— Вообще-то я мог бы придумать способ и похуже, — заметил Энтони.
— А я могла бы придумать способ и получше. Я бы, наверное, предпочла, чтобы меня повесили, а не утопили, держа головой вниз в бочке с вином.
Энтони пожал плечами.
— Возможно, Георг уверен, что своей выходкой высмеивает и короля, и вынесенный Советом смертный приговор. А может, надеется, что заставит Эдуарда простить его и отменить столь страшную смерть, поистине достойную лишь жалкого пьяницы. Или рассчитывает, что церковь выразит протест и потребует отсрочки приговора, а ему под шумок удастся улизнуть.
— Только не в этот раз, — отрезала я. — Кончилось его везение пьяницы; он вполне заслуживает такого конца. Где свершится казнь?
— В его покоях, в лондонском Тауэре.
Я вздрогнула и прошептала:
— Прости его, Господи. Что за ужасный выбор!
Все сделал палач. На этот раз он отложил свой топор, но черную маску на голове все же оставил. Палач был крупным мужчиной с большими сильными руками, да к тому же взял с собой помощника. Они вдвоем вкатили бочонок мальвазии в комнату Георга, и Георг, этот клоун, устроил целое представление: смеялся во весь рот, а потом стал задыхаться, хватая ртом воздух, и лицо его вдруг словно полиняло и совершенно побелело от страха.
Специальными рычагами палач с помощником открыли крышку, подставили Георгу под ноги какой-то ящик, и Георг, перегнувшись через бортик, увидел в колышущейся поверхности вина отражение своей испуганной физиономии. Аромат мальвазии заполнил уже всю комнату, и Георг вдруг пробормотал: «Аминь!» — положив конец той молитве, которую произносил священник, словно не понимая, по ком эту молитву читают.
Когда стало тихо, Георг сунул голову в бочонок, точно кладя ее на плаху, приблизил лицо к рубиновой поверхности мальвазии и стал пить огромными глотками, будто надеясь до дна выхлебать эту смертоносную жидкость. Затем, словно давая сигнал палачу, Георг убрал руки с краев бочонка, и его, крепко держа за волосы и за воротник, опустили глубоко в ароматную мальвазию, отчасти даже приподняв над полом. Ноги Георга задергались в воздухе, словно он плыл по-лягушачьи, вино стало выплескиваться на пол, а тело все извивалось, пытаясь вырваться, и мальвазия ручьями лилась прямо на ноги палачам. Потом послышались жуткие звуки, походившие на рвоту, — это у несчастного из легких выходил воздух. Священник, отступив подальше от страшной красноватой лужи на полу, продолжал читать молитвы; голос его звучал ровно и был полон благоговения. Двое палачей между тем по-прежнему удерживали Георга, этого самого глупого из сыновей Йорка, головой вниз, и вскоре тот перестал брыкаться, ноги его обмякли, и с поверхности исчезли пузырьки воздуха. Запах в комнате стоял как в старой пивной после попойки.
|
|
Я, находясь той полночью в Вестминстерском дворце, поднялась с постели, прошла в свою гардеробную, достала с верхней полки шкафа, где хранились мои меха, небольшую шкатулку с дорогими моему сердцу вещами и открыла ее. Там, в старом медальоне из почерневшего серебра — от старости оно почернело уже настолько, что напоминало эбеновое дерево, — лежал клочок бумаги, оторванный от предсмертного письма отца. На нем моей кровью было написано имя Георга, герцога Кларенса. Я смяла бумажку, швырнула ее в камин, на еще горячие угли, и смотрела, как она шевелится, разворачиваясь как живая, и вспыхивая ярким пламенем. Я сдержала свое слово, и проклятие мое свершилось.
|
|
— Все, теперь уходи, — сказала я вслед Георгу, чье имя улетало вместе с дымом. — Пусть ты станешь последним из Йорков, погибших в лондонском Тауэре. Пусть отныне будет поставлена точка, как я и обещала своей матери. Пусть на этом все и закончится.
Жаль, в тот момент я не вспомнила предостережений матери, что гораздо легче спустить зло с поводка, чем призвать его обратно. Любой дурак может вызвать ветер своим свистом, но разве дурак знает, куда потом подует этот ветер и когда он утихнет?
ЛЕТО 1478 ГОДА
Мой маленький Эдуард, его сводный брат Ричард Грей и Энтони зашли ко мне попрощаться перед отъездом. Мне невыносимо было расставаться с ними прилюдно. Я не желала, чтобы все видели, как я рыдаю, глядя им вслед. Я с такой силой прижимала Эдуарда к груди, словно боялась, что нас с ним разлучат навсегда. О, как мне не хотелось его отпускать! А Эдуард ласково смотрел на меня своими карими глазами, потом взял мое лицо в свои ладошки.
— Не плачь, мама, — успокаивал он. — О чем же тут плакать? Я ведь обязательно приеду на следующее Рождество. Да и ты можешь навестить меня в Ладлоу, ты и сама это знаешь.
— Да, знаю, — только и смогла вымолвить я.
— Было бы здорово, если бы ты взяла с собой нашего маленького Георга, я бы тогда научил его ездить верхом. А уж Ричарда ты могла бы полностью мне доверить, я бы о нем отлично позаботился.
— Да-да, конечно.
Я очень старалась держаться, но в голосе моем звенели слезы.
|
|
Ричард Грей обнял меня за талию. Теперь он был совсем взрослым, выше меня ростом.
— Не тревожься, я глаз с него не спущу, — пообещал он. — Но ты и впрямь должна к нам приехать. И непременно привози с собой всех моих братьев и сестер. Хорошо бы вы все лето у нас гостили!
— Мы обязательно приедем, — заверила я.
И повернулась к Энтони, но не успела даже начать перечислять то, что меня беспокоит, потому что брат сразу меня перебил:
— Ты уж поверь, дорогая сестрица, мы отлично о себе позаботимся. И на следующий год я непременно доставлю тебе Эдуарда целым и невредимым. Не беспокойся: я не брошу его даже ради Иерусалима. Я не покину его до тех пор, пока он сам мне не прикажет. Ты довольна?
Я кивнула, смаргивая с ресниц слезы. Новая тревога возникла у меня в душе после этих фраз: а что, если Эдуард возьмет и отпустит Энтони, разрешит ему путешествовать? Мне показалось, что всех нас накрыла темная тень.
— Сама не знаю, что со мной творится, — призналась я брату, — но почему-то я страшно боюсь за Эдуарда; этот страх охватывает меня каждый раз, когда приходится расставаться с вами троими. Если бы ты понимал, чего мне стоит отпускать от себя Эдуарда.
— Я буду беречь его как зеницу ока. Не пожалею даже собственной жизни, — очень серьезно произнес Энтони. — Этот мальчик мне дороже всего на свете, и пока я рядом, с ним ничего плохого не случится. Даю тебе слово.
Энтони поклонился и направился к дверям. Маленький Эдуард в точности повторил изящный поклон своего дяди, а Ричард еще и кулак к сердцу прижал, что означало: «Я тебя люблю».
— Будь счастлива, — обернувшись на пороге, добавил Энтони. — И не переживай: я же пообещал, что буду беречь твоего мальчика как зеницу ока.
И они ушли.
ВЕСНА 1479 ГОДА
Мой малыш Георг родился слабеньким и хрупким, а на втором году жизни вдруг и вовсе стал хиреть. Врачи никак не могли понять, что с ним. Няньки в один голос советовали каждый час кормить его овсяной кашей и молоком. Мы попробовали этот рецепт, но сил у Георга не прибавилось.
Его старшая сестра Елизавета, которой уже исполнилось тринадцать, приходила к нему каждый день и подолгу с ним играла: помогала ходить, держа его за крошечные ручки, рассказывала всякие сказки и занимательные истории — в общем, делала все, лишь бы Георг проглотил хоть одну лишнюю ложечку каши. Но даже Елизавета заметила, что братик совсем перестал расти и все больше слабеет, а его маленькие ручки и ножки напоминают палочки.
— Нельзя ли выписать хорошего врача из Испании? — обратилась я к Эдуарду. — Энтони уверял, что среди тамошних мавританских лекарей есть настоящие мудрецы.
Эдуард тоже выглядел усталым от беспокойства и огорчения, он очень тревожился о своем милом сынке.
— Выписывай кого хочешь и откуда хочешь, любовь моя, — ответил он. — Но все же наберись мужества. Наш малыш всегда был очень хрупким. Он и родился-то крошечным. Ты и так сделала все, что могла, позволив ему прожить с нами так долго.
— Не говори так. — Я решительно помотала головой. — Георг непременно поправится. Вот наступит лето, и он поправится. Уж летом-то наверняка!
Я часами просиживала в детской, держа Георга на коленях и ложку за ложкой вливая ему в ротик жидкую кашу. То и дело я прижималась ухом к его грудке и слушала слабое трепетание сердечка.
Мне все твердили, что Господь и так благословил нас, подарив двух сильных, здоровых сыновей и обеспечив наследование трона Йорков. Но я этих глупых утешителей даже взглядом не удостаивала. Я нянчила маленького Георга отнюдь не потому, что он был наследником дома Йорков. Просто я очень его любила. Я вовсе не стремилась к тому, чтобы он стал прекрасным принцем. Я хотела одного: пусть он вырастет сильным и здоровым.
Это был мой мальчик, и я не могла допустить его смерти, к тому же совсем недавно ушла от нас его сестренка. Я не могла допустить, чтобы Георг умер у меня на руках, как дочка умерла на руках у моей матери, когда они обе вместе покинули меня. Я почти не оставляла детскую в течение дня и даже ночью то и дело заходила посмотреть, как Георг спит, но уже было ясно: ни здоровее, ни сильнее мой малыш не становится.
Однажды мартовским днем я сидела с сыном в кресле-качалке и баюкала его, тихонько напевая какую-то глупую полузабытую песенку времен моего детства — старую бургундскую колыбельную.
Мальчик уснул, и я замолчала, перестала качаться и замерла в полной тишине, окутанная каким-то странным покоем. Потом машинально приложила ухо к груди сына с целью в очередной раз послушать слабое биение его сердечка и… ничего не услышала. Я почти прижалась щекой к его носику, к его губам, надеясь почувствовать теплое младенческое дыхание, но не ощутила даже самых слабых колебаний воздуха. Мой маленький Георг по-прежнему лежал в моих объятиях, теплый и мягкий, точно певчая птичка, но его здесь уже не было. Он ушел от меня. Я его потеряла.
И я вдруг снова услышала звуки той самой колыбельной, которую только что пела ему; песенка звучала тихо-тихо, словно шелест ветра, и я поняла: теперь Мелюзина качает и баюкает его, а значит, мой мальчик покинул меня навсегда.
Потом все старались меня успокоить, напоминали, что у меня есть Эдуард, что я счастливица, раз мой сын, которому уже восемь лет, растет таким красивым, здоровым и сильным. Меня уверяли, что я должна радоваться и второму сыну, пятилетнему Ричарду, и я улыбалась, потому что оба моих сына и впрямь приносили одну только радость. Но это ничуть не умаляло тяжести моей утраты. Разве кто-то мог заменить моего Георга, моего чудесного малыша с голубыми глазами и мягкими пушистыми светлыми волосиками?
А через пять месяцев после смерти Георга мне опять пришлось затвориться в своей спальне в преддверии очередных родов. Мальчика я не ждала. Я даже представить себе не могла, как один ребенок может заменить другого. Но оказалось, что маленькая Екатерина появилась как раз вовремя: она сумела отчасти нас утешить, и жизнь в детской вновь закипела, а в колыбельке появилась еще одна принцесса Йоркская. Прошел еще год, и у меня родилась сестренка Екатерины, моя маленькая Бриджит.
— Мне кажется, это наш последний ребенок, — с грустью сообщила я Эдуарду, выйдя из родильных покоев.
Я опасалась его слов: он вполне мог заявить, что я просто старею. Однако Эдуард с улыбкой посмотрел на меня, словно мы все еще были юными любовниками, и поцеловал мне руку.
— Ни один мужчина не может просить свою любимую о большем, — с неподдельной нежностью сказал Эдуард. — Ни одна королева не приложила столько трудов, сколько ты, чтобы подарить мужу такую большую чудесную семью. И знаешь, я даже рад, что эта девочка станет нашей последней.
— Разве ты не хочешь еще одного мальчика?
Эдуард покачал головой.
— Я хочу обладать тобой просто для удовольствия, обнимать тебя только ради любви и страсти. И знай: мне нужны твои поцелуи, а не еще один наследник трона. Будь уверена: я люблю тебя просто за то, что ты — это ты, и ради этого прихожу в твою спальню. Я никогда не воспринимал тебя как породистую Йоркскую кобылу.
Я откинула назад голову и посмотрела на мужа из-под ресниц.
— Значит, ты намерен спать со мной ради любви, а не ради рождения детей? Но разве это не грех?
Теплая рука Эдуарда обвила мою талию, а его ладонь ласково сжала мою грудь.
— Я постараюсь доказать тебе, что это самая настоящая расчудесная греховная любовь, — пообещал он.
АПРЕЛЬ 1483 ГОДА
Погода стояла не по сезону холодная, вода в реках сильно поднялась. Мы в Вестминстере собирались праздновать Пасху, и я, глядя из окна на полноводную Темзу, все думала, как за широким, бурным Северном поживает мой сынок Эдуард. Казалось, Англия превратилась в страну сплошных пересекающихся водных путей — рек, озер, ручьев — и Мелюзину здесь можно было встретить повсюду: Англия превратилась в край, поистине созданный ее стихией.
Мой муж, человек в высшей степени сухопутный, вдруг захотел пойти на рыбалку и провел там весь день. Домой он явился насквозь мокрый, но очень веселый и настоял, чтобы на обед нам непременно приготовили того лосося, которого он собственноручно поймал в реке. Рыбину действительно внесли в обеденный зал на высоко поднятом подносе под торжественные звуки фанфар: еще бы, это же королевский улов!
А ночью Эдуарда стало знобить, у него начался жар, и я даже выбранила его за то, что он так рисковал своим здоровьем, — шутка ли, промок и замерз, как мальчишка. На следующий день ему стало хуже, он лишь ненадолго поднялся, но вскоре опять лег, чувствуя сильную слабость. А еще через день врач предложил пустить ему кровь, но Эдуард стал ругаться и заявил, что «эти лекаришки» не посмеют его тронуть. И я сказала врачам: пусть будет так, как хочет король. А сама все сидела возле мужа, пока он спал, не сводила глаз с его раскрасневшегося от жара лица и убеждала себя: это скоро пройдет, это всего лишь легкое недомогание, это не чума и не опасная лихорадка, а мой Эдуард — сильный мужчина, и здоровье у него отменное, просто он немного простудился, но наверняка уже через неделю избавится от этой напасти.
Однако лучше Эдуарду не становилось. К тому же он начал жаловаться на острую боль в животе и приливы страшного жара. В течение недели весь двор был объят страхом, я же и вовсе пребывала в состоянии безмолвного ужаса. От врачей толку было мало: они не понимали, что с королем такое, чем вызваны приступы жара и как можно вылечить этот странный недуг. Эдуард не мог удержать в себе ни кусочка пищи. Все съеденное он тут же извергал обратно, а с болями в животе сражался так мужественно, словно это была его новая война. Я не спала ночами, неотлучно находясь при муже, и моя дочь Елизавета почти все время была рядом; нам также помогали две опытные и мудрые знахарки, которым я доверяла. Гастингс, друг детства Эдуарда и постоянный товарищ во всех делах и забавах, включая и ту распроклятую рыбную ловлю, тоже глаз не смыкал, дежуря в соседней комнате. А королевская шлюха Шор, как мне доложили, прямо-таки поселилась в Вестминстерском аббатстве и все стояла на коленях у алтаря, моля Бога спасти от смерти своего возлюбленного.
— Позвольте мне навестить его, — умолял меня Уильям Гастингс.
— Нет. Король тяжело болен, — отвечала я, холодно на него глядя. — И ему сейчас не нужны такие приятели, которые только и знают, что таскать его по девкам, пить с ним вино или играть в карты. Вы ему сейчас не нужны, милорд. Его здоровье подорвано по вашей милости — вашей и таких, как вы. А мне теперь приходится выхаживать Эдуарда, и уж если я сумею поставить его на ноги, то постараюсь, чтобы он никогда ни с кем из вас больше не общался.
— И все же позвольте мне его навестить, — повторял Гастингс, даже не пытаясь себя защитить. — Я только посмотрю на него. Мне невыносимо так долго быть с ним в разлуке.
— Ладно, жди здесь, как верный пес, — велела я. — Или возвращайся к этой шлюхе Шор и сообщи ей, что теперь она может сменить хозяина и переметнуться к тебе, поскольку король больше не станет иметь дело ни с ней, ни с тобой.
— Хорошо, я подожду, — смиренно откликнулся Гастингс — Ведь Эдуард непременно обо мне спросит. Непременно захочет меня видеть. Он же знает, что я здесь, у его дверей, и никуда отсюда не уйду.
Я молча прошла мимо него и быстро закрыла за собой дверь в спальню короля, не давая Гастингсу возможности даже одним глазком взглянуть на Эдуарда, которого он так любил и который в те минуты метался на своей широкой кровати под балдахином, тщетно пытаясь набрать в грудь достаточно воздуха.
Когда я появилась, Эдуард поднял на меня глаза.
— Елизавета…
Я взяла его за руку.
— Да, любимый?
— Ты помнишь, как тогда, после бегства, я вернулся домой и рассказал тебе, что мне впервые в жизни страшно?
— Помню.
— Мне снова так же страшно.
— Ничего, ты скоро начнешь поправляться, — попыталась я шепотом утешить его. — Ты непременно поправишься, дорогой мой.
Эдуард кивнул и устало прикрыл глаза.
— Что, Гастингс так и стоит под дверью? — поинтересовался он.
— Нет, — солгала я.
Эдуард улыбнулся.
— Я хочу его видеть.
— Не сейчас. Ты еще слишком слаб для приема посетителей.
Сдаваться я не собиралась. Я погладила мужа по голове, чувствуя, что горячий лоб его прямо-таки обжигает мою ладонь. Намочив полотенце в воде с лавандой, я осторожно и нежно обтерла ему лицо.
— Елизавета, приведи ко мне Гастингса. И всех членов моего Совета, которых найдешь во дворце. И пошли за моим братом Ричардом.
На секунду мне показалось, что и я заразилась от Эдуарда тем же недугом — такая острая боль вдруг пронзила мои внутренности. Но потом я поняла: это просто страх.
— Тебе необязательно сейчас их принимать, Эдуард. Тебе нужно отдыхать, набираться сил…
— Приведи их всех! — настаивал Эдуард.
Я повернулась и весьма резким тоном велела сиделке немедленно передать страже приказ короля. Та бросилась к дверям. Спустя всего несколько мгновений по всему дворцу разнеслась весть: король созывает своих советников — и все сразу поняли, что он умирает. Я подошла к окну и встала спиной к реке. Мне не хотелось смотреть на воду, на мерцание русалочьего хвоста, не хотелось слышать пение Мелюзины, предупреждающей о приходе смерти. В королевские покои вереницей потянулись лорды: Стэнли, Норфолк, Гастингс, кардинал Томас Бушер, мои братья, мои кузены, мои зятья и прочие свойственники и еще с полдюжины других важных персон. Среди собравшихся были могущественнейшие люди королевства, находившиеся рядом с моим мужем с первых дней его борьбы за трон, но были и те, кто, подобно лорду Стэнли, всегда умел вовремя переметнуться на сторону победителя. С каменным лицом я глядела на них, и они мрачно, без улыбки кланялись мне.
Сиделки приподняли Эдуарда, подоткнув ему под спину подушки, чтобы он мог видеть свой Совет. Глаза Гастингса наполнились слезами, лицо исказилось гримасой боли. Эдуард протянул ему руку, и они так крепко сплели пальцы, словно оба надеялись: уж Гастингс-то сумеет вытащить его, своего лучшего друга, удержать на этом свете, заставить жить.
— Боюсь, мне недолго осталось, — хрипло произнес Эдуард.
— Нет, — тихо отозвался Гастингс. — Не говори так, не надо.
Но Эдуард уже отвернулся от него и обратился ко всем присутствующим:
— Я оставляю малолетнего сына. Я надеялся увидеть, как Эдуард вырастет и станет мужчиной. Я надеялся, что оставлю в качестве своего преемника взрослого человека. Но случилось так, что мне приходится доверить вам заботу о мальчике.
Я прижала к губам стиснутую в кулак руку, сдерживая рыдания, и, подобно Гастингсу, невольно воскликнула:
— Нет!
Эдуард снова повернулся к своему другу Гастингсу.
— Уильям…
— Да, господин мой.
— Все вы, мои друзья, и ты, моя королева…
Я тут же подошла к постели Эдуарда, и он вложил мою руку в руку Гастингса, словно венчая нас.
— Все вы должны быть заодно. Действовать сообща. Оставьте былую неприязнь, соперничество и ненависть. Вам предстоит совместно решать множество вопросов. Я понимаю, у каждого из вас хватает обид, забыть которые вы не в силах. Но вам придется забыть о них. Вам необходимо стать единым целым, дабы оградить моего сына от опасностей и посадить его на трон. Я прошу вас об этом, требую от вас этого — требую со смертного ложа. Сделаете ли вы все, как я сказал?
А я думала о том, сколько лет ненавидела Гастингса, самого близкого и дорогого друга Эдуарда, вечного соучастника всех его молодецких попоек и развлечений, боевого товарища Эдуарда, бок о бок участвовавшего с ним во всех сражениях. Я хорошо помнила, как сэр Уильям Гастингс с первой минуты выказал мне откровенное презрение; помнила, как он смотрел на меня, сидя на боевом коне, а я, жалкая попрошайка, стояла на обочине дороги. Гастингс противился взлету моей семьи, вечно настаивал, чтобы король больше прислушивался к другим советникам и чаще принимал на службу своих друзей, а не родственников жены. Я видела, что и сейчас Гастингс глядит на меня холодно, хотя глаза его полны слез; наверное, он по-прежнему считает, что тогда, на обочине дороги, я навела колдовские чары на юного Эдуарда, желая погубить его. Гастингсу не дано было понять, что же в действительности случилось в тот день между нами — молодыми мужчиной и женщиной. Да, это была магия, и имя ей было — любовь!
— Я буду сотрудничать с милордом Гастингсом ради безопасности нашего сына, — пообещала я Эдуарду. — Я стану сотрудничать с любым из членов Совета, я отброшу все зло и все обиды во имя того, чтобы наш сын со временем спокойно взошел на престол.
— И я, — подал голос Гастингс.
Следом за ним и все остальные эхом откликнулись: «И я, и я…»
— Опекуном Эдуарда я назначаю своего брата Ричарда, — заявил мой муж.
Вздрогнув, я попыталась выдернуть руку, но Гастингс держал ее крепко.
— Как вам будет угодно, сир, — ответил он, не сводя с меня тяжелого взгляда.
Гастингс прекрасно знал, что меня возмущает и поведение Ричарда, и то, какие силы он собрал на севере под своим началом.
— А как же Энтони? — прошептала я, как бы подсказывая Эдуарду, что именно мой брат всегда был воспитателем, опекуном и защитником нашего сына.
— Нет, — упрямо произнес Эдуард. — Его опекуном будет Ричард, герцог Глостер; мой брат получит титул протектора, станет управлять нашим королевством и защищать его, пока принц Эдуард окончательно не вступит в свои права и не займет трон.
— Нет, нет, — невольно пробормотала я.
Ах, если б я могла остаться с королем наедине! Я бы доказала, что только в том случае, если он назначит протектором Энтони, мы, Риверсы, сумеем сохранить мир и безопасность в стране. Ричард же угрожал моей власти. Я хотела, чтобы моего сына со всех сторон окружали только члены моей семьи, чтобы в созданном мной новом правительстве, которое будет работать от имени моего сына, не было никого из Йорков или из их ближнего окружения. Я мечтала видеть на английском троне истинного сына Риверсов!
— Так вы клянетесь мне в этом? — настаивал Эдуард.
— Клянемся, — дружно откликнулись лорды.
И Гастингс, глядя на меня в упор, уточнил:
— А вы, ваша милость? Клянетесь ли вы, что примете герцога Глостера в качестве лорда-протектора и опекуна принца Эдуарда, как поклялись и мы, обещая сделать вашего сына королем?
Разумеется, я клясться не стала. Ричард давно перестал быть мне другом; он и без того, по сути дела, правил уже половиной Англии. С какой стати мне доверять ему? Почему я должна была верить, что он посадит на трон моего сына, а не займет этот трон сам, ведь он тоже принц Йоркский? И он вполне может воспользоваться своим новым положением и захватить английскую корону. У него ведь тоже есть сын и наследник, которого ему родила маленькая Анна Невилл; и этот мальчик вполне мог бы стать принцем Уэльским вместо моего сына. Так почему бы Ричарду, который столько раз сражался за Эдуарда, не сразиться еще раз, но уже за себя самого?
Лицо Эдуарда стало серым от усталости.
— Поклянись, Елизавета, — прошептал он. — Ради меня. Ради нашего сына.
— Неужели ты думаешь, что благодаря этому наш сын окажется в безопасности?
Эдуард кивнул.
— Да, это единственный способ обеспечить его будущее. Но все вы должны прийти к согласию — ты, лорды, Ричард…
И я поняла, что угодила в ловушку.
— Хорошо, клянусь, — сказала я.
Эдуард сразу отпустил наши руки и без сил упал на подушки, а Гастингс, воя, как пес, рухнул на колени возле постели короля, пряча лицо в покрывалах. Эдуард на ощупь, точно слепой, отыскал голову своего старого друга и коснулся ее благословляющим жестом. И сразу все молча потянулись к выходу. Остались только мы с Гастингсом — по обе стороны от ложа умирающего короля.
У меня не было времени горевать, я не успела даже просто осознать величину своей утраты. Но сердце мое разрывалось от тоски, ведь ушел тот единственный мужчина, которого я действительно любила, единственный, кого буду любить до конца дней своих. Мой Эдуард, мой прекрасный принц, подъехавший на боевом коне именно в тот момент, когда я ждала его. Мой возлюбленный. Нет, у меня не было времени думать об этом! Будущее моего сына и моей семьи полностью зависело от того, сколь тверда я буду в своих намерениях, сколь долго глаза мои будут оставаться сухими и сохранять зоркость.
В ту ночь я написала своему брату Энтони.
Король умер. Как можно скорее привези нового короля Эдуарда в Лондон. Возьми с собой в качестве королевской охраны всех людей, какие есть у тебя под началом, — они нам понадобятся. Эдуард поступил весьма неразумно, назначив лордом-протектором своего брата Ричарда, герцога Глостера. Ричард в равной степени ненавидит и тебя, и меня — как за то, что король любил нас, так и за ту власть, которой мы обладаем. Необходимо немедленно короновать Эдуарда, мы должны защитить и его, и себя от герцога Глостера, который никогда не отдаст титул протектора без боя. Постарайся по пути собрать войско и прихватить то оружие, что хранится в тайниках. Готовься к битве: не исключено, что тебе придется защищать нашего наследника. А я постараюсь по возможности отсрочить объявление о кончине короля, чтобы Ричард, который по-прежнему находится на севере, как можно дольше не знал о происшедшем. Так что поспеши.
Елизавета.
Однако я понятия не имела, что одновременно со мной Гастингс пишет Ричарду, пятная бумагу слезами, но сохраняя почерк вполне разборчивым. В своем письме он сообщил, что семейство Риверс сплачивает силы и войска вокруг принца Эдуарда, и если Ричард действительно хочет стать протектором и уберечь юного принца от его хищной родни, то должен поскорее явиться в Лондон и привести с собой столько людей, сколько сможет собрать на дорогом его сердцу севере. Иначе, писал Гастингс, принца успеют похитить его собственные сородичи. Свое послание Гастингс завершил так:
Король все оставил под твоей защитой — свое состояние, своего наследника, свое королевство. Ты должен обеспечить безопасность нашего государя Эдуарда V, а потому постарайся прибыть в Лондон как можно скорее, прежде чем эти Риверсы наводнят город своими людьми и сторонниками и вытеснят нас из столицы.
Прежде я и представить не могла — не позволяла себе даже думать об этом! — что при всей своей боязни бесконечных войн за английский трон именно я начну новую войну и на кону на сей раз окажется не только корона, но и жизнь моего возлюбленного сына.
Ричард похитил моего мальчика.
Ричард передвигался значительно быстрее, был куда лучше вооружен да и настроен куда более решительно, чем мы предполагали. Ричард действовал так же быстро и целеустремленно, как на его месте действовал бы мой муж Эдуард, и был так же безжалостен. Он подстерег моего сына на пути в Лондон, распустил тех людей из Уэльса, которые были верны принцу и мне, арестовал моего брата Энтони, моего сына Ричарда Грея и нашего родственника Томаса Бона и взял Эдуарда под свою «надежную защиту». Великий Боже! Моему сыну не исполнилось и тринадцати лет, у него еще голос не начал ломаться, и подбородок был нежным, как у девочки, только над верхней губой пробивался мягкий пушок, который, правда, можно было разглядеть только в профиль и на свету. Но когда Ричард отослал прочь верных слуг Эдуарда, забрал дядю Энтони, которого мальчик только что не обожествлял, и сводного брата, которого он любил всем сердцем, мой Эдуард стал решительно противиться и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, заявил, что его отец, несомненно, мог окружить его только хорошими людьми, а потому он желает сохранить их у себя на службе.
Эдуард был просто ребенком. Как мог он противостоять этим закаленным в сражениях взрослым людям, настроенным на злодеяние? И все же, когда Ричард сообщил Эдуарду, что Энтони, который чуть ли не с рождения был моему сыну другом, опекуном и защитником, и Ричард Грей должны его покинуть, мальчик попытался защитить их. Он сказал, что уверен: его дядя Энтони не только очень хороший человек, но и прекрасный опекун, а сводный брат Ричард всегда был ему не только родственником, но и лучшим другом. Эдуард заверил, что его дядя Энтони, истинный рыцарь, ни разу в жизни не совершил ни одного недостойного поступка. Герцог Глостер выслушал Эдуарда и пообещал в ответ, что все в итоге разрешится само собой, но в Лондон его сопровождать будут он сам и герцог Бекингем. Вот уж чего я никак не ожидала, ведь герцог Бекингем некогда находился под моей опекой, и я, хоть и против его воли, устроила его брак с моей младшей сестрой Екатериной. Странно, что герцог тоже оказался в этой компании.