, будто Кроули действительно делится и опытом, и соответствующей литературой в обмен, разумеется, на порядочное вознаграждение, дабы удовлетворять свои потребности в морфии и проститутках. В данном случае речь шла о в высшей степени летучем веществе, которое и сам «Великая Бестия» Кроули использовал, и довольно успешно, в ритуале призывания в шотландском поместье Болескин-хаус на берегах озера Лох-Несс после долгого поста. Поэт по имени Джон Госворт вспоминал, как Хессена выгнали из читального зала Британской библиотеки за проведение ритуала прямо между столами, в результате чего во всем здании померк свет.

Однако вскоре после войны Хессен исчез, испарился. Возможно, он покончил жизнь самоубийством.

Нигде не упоминалось, что он проживал в Баррингтон-хаус.

«Друзья Феликса Хессена» ругали книгу Майлза Батлера, считая ее частью кампании либеральных художников против Феликса Хессена.

Еще на веб-сайте помещались более тридцати эссе о его пропавших полотнах в масле, наброски к которым были якобы только подготовкой к «великому видению Вихря». Если верить интернет-странице, исчезновение картин также явилось результатом заговора. Они были похищены, и их до сего дня прятали где-то художественные советы, поскольку имя Хессена все еще ассоциировалось с фашизмом.

«Друзья» встречались раз в две недели, чтобы послушать лекции заезжих гостей и принять участие в «Скрытом ландшафте лондонского периода», что бы под этим ни подразумевалось. В ближайшую пятницу в Кэмдене состоится лекция «Хессен и нацистский оккультизм», которую прочтет гость из Австрии, Отто Херндель. За подробностями предлагалось обращаться по телефону к некому Харольду. Эйприл быстро просмотрела темы пятничных встреч общества «Феликс Хессен и культ разложения», «Пирушка для проклятых. Невидимый мир Феликса Хессена и Элиота Колдуэлла», «Кукольный гротеск в довоенной живописи», «Дикость. Взгляд на Бестию», «Сюрреализм и модернизм Эзры Паунда. Видения из Вихря».

Все вместе это походило на настоящий винегрет, и Эйприл скоро почувствовала, что у нее мельтешит перед глазами от незнакомых слов и непонятных аллюзий. Однако же она записала номер Харольда. В конце концов, он – доктор метафизических наук. Эйприл не вполне понимала, что это означает, но он показался крупным специалистом по Хессену, поскольку был автором большинства эссе и книги, которые общество обещало в скором времени опубликовать.

Эйприл щелкнула по ссылке, ведущей в галерею с уцелевшими работами Феликса Хессена, и у нее зашевелились волосы. Когда наконец все они загрузились, картинка за картинкой, Эйприл ощутила, что у нее кружится голова, и ей пришлось сосредоточиться, чтобы что-нибудь разглядеть. Если ей требовалось визуальное воплощение болезненных фантазий двоюродной бабушки, тех жутких существ, которые толпились вокруг Лилиан и загоняли ее обратно в Баррингтон-хаус, то именно их и запечатлел Хессен. Углем, гуашью и тушью. И он сделал это еще в тридцатые, задолго до того, как Лилиан начала вести дневники.

 

Эйприл провела в Бэйсуотере остаток утра, пила кофе и ела слоеные пирожные. Она несколько часов с удовольствием наблюдала мир сквозь витрины ливанского кафе, залитые дождем. Все это время она пыталась осмыслить то, с чем впервые столкнулась в записях бабушки, и вот теперь обнаружила на невнятном интернет-сайте. Она жалела, что вообще заглянула в дневники, но теперь не могла отделаться от желания понять, почему Лилиан и Реджинальд были настолько одержимы этим существом, начисто лишенным каких-либо человеческих качеств и рисовавшим омерзительные картины с мертвыми животными, трупами людей и марионетками, которые, кажется, являли собой гибрид первых двух. Эйприл вовсе не доставило удовольствие созерцание рисунков в Интернете, но вот теперь некоторые из них всплывали в памяти. Нечто, похожее больше всего на черную обезьяну с лошадиными зубами, пришло ей на ум, заставив содрогнуться. Одного взгляда на рисунок было достаточно, чтобы услышать, как визжит эта тварь. Но, избавившись усилием воли от этого образа, Эйприл сейчас же увидела перед мысленным взором следующий: неведомое существо глядело вверх из подвального окна; оно напоминало женщину, очень старую женщину, та состояла из одних костей.

Сидя за маленьким столиком в кафе, Эйприл приняла решение. Она прочтет книгу Майлза Батлера о Феликсе Хессене, человеке, которого Лилиан обвиняла в том, что он разрушил ее жизнь. Она сходит на встречу «Друзей Феликса Хессена» и еще переговорит со всеми в Баррингтон-хаус, кто знал бабушку в молодости. Она обязана сделать это для Лилиан, потому что этого не сделает никто другой. По крайней мере, в пятницу Эйприл сможет перед вечерней лекцией пройтись по рынку в Кэмдене, а потом побеседует с кем-нибудь из обещанных специалистов. Просто чтобы лучше представлять себе этого художника, человека, который изображал такие ужасы.

К полудню Эйприл пришла еще к одному твердому заключению: больше она не станет ночевать в Баррингтон-хаус.

 

В гостиничном номере на Лейнстер-сквер Эйприл поковыряла вилкой взятую навынос во вьетнамском ресторанчике еду, выпила шардоне и раскрыла книгу Майлза Батлера на предисловии.

Альбом в мягкой обложке насчитывал всего сто двадцать страниц и в основном содержал репродукции рисунков Хессена. В галерее Тейт в Пимлико оказалось не больше десятка экземпляров книги, да и те стоили недорого.

– Она с самого начала плохо расходилась, – пояснил продавец книжного магазина при галерее. – Это чтение не для всех. Галерея даже собиралась еще раз уценить тираж.

– Моя двоюродная бабушка была знакома с художником, – ответила Эйприл с чувством непонятной гордости.

Однако ни на кого последние слова, кажется, не произвели впечатления.

Из галереи Эйприл отправилась обратно в Баррингтон-хаус, чтобы захватить необходимую одежду и туалетные принадлежности. Выходя из здания, она притормозила у стойки портье, чтобы поговорить со Стивеном, пока у того не закончилась смена.

Он не задавал вопросов по поводу ее решения переехать в гостиницу. Кажется, он удивился, что девушка не сделала этого раньше, учитывая состояние квартиры. Эйприл подумала, что, наверное, Стивен даже обрадуется, потому что теперь она не станет так часто просить его об услугах. Но портье лишь сообщил, что и миссис Рот, и чета Шейферов наотрез отказались встречаться с нею.

– Но почему? Они ведь были знакомы с Лилиан.

Стивен пожал плечами.

– Я попросил вежливо, объяснил, что очаровательная двоюродная внучка Лилиан остановилась в доме на некоторое время и хотела бы больше узнать о своей бабушке, с которой не была знакома при жизни. Но они отказались. Несколько невежливо получается, подумал я. И поэтому попытался их уговорить. Но Бетти просто вышла из себя.

Стивен покачал головой, глядя еще более устало, чем обычно.

Что же случилось с этими людьми? Разве старички не любят поболтать о временах своей молодости? Похоже, что нет. Все в ней клокотало от разочарования. Эйприл взяла такси до Бэйсуотер и зарегистрировалась в гостинице. Приняв горячий душ – самый лучший на ее памяти, – она устроилась на мягкой кровати с книжкой Майлза Батлера. И немедленно поздравила себя с тем, что решила не читать ее в Баррингтон-хаус. Пожалуй, иметь дело с подобными явлениями безопаснее здесь. В другом мире, чистом и ярком, удобном и современном, – полной противоположности дома, из которого никак не могла выбраться Лилиан.

«Видения из Вихря» была написана гораздо лучше и куда менее истерично, чем текст на сайте «Друзей», однако из биографических деталей автор излагал не более того, что она уже прочитала в Интернете. Текст по большей части представлял собой анализ воображаемого и символического в уцелевших рисунках. Оказалось, Эйприл с трудом понимает его, поэтому она читала по диагонали, чтобы не чувствовать себя полной дурой. Зато все репродукции, какие она видела на экране компьютера, здесь были отпечатаны на дорогой глянцевой бумаге, отчего вселяли в зрителя еще большую тревогу. Потребовалось сознательное усилие воли, чтобы взгляд не перебегал со строк на бесконечную вереницу диких, ошарашенных, перепуганных и потерянных созданий на рисунках. Хуже всего были работы в цвете. Переворачивая страницы, Эйприл уже скоро начала прикрывать репродукции салфеткой, чтобы сосредоточиться на тексте, потому что картинки заставляли ее вспоминать большие отрывки из дневников бабушки. И сходство было настолько пугающим, что Эйприл принялась окидывать взглядом кровать и небольшую хорошо освещенную комнату, как будто ожидая увидеть кого-то, кто стоит рядом и наблюдает за ней.

Эйприл стряхнула с себя наваждение и пробежала глазами абзац об обучении Хессена в медицинском колледже и скандале, который учинил преподаватель в школе Слейда по поводу того, что Хессен нарисовал трупы вместо живых моделей и вообще «не выказывает интереса к прекрасному». Баррингтон-хаус упоминался один раз мимоходом просто как место, где Хессен останавливался после войны.

Заточение в тюрьме во время войны, как предполагал автор, сломило Хессена и преждевременно оборвало его карьеру художника: «Хессен происходил из привилегированного класса, он был человеком в высшей степени чувствительным, который так и не смог примириться с клеймом предателя и суровыми тюремными условиями». Единственный способ постичь Хессена – через его искусство, через сохранившиеся рисунки, и только рассматривая эти рисунки с философской точки зрения.

«Он жил внутренней жизнью, и истинные свидетельства того, каким человеком он был, чего пытался достичь, сохранились исключительно в его работах».

Эйприл хотелось прочитать вовсе не об этом. А если автор все-таки не прав? Вдруг было что-то еще? Она же знает наверняка, что целый кусок жизни художника остался неизученным: годы, проведенные в Баррингтон-хаус, история, на которую намекает в дневниках Лилиан. Основываясь на ее записях, можно было бы получить сведения от пока еще живых соседей, если только те захотят с ней говорить. Возможно, другие – эта Бетти и чета Шейферов – тоже видели картины Хессена или, по крайней мере, слышали о них от Лилиан и Реджинальда Наверное, это слишком смелое предположение, однако она должна рассказать все, что ей известно, этому парню, Майлзу Батлеру. В конце книги сообщалось, что он куратор в галерее Тейт, так что разыскать его будет нетрудно, если, конечно, он еще работает.

Эйприл все так же по диагонали просматривала рассуждения Майлза об искусстве, останавливаясь на тех местах, где о Хессене сообщалось что-нибудь конкретное. И из того немногого, что было сказано о художнике, вырисовывался портрет человека вспыльчивого, неприятного, болезненно мстительного, совершенно равнодушного к переживаниям других. Постоянно упоминалось о его несдержанном темпераменте, описывалось, как он рвал те немногие дружеские связи, которые имел до войны.

Хессен пребывал в глубокой депрессии еще до того, как без обвинения и суда был заключен в карцер Брикстонской тюрьмы по предписанию 18 «б». Автор предполагал, что у художника еще до ареста развилась биполярная болезнь, из-за которой он сделался «обессиленным, апатичным параноиком, вероятно проявляющим признаки шизофрении и мании величия».

Знакомый художника, скульптор Бостон Мэйз, уверял, что Хессен совсем не мог спать и в его лице было что-то мертвенное. Он часто разговаривал сам с собой на глазах у всех, забывая о том, что он не один. Он отличался невероятной рассеянностью, отстраненностью и забывчивостью. «Разум, дергающий за привязь».

В некоторых мемуарах упоминалось о том, как по-глупому Хессен пытался приобщиться к энохианской и черной магии. Однако если оставить в стороне лихорадочные попытки художника обрести эзотерическое знание, а также философские и политические статейки, какие Хессен сочинял в тридцатые (и какие навсегда подорвали его репутацию), Майлз Батлер честно признавал, что ему не от чего оттолкнуться, кроме как от сохранившихся рисунков. Поэтому-то он и пытался их расшифровать.

 

«Работа Хессена была идиосинкразическим и глубоко личным исследованием внутреннего видения, чем-то таким, на что он потратил всю свою взрослую жизнь. В студенческие годы он готовился к этому, занимаясь философией, а затем исследуя экстремальные политические доктрины, пока не понял, что ответы, которых он добивается, лежат вовсе не в области идеологии или верований. Философия и горячечное увлечение фашизмом были, по мнению Хессена, всего лишь сосудами, стоявшими где-то рядом с Вихрем, они были способом приблизиться к нему, симптомами, подготовительным этапом. И только через искусство и погружение в оккультные ритуалы Хессен и смог подойти к пониманию собственного видения мира.

Вихрь был для него тем местом, где, по собственному убеждению Хессена, он обязательно окажется после жизни: истинным и окончательным пунктом назначения человеческого сознания, жуткой, лишенной света, вращающейся вечностью, которая постепенно разлагает душу на фрагменты; по сути непрекращающимся кошмаром, где индивид никак не может повлиять на процесс своего неизбежного распада. Личность, воспоминания превращаются в ошметки, и под конец сознание в силах замечать только страх, боль, непонимание, ощущение загнанности в ловушку, потерянность и одиночество. То есть по сути – ад. Паранормальные явления представляют собой всего-навсего последние судороги потерянных душ, которые пытаются вернуться к жизни на краю Вихря, туда, где стены, отделяющие их мир от нашего, тоньше и проницаемее всего».

 

В следующей главе рассказывалось об одержимости Хессена смертью; Он был убежден, что его единственный шанс расшифровать смысл существования – изучить процесс умирания.

 

«…когда человеческое сознание понимает, что настал конец, и его диалог с обреченным обрывается.

Яснее всего можно увидеть то, что происходит после жизни, на самый короткий миг, в посмертной маске, в выражении лица покойника, особенно если открыты глаза. Глаза позволяют нам немного приблизиться к материи, что мы называем душой, и к тому месту, куда она ускользает. Именно в глазах умирающего я впервые увидел Вихрь.

И то, чем мы сумеем стать при жизни в самых сокровенных глубинах себя, и определяет наше положение в следующем существовании».

Из всей этой галиматьи получалось, что Хессен был убежден в наличии некоего дуализма, подобно Фрейду и Юнгу, но только на более мистическом и зловещем уровне.

 

«Из своих исследований психических феноменов в двадцатые и изучения людей, обладающих способностью говорить на разных языках, Хессен заключил, что существует как минимум два „я“, которые постоянно присутствуют и живут в одном теле. То из них, что видно всему миру и называется личностью, в лучшем случае – искаженный образ, примерная копия, созданная нами самими по необходимости, для того, чтобы выжить. Но когда этот образ исчезает – либо в момент смерти, либо в приступе помешательства или в любом другом состоянии измененного сознания, а чаще всего во сне, – можно заметить промельк другого „я“.

Хессен всю жизнь пытался отыскать это другое „я“ всеми доступными методами: отключал сознание с помощью оккультных ритуалов, гипноза, автоматического письма или живописи. Его не интересовало ничего, кроме этого другого „я“. И через общение с другим „я“, понимание и полный контроль над ним еще при этой жизни, человек, по убеждению Хессена, мог достичь не только понимания своего будущего существования внутри Вихря, но и подобия жизни на духовном плане – или же жизни после смерти. Той живости, которая служит мостом между смертным миром и тем другим, жутким миром, расположенным совсем близко, но все-таки скрытым, недоступным невооруженному взгляду и обычным чувствам.

До сих пор не поддающееся логическому и разумному описанию, его творчество должно было восприниматься как чистый и внезапный промельк другого „я“, обычно проявляющего себя либо во сне, либо в состоянии эйфории, либо в момент умственного распада; „я“, что постоянно обитает в Вихре среди тех, кого Хессен называл населением Вихря. Потому понять и оценить его и его работы по-настоящему способно только то другое я.

Отчаяние, ощущение себя не на своем месте, измененное сознание, психическая неустойчивость и депрессивное оцепенение – все это проявления вечно движущегося, нескончаемого Вихря, доказывающие его близость, его ежесекундное вращение вокруг наших коротких, непоследовательных жизней».

 

Отхлебнув вина и сменив позу, чтобы размять затекший локоть, Эйприл нахмурилась. Она вернулась к первым главам, где описывались сохранившиеся работы, ранние наброски Хессена с мертвыми животными и уродами. Еще подростком в школе Слейда тушью, пером и карандашом он упорно запечатлевал на бумаге головы мертвых зайцев, белозубые оскалы освежеванных ягнят и чудовищные врожденные физические недостатки людей.

 

«От того периода не сохранилось ни одной классической обнаженной натуры, хотя Хессен был обязан делать подобные рисунки в школе Слейда. До нас дошли только очень точные изображения мертвых животных и искалеченных людей.

Мертворожденные тройняшки, законсервированные головы больных, раздутые черепа из числа экспонатов Королевского хирургического колледжа были его излюбленными сюжетами. Из чудовищных врожденных деформаций, какие встречались у детей, он пытался выкристаллизовать и передать в полной мере такие образы, которые порождали бы в зрителе ужас и отвращение. Внезапное неприятное изумление, неспособность отвести взгляд, крайняя заинтересованность и ошеломление – вот та реакция, какой он хотел добиться от публики.

„Безобразие куда изобильнее красоты“, – писал Хессен в своем провальном журнале. В разложении, искривлении и уродстве он находил дополнительные доказательства того, что Вихрь обитаем.

Населяя свои одержимые работы кадаврами и частями тела, ведущими собственную жизнь, он породил анимизм. Как будто бы после жизни, после конца своего „я“, новая жизнь проявляется через чувства и воспоминания телесных останков – того, чем каждый становится после смерти, точнее, того, что оказывается запертым внутри Вихря».

 

В главе о том, как художник создавал гибриды животных и людей, – следующий период творчества, «гротескные фигуры, пораженные отчаянием и искаженные болью, которые принесли Хессену небольшую славу уже после смерти», – Эйприл узнала гораздо больше, чем хотела, об уходе Хессена в примитивизм.

 

«Пока еще несвободное, его творчество не вполне избавилось, хотя он того не сознает, от знаний, полученных в школе Слейда, от влияния итальянских мастеров. „Сгорбленный человек, схватившийся за голову“, „Беззубая женщина, пьющая чай из блюдца“ и другие ранние метафорические рисунки отражают радикальное попрание традиционной эстетики и понимания красоты в западной живописи, однако же они пока еще – только намек на будущий собственный голос, на почерк, который сделается безошибочно узнаваемым незадолго до того, как он перестанет творить. И чем ближе к концу вереницы уцелевших работ, тем полнее они становятся, так и пульсируют пониманием основополагающего уродства человечества, как представляет его Хессен, уродства, которому сопутствует изоляция и непонимание смысла бытия. В персонажах с трудом узнаются люди, каких он наблюдал на улицах, в кафе, пабах, магазинах. Фигуры одних скорее собачьи, чем человеческие. Конечности других, с обезьяньими головами, напоминают козьи копыта или лапы шакалов, которые он зарисовывал в зоопарке Регентс-парк. Но все персонажи изображены с такой уверенностью, как будто художник наблюдал эти существа в жизни, а не просто запечатлел то, что подсказало воображение. Сам Хессен утверждал, что специально развивал в себе способность видеть подобные черты в окружавших его людях».

 

Эйприл читала дальше с чувством неприязни к личности, какую изображал перед ней биограф. Личности, заразившей своим чудовищным видением мира Лилиан и Реджинальда.

Когда Хессен стал использовать гуашь, мел и акварель, «сделалось очевидным влияние на его творчество сюрреализма и абстракционизма».



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: