На аллегорических картинах и офортах, изображающих стадии жизни человека, - от беспомощного младенца до беспомощного старца и, порой, неприглядного скелета, - можно наблюдать от трех до двенадцати значимых фигур. Нередко эти фигуры стоят на лестницах (отсюда часто используемое название «лестница жизни») – восходящие ступени ведут к расцвету зрелости, нисходящие – к смерти. «Три возраста человека» часто ставили в аллегорическую связь с утром, днем и вечером, «четыре возраста человека» - с временами года, семь – с планетами, двенадцать – с делениями на циферблате часов и месяцами года; существовали и другие варианты, менее очевидные. Изображения «возрастов человека» до позднего Средневековья, а нередко и гораздо позже, непременно подчеркивали атрибутику и роли каждого из поименованных «возрастов». Эти изображения демонстрировали, насколько точным нам хотелось бы видеть соответствие между определенной биологической фазой жизни человека и его поведением, обликом, социальными функциями. Иногда даже сами названия этих формальных периодов жизни подразумевали не так соответствие той или иной стройной аллегории, как социальные роли. Например, у Шекспира в пьесе «Как вам угодно» за «сосуном» и «мальчуганом» следуют «любовник», «солдат» и «судья», и лишь последние два возраста, - такие же, в понимании современников Шекспира, малозначительные, как и первые два, - снова соотносятся с физическим состоянием: «старик» и человек, переживающий «возврат в младенчество»[11].
К середине двадцатого века лексикон сменился, попытки тем или иным образом разбить цикл развития человека на четко описанные стадии стали касаться не так социальных ролей, как психоэмоционального развития. Самыми влиятельными шкалами такого рода можно, по видимости, считать пять стадий психосексуального развития, сформулированных Зигмундом Фрейдом[12], и восемь стадий психосоциального развития, предложенных Эриком Эриксоном[13]. Эриксон сделал крайне значимую поправку к шкале Фрейда: то, что отец психоанализа назвал в 1905-м году «генитальной фазой», длящейся от полового созревания и до конца жизни, Эриксон пятьдесят с лишним лет спустя заменил ограниченным периодом «отрочества» (adolescence), добавив к шкале три дополнительных фазы зрелости. Не вдаваясь чрезмерно в теорию, созданную Эриксоном, укажем две связанных с ней интересных особенности. Первая – Эриксон создал свою шкалу в 1958 году, - ровно тогда, когда возникли понятия «тинейджер» и «бэби-бумер», - словом, когда реальность поставила перед исследователями задачу описать принципиально новые модели взросления. Вторая особенность – в 1995 году, то есть еще почти сорок лет спустя, вдова Эриксона, психолог Джоан Моат Серсон, добавила к «шкале Эриксона» девятую стадию – «старость» (old age), возникшую, по ее утверждению, в связи с увеличением продолжительности жизни в западном обществе.
Естественно, модели, предложенные Фрейдом и Эриксоном-Серсон, при всей своей влиятельности, не являлись единственными предложенными за последний век аналогами «лестницы жизни». Но именно приведенная выше история дает нам два ярчайших примера того, как, с одной стороны, велика потребность общества определять формальные стадии взросления и атрибуты зрелости, а с другой стороны – как влияние социокультурных реалий заставляет исследователей, хоть и очень медленно, адаптировать «лестницы жизни» к самой жизни.
Когда мы говорим о «реалиях», заставляющих нас пересматривать формальные взгляды на зрелость, мы должны помнить, что в последние семьдесят лет мы имеем дело не только с качественными изменениями, но и с их повышающимся темпом. Если такие явления, как снижающийся возраст наступления сексуальной зрелости, уменьшение рождаемости и общее старение популяции можно наблюдать в их плавном и сравнительно поддающемся прогнозированию развитии, то другие крайне значимые тенденции, - например, те, которые были спровоцированы специфическим экономическим бумом 90-х годов, - требуют немедленного осмысления, немедленных методов описания и немедленной попытки экстраполяции. Общественная мысль и язык нередко не успевают за динамикой реальности. Видится целесообразным предположить, что сейчас мы находимся именно в такой ситуации, требующей остановки и кардинального пересмотра существующего у нас формального подхода в критериям зрелости.
В частности, резонно начать с того, что «новая зрелость» - не внезапное преображение паттернов поведения одной возрастной группы, но результат выстраивания нового жизненного цикля, этап в цепочке, начинающейся с «нового детства» и «новой юности» заканчивающейся «новой старостью». Невозможно описать феномен «новых взрослых», если не задаться вопросом, каков их жизненный опыт и каковы их представления о собственном будущем.
Те, кто пытается описать феномен «новых взрослых», чаще всего обращают внимание на совершение действий и принятие решений, которые принимаются наблюдателем за нежелание «выходить из детства». Однако не менее важной особенностью стиля жизни «новых взрослых» является, напротив, не совершение ими целого ряда действий, которые на протяжении почти всей истории нашей цивилизации готовили человека к тому, чтобы «войти в старость». К таким действиям следует причислять, прежде всего, 1) воспитание детей с учетом того, что им в некоторый момент придется взять на себя заботу о тебе; 2) построение стабильной карьеры, позволяющей в зрелом возрасте, когда динамика и возможности будут снижены, не бояться остаться без куска хлеба; 3) создание такой системы распоряжения свободным заработком, которая позволила бы постоянно откладывать деньги «на старость». Все эти три паттерна поведения соотносятся с одной и той же тревогой, с одним и тем же взглядом на жизненные перспективы: старость будет временем немощи, - физической, социальной и финансовой; зрелость – это период обеспечения безопасности и комфорта в подступающей немощи.
Однако благодаря достижениям поколения бэби-бумеров, поколение «новых взрослых» не испытывает особого страха перед старостью (если говорить о немощи, конечно; старость пугает «новых взрослых» скорее, внешними переменами тела, о чем еще пойдет речь). Во первых, «новые взрослые», находящиеся сейчас в возрасте между 30 и 40 годами, знают, что они выйдут на пенсию в столь хорошем физическом состоянии, что им придется изобретать себе «вторую зрелость», новую жизнь, которая продлится еще 20-30 лет, из которых как минимум половина может оказаться очень плодотворной. Во-вторых, «новые взрослые» привыкли в совершенно иному типу производственной и корпоративной динамики, - к перескакиванию с должности на должность, к идее «дауншифтинга», к перемене мест между «хобби» и «карьерой» и к целому ряду других динамических возможностей, вызванных новой структурой развитой экономики (здесь следует напомнить, что «новые взрослые» - по большей части классовый феномен). Идея линейного построения карьеры кажется им не только непривлекательной, но и неосновательной: через несколько лет они, возможно, захотят резко сменить сферу деятельности, и рынок вполне им это позволит. Более того, после выхода на пенсию они, учитывая хорошее физическое состояние, пожелают, вполне возможно, начать вторую карьеру, никак не связанную с первой. В-третьих, в подавляющем большинстве развитых стран существует система социальных служб и государственных пенсий, которые в старости обеспечат «новым взрослым» крышу над головой; вдобавок к этим пенсиям (или взамен их) большинство «новых взрослых» состоят в программах автоматического отчисления части доходов на пенсионный накопительный счет; почти всегда часть таких отчислений (иногда – до 80%) делает работодатель. Таким образом, «старость», как ее понимали раньше, - немощная и бесприютная, - оказывается для «нового взрослого» в его тридцать с лишним лет потерявшей актуальность страшилкой. В зависимости от своих предпочтений, он ожидает либо активной пенсии с катанием на роликах по Калифорнии и недорогими турами в Европу, либо уютной пенсии в «защищенном жилье» (базовое медицинское обслуживание, уборка и охрана для представителей «золотого возраста») с походами на джазовые концерты во Флориде. Заметим здесь, что именно ребенку свойственно не испытывать особой тревоги в преддверии сколько-нибудь отдаленного грядущего; однако у ребенка эта относительная беспечность вызвана непониманием возможной опасности будущего, а у «новых взрослых» - пониманием относительной его безопасности. Ощущение относительной безопасности будущего – непременное требование для существования всего феномена «новой зрелости».
Но еще важнее оказывается восприятие «новыми взрослыми» собственных детства и юности, - тех самых детства и юности, из которых, по мнению критиков, они не желают вырастать, - а выросши, упорно желают вернуться.
Ллойд Демоз писал в «Основах психоистории» [14] о том, что «Анна Барр[15], просмотрев 250 автобиографий, отмечает отсутствие счастливых воспоминаний о детстве». Можно расценивать это высказывание (сам Демоз так и делает) как доказательство того, что до недавних пор «детство было кошмаром, от которого мы едва начали просыпаться»[16]. С другой стороны, следует помнить, что до конца девятнадцатого-начала двадцатого века детство считалось столь малозначительным и несерьезным периодом жизни, что говорить, а тем более – писать о нем (неважно, в сколь теплых выражениях) казалось совершенно неуместным. Очевидно, что эти два явления неразрывно связаны между собой: социальные перемены, начавшиеся в 17-18 веках, привели к ряду трансформаций детства (и как реального переживания определенных лет жизни, и как конструкта); это, в свою очередь, повлекло за собой рост интереса к детству и усиление ценности собственного детства в глазах каждого (вплоть до укоренения концепции «внутреннего ребенка» в психоанализе); это, в свою очередь, принесло новые перемены в том, как протекало детство следующих поколений; происшедшие трансформации делали детство более приемлемым, значимым и приятным (в той или иной мере) переживанием, - и так далее, по спирали. Результатом же стало то, что совсем не так давно (приблизительно тогда, когда бэби-бумеры начали заводить собственных детей, - первых, кто превратился позже в «новых взрослых») мы получили сдвоенный феномен «нового детства», наблюдаемый нами по сей день: детства одновременно ценного и приятного или, по крайней мере, приемлемого. Иными словами, это – первое детство, в которое действительно хотелось бы вернуться: достаточно сытое, достаточно защищенное, лишенное физических страданий, которые так часто несли побежденные нынче детские болезни, - с одной стороны; относительно самостоятельное, не бесправное, сдобренное радостями раннего консьюмеризма и укорененное в собственной поп-культуре, - с другой.
«Нежелание взрослеть», как его понимает большинство, означает сопротивление индивидуума обстоятельствам, требующим «вести себя, как взрослый». Однако, как мы сейчас увидим, на пути «новых взрослых» таких обстоятельств (по крайней мере, глобального порядка) почти не было. Их сегодняшний образ жизни – результат естественного развития поколения, не потревоженного историческими бурями в прошлом и не ожидающего особых бурь в будущем. Поколения, для которого зрелость стала опытом, не имеющим прямых аналогов в обозримом прошлом[17], и для оценки зрелости которого нам придется вырабатывать принципиально новые критерии. Очевидно, вырабатывать эти критерии, отказавшись от формальных «тестов зрелости», позволяющих проводить упоминавшиеся выше масштабные статистические исследования, но не говорящих нам ничего касательно подлинной ситуации и подлинных путей ожидаемого развития поколения «новых взрослых». Очевидно, сам факт отсутствия формальных обобщающих параметров там, где мы привыкли их искать, - семейное положение, линейная карьера, целенаправленное накопление капитала и т.д., - означает, что поиск критериев для оценки новой зрелости (как резонно замечает Кейт Кроуфорд[18], один из очень немногих исследователей, попытавшихся подойти к феномену «новой зрелости» с глобальных позиций) следует осуществлять в сфере ценностей и задаваемого этими ценностями образа жизни.
«Новая зрелость»: формирование феномена
Принципиально новые характеристики всего жизненного цикла – «новое детство», «новая старость» и отсутствие (на сегодняшний день) крупных исторических катаклизмов между ними, - стали необходимой основой для формирования «новой зрелости». Но в развитии этого феномена участвовало множество дополнительных факторов.
Начать следует, видимо с того, что огромное значение имело долгое отсутствие войн и глобальных экономических катаклизмов в западном мире, начиная с середины ХХ века. Мы в буквальном смысле впервые наблюдаем поколение, никогда не призывавшееся в массовом порядке в воюющую армию. Для «новых взрослых» не только само детство оказалось свободным от военных трагедий или крупных экономических кризисов, - война или кризис и позже не стали рубежом, намертво отделяющим детство от зрелости, как нередко случалось с предыдущими поколениями. Детство оказалось не только приятным, - оно осталось в пределах видимости. Фактически – в пределах досягаемости.
Именно благодаря этой психологической «досягаемости» детства «новые взрослые» оказались не нарочитыми инженю (встречавшимися в предыдущих поколениях пусть не в качестве массового явления, но в качестве узнаваемого социального типа), но в качестве людей, чья связь с прежними – детскими, юношескими, - паттернами поведения оказалась естественной и неразрывной.
Как следствие отсутствия крупных катастроф, немалое значение имел последовательный отказ западного мира от идеи, что жизнь есть процесс искупления первородного греха, - идеи, окончательно сдавшей свои прежние позиции в массовом сознании к шестидесятым годам. Вместе с ними отступила на задний план и концепция «долга», бывшая одной из важнейших составляющих зрелости. Впервые на сцену вышла идея счастья как ценности, к которой человек имеет право – и даже должен – стремиться. Сегодня нам трудно оценить масштаб новизны этой идеи; мы привыкли полагать, что право человека на счастье – такое же базовое, как его права на воздух и саму жизнь (тоже, кстати, куда менее очевидные, чем нам сегодня может показаться).
В свою очередь, очень значительную роль в этом процессе сыграл психоанализ, - не так непосредственная работа конкретных психоаналитиков с конкретными пациентами, как вхождение упрощенного языка и упрощенных идей психоанализа в поп-психологию и поп-культуру. Среди центральных идей такого рода была идея о невероятной ценности детства и о необходимости взаимодействовать с «внутренним ребенком» (этот мем утвердился только в начале 90-х годов XX века благодаря поп-психологу Джону Бредшоу[19], но сама концепция активно присутствовала со времен “оно” Фрейда[20] и «Вечного дитя» Юнга[21]).
Однако параллельно с этим процессом легитимации «детского начала» у взрослых шел процесс приобщения представителей младших поколений, - детей и подростков, - к идеям, информации и образу жизни, прежде ассоциировавшихся со зрелостью. Можно не соглашаться с мелодраматическими выводами, которыми историк и социолог Нил Постман завершает свою нашумевшую книгу «Исчезновение детства»[22], но невозможно игнорировать детально описанный им феномен: в последние десятилетия жизнь ребенка требует от него принятия все большего числа повседневных решений, имеющих далеко идущие последствия (например, уже в шестом-седьмом классе западных школ ребенок нередко должен выбрать, какие предметы он будет изучать на более серьезном уровне, какие – на облегченном, в зависимости от того, в какой колледж и на какую специальность он собирается поступать в будущем; перечисление же примеров социальных решений – например, связанных с сексуальностью, - можно сделать бесконечным). Видится резонным предположить, что результатом таких изменений оказалось не оплакиваемое Постманом «исчезновение детства» (все того же воображаемого, жестко определенного детства), а принципиальное изменение схемы возрастных паттернов. В частности, очень многие вещи, входящие в последовательное психосоциальное развитие человека, оказались не сконцентрированы в привычном нас условном «детстве», а растянуты во времени. Именно таким образом потребность в игре, удовольствии, непосредственном поведении, динамике, определенном типе социализации, присущие «новым взрослым» (и вообще в определенной мере пожизненно присущие любому человеку), так ярко проявляются в их сегодняшние зрелые годы.
Отдельно следует заметить, что большую роль в формировании «новых взрослых» сыграла культурная глобализация, обеспечившая в последние три десятилетия неоценимое влияние японской культуры на культуру Запада. Результат этого влияния оказался парадоксальным: определенные явления и определенная эстетика, свойственная современной «взрослой» японской культуре и традиционно считавшаяся «детской» на Западе, вдруг предстала перед западным обществом в совершенно новом свете. Среди примеров этой эстетики, которую уместно будет назвать «взрослым наивом», в первую очередь, – анимация и книги комиксов, часто называемые «графическими романами», эстетика японской рекламы розничных товаров, некоторые особенности дизайна, бешеная популярность «дизайнерских игрушек», предназначенных для взрослой аудитории, японская поп-музыка со специфической манерой исполнения (кажущиеся детскими голоса в сочетании с легкими, живыми мелодиями), - наконец, популярность игровых автоматов. Под влиянием этих и других особенностей современной японской поп-культуры западные взрослые вдруг оказались поклонниками явлений и эстетики, прежде ассоциировавшихся с «детством».
Наконец, одним из важнейших факторов для возникновения «новых взрослых» стало появление совершенно уникальной категории людей, обязанных своим нынешним положением и образом жизни хайтек-буму девяностых годов. Именно тогда семнадцати, восемнадцати и двадцатилетние гении-ботаники за одну ночь превращались в генеральных директоров, технических директоров, исполнительных директоров появляющихся буквально из-под земли многомиллионных корпораций. Эти молодые гении были гениями совершенно особого рода, - в западной культуре они традиционно ассоциируются с плохой социализированностью, интересом к Толкиену и «Звездным войнам», невниманием к собственному внешнему виду и неумением обращаться с противоположным полом, - словом, с традиционно понимаемой подростковостью, едва ли не инфантильностью. На встречи с одетыми в костюмы от Armani инвесторами эти «гики»[23], создававшие уникальные компьютерные продукты, как тогда было принято говорить, «в папином гараже», приходили в потертых джинсах и растянутых футболках просто потому, что у них не было другой одежды. Заигрывавший с ними «взрослый» рынок учился говорить на их языка и разделять их интересы, - комиксы, сериал «Скользящие», привычка рубиться в Doom и «Ультиму», подростковый жаргон, определенные музыкальные пристрастия. «Гики» стали новыми звездами. Для старшего поколения бизнеса, немало напуганного происходящим и учащегося сосуществовать в принципиально новой иерархической системе, имитация принадлежности к субкультуре «гиков» стала не только символом вовлеченности в яркий культурный тренд, но и важным деловым механизмом, маркером вашей готовности думать, как они, - свежо, неординарно, ярко, и зарабатывать, как они – невообразимо быстро и бесконечно много. Младшее же поколение, выбирающее себе работу на стремительно растущем IT-рынке, изнывающем от недостатка рабочих кадров, помнило, что именно образ «гениального ребенка», вундеркинда, является наиболее подходящим ключом к успешной продаже собственного резюме, часто состоявшего из одной фразы о незаконченном высшем образовании.
Именно это поколение IT-вундеркиндов, выросши, составило основу сегодняшних «новых взрослых» и основателями их образа жизни, о котором мы еще будем говорить подробно. Кстати, интересен следующий парадокс: «гики» стали первыми и главными «новыми взрослыми» не потому, что, будучи тридцатилетними, вели себя, как подростки, а потому, что, будучи семнадцатилетними, работали по двадцать часов в сутки и принимали решения, которые до тех пор редко выпадали на долю людей младше сорока пяти. Важно запомнить, что эти люди были авангардом цивилизации, солдатами прогресса (как мы привыкли его понимать): к этой теме мы еще вернемся.
Безусловно, помимо уже перечисленных причин существовал еще целый ряд факторов, способствующих возникновению «новых взрослых». Так, например, в различных исследованиях, посвященных тем или иным аспектам этого феномена, нередко говорится о влиянии победившего феминизма и о том, что феминизм не позволяет мужчинам взрослеть и становиться мужчинами [24]. Оставляя за скобками вопрос об осмысленности этого постулата, следует обратить внимание на две вещи: 1) слышащуюся в нем уверенность в существовании строго определенного понятия «взрослый мужчина» и 2) свойственную многим наблюдателям феномена уверенность, что среди «новых взрослых» почти нет женщин, - уверенность, опровергающуюся подавляющим большинством социальных и маркетинговых исследований, - или вообще отсутствие каких бы то ни было упоминаний женщин при обсуждении темы. Гендерные аспекты феномена «новых взрослых» действительно требуют отдельного разговора (в частности, например, заслуживает упоминания тот факт, что мужчина, ведущий себя «как ребенок», вызывает большее общественное раздражение, чем вызывала бы женщина, поскольку нарушает своим поведением куда больше гендерных установок). Но существующая ситуация, восходящая еще к юнгианским экзерсисам Мари-Луизы вон Франц[25] и к архетипу «женщина-дитя», по крайней мере, демонстрирует нам степень косности наших представлений о зрелости и то, насколько мы перестали замечать эту косность.
«Новая зрелость»: философия игры
Самое главное, что нам необходимо понять, когда речь идет о новой зрелости, - посему эти паттерны поведения оказываются такими привлекательными. Этот вопрос кажется совершенно очевидным, если отвечать на него, не задумываясь о подлинном эмоциональном наполнении детства, и ставит в тупик, если мы даем себе труд на секунду вспомнить, каково действительно быть ребенком или подростком. Детство отнюдь не является самой прекрасной, или защищенной, или даже удовлетворительной порой в жизни человека; мы нередко сохраняем сладостные воспоминания о целом ряде моментов детства не благодаря экстраординарной прелести этих моментов, а благодаря экстраординарной способности ребенка изумительно полно отдаваться приятным переживаниям (в сочетании с экстраординарной способностью нашей психики подавлять, вытеснять и позитивно коннотировать менее приятные переживания). Однако повседневная жизнь ребенка не так уж и хороша.
В силу чего? В силу, ответим мы, отсутствия у ребенка инструментария, позволяющего эффективно справляться с возникающими перед ним ситуациями. Встающие перед ним проблемы не так уж сильно отличаются от проблем взрослого, - психологическое давление, эмоциональные зависимости, социальное напряжение, финансовое напряжение (которое дети, особенно сегодня, часто испытывают во всей остроте), потребность соответствовать ожиданиям, и прочая, и прочая. Но взрослый человек обладает целым рядом инструментов, добытых в борьбе или в естественном развитии и облегчающих противостояние и взаимодействие с окружающим миром. Речь идет не только об экономических и юридических инструментах, не только о возможности динамики в принятии решений касательно собственного будущего, но и инструментов психологических, - о худо-бедно отстроенной системе защит, о коммуникационных навыках, контакте с собственным телом, умении взаимодействовать со своими внутренними состояниями. Обсуждая тему новой зрелости с собеседниками, я нередко слышала высказывания: «Я бы с радостью вернулся в школу/старшие классы/свою подростковую компанию, если бы мы все были такими, как сейчас; мы бы отлично проводили время».
Это и есть объяснение привлекательности «новой зрелости», позволяющее ей постепенно становиться одним из доминантных видов зрелости в современном обществе: «новые взрослые» создают мир, где, наряду с традиционно взрослыми переживаниями и обязанностями, присутствует большинство привилегий детства (право на игру, свободное время, удовольствие, непосредственность, ограниченность ответственности), но отсутствует большинство его недостатков. «Новая зрелость» - это возможность наслаждаться плюсами детства и юности, вернувшись к ним с позиции силы, со взрослым инструментарием и взрослым самосознанием.
Именно эта возможность сделала, например, удивительно популярным «Школьное диско» (the Shool Disco) – клубные вечеринки, проходящие в крупных американских городах и собирающие в среднем около 1600 человек за раз[26]. На вечеринки не допускаются гости младше 18 лет. Обязательный дресс-код – школьная форма (в ее усредненном американском варианте) – темный верх, светлый низ, обязательный «школьный» (полосатый) галстук; приветствуются школьные прически (хвостики, банты); допускаются костюмы взрослых персонажей школьного пандемониума – учителя, физрука, медсестры. Слоган этих вечеринок – «Восстание на школьной дискотеке!» - как нельзя лучше отражает идеологию этого феномена: возвращение к прежним, динамичным моделям поведения с позиции силы и с новым инструментарием. Язык, используемый создателями «Школьного диско» для рекламных материалов, тщательно балансирует между школьным жаргоном и современным дискурсом индустрии клубных развлечений, предназначенных для взрослой аудитории: «подростковых» словечек ровно столько, сколько нужно, чтобы иронически обозначить характер вечеринки. Сайт «Школьного диско» предлагает потенциальным участникам вечеринки «вернуться в лучшие годы их жизни!» Тут присутствует все та же внятная ирония (о теме иронии в культуре «новой зрелости» разговор пойдет отдельно), - тех, кто считает подростковые годы «лучшими годами своей жизни», на деле крайне мало, зато именно так любили выражаться старшие. Однако на деле здесь предлагается куда более интересная перспектива: вернуться в те же годы новыми людьми, фактически – вернуться не к тем переживаниям, которые вы испытывали в соответсвующем возрасте, но в фантазию, уже упоминавшуюся моими собеседниками: прежний уровень динамики, прежние возможности для развлечений, знакомств и сюрпризов, - но новый инструментарий взаимодействия, новый тип коммуникаций. Представьте себе школьную дискотеку, на которой все дружелюбны, ни у кого нет подростковых прыщей, конфликты решаются несколькими улыбками и извинениями, а вопрос потери девственности перестал быть главным вопросом вселенной. Это и правда могло бы стать лучшими годами нашей жизни. По крайней мере, это могло бы стать одной из наших лучших вечеринок.
Дополнительный важнейший плюс «новой зрелости», делающий ее столь привлекательной моделью – сниженная тревога по поводу собственного соответствия или несоответствия условным канонам жизненного успеха. Поскольку «новой зрелости» свойственен отказ от последовательного, линейного развития карьеры и от матримониальной стабильности, «новые взрослые» освобождены (в той или иной мере) от соревновательного синдрома, свойственного прежним поколениям. «Новый взрослый» не обязан уметь одной фразой ответить на вопрос о собственных достижениях к такому-то возрасту (традиционно ответ на этот вопрос начинался с обозначения позиции, занимаемой на карьерной лекции, в той или иной компании, - чем крупнее, тем лучше). «Новый взрослый» не испытывает дискомфорта, говоря «я тут ударился в дауншифтинг» или «бросил свое бухгалтерство и открыл студию йоги, - посмотрим, что получится». Это позиция исключительно комфортна не только с социальной точки зрения, но и с психологической: право на эксперимент дает и право на провал, но провал эксперимента не ассоциируется с «жизненнымпровалом» - динамизм «новых взрослых» позволяет им делать следующую попытку, чувствуя себя (сравнительно) комфортно по сравнению с тем, как чувствовал бы себя представитель «традиционной зрелости».
Джеффри Арнетт в свое время описывал «новых взрослых» как людей, которым свойственны «поиски идентичности, сфокусированность на собственных переживаниях, ощущение, что они стоят на перепутье; предчувствие новых возможностей»[27]. Арнетт, критиковавший «новых взрослых» и использовавший термин «нарождающиеся взрослые», подчеркивающий их несоответствие традиционному представлению о зрелости, стремился, таким образом, продемонстрировать сходство объектов своего наблюдения с инфантильными подростками. Однако если отвлечься от традиционной установки и вспомнить, что речь идет о взрослых людях, эффективно принимающих решения и отвечающих за собственное будущее, - то есть наделенных зрелым инструментарием, - и при этом обладающих свойствами, описанными Арнеттом, мы получим ценнейший прототип «авангардного взрослого», в первую очередь, способного к высочайшей социальной и экономической динамике, действительно присущей ребенку и обычно теряющейся с годами. «Новые взрослые» чаще всего являются представителями авангардных профессий, связанных с технологиями, дизайном, модой, культурой, - словом, с теми областями, которые наиболее подвержены динамическим изменениям. Они традиционно являются early adopters[28] технологических и социальных инноваций (как хороших, так и плохих) и опробуют эти инновации на себе, позволяя более инертным слоям социума следовать по проторенному пути и постепенно адаптироваться к переменам. Собственно, именно готовность к динамическому мышлению и переменам кардинально отличает мировоззрение «новых взрослых» от традиционного понимания «зрелости». Если традиционная зрелость означала свершенность основных выборов на очень раннем этапе (в первую очередь – выборов матримониальных и карьерных, то есть определявших дальнейшую социальную и профессиональную судьбу), то «новая зрелость» предполагает саму логику такого существования неосновательной и небезопасной для сегодняшнего мира. Как замечал комик Ричард Геринг, «представьте себе, что вы вынуждены жить в соответствии с каким бы то ни было решением, принятым в двадцать два года»[29].