Утром после встречи Нового года я проснулся поздно, отдернул занавеску и увидел на стеклах следы бушевавшей ночью вьюги. Она разрисовала окно тонкими снежными узорами. Солнце выплывало на горизонте, окрашивая эти снежные кружева в алые тона.
Я позвонил Золотницким. Когда я услыхал мягкий голос Любы, светлое чувство охватило меня. Словно я очутился в июльском сосновом лесу: чувствовал запах хвои, смолы, грибов и тихий-тихий звон синестеклянных колокольчиков. А надо мной высоко в безоблачном небе парил охваченный пожаром солнца разбойный коршун…
Черт знает что! Не хватало мне влюбиться в жену скрипача, которого я сам и его отец подозревали в преступлении!
Люба сказала, что Андрей Яковлевич ночью не спал и только сейчас, приняв микстуру, задремал. Она просила меня зайти к четырем часам, когда будет доктор…
Я отправился к кинорежиссеру Разумову, в студию научных фильмов. Романа Осиповича еще не было. И я решил дождаться его. В кабинете перелистывал номер «Огонька» оператор Белкин - молодой человек в коричневом замшевом комбинезоне, из-под которого выглядывал расстегнутый воротник пестрой ковбойки. Сперва я подумал, что он опалил себе волосы, брови и ресницы, но, когда присмотрелся, меня поразил их белесый цвет. Белкин оказался словоохотливым парнем, рассказал о последних работах Разумова и, между прочим, пожаловался, что они почти год мучаются с «Кинопортретом» скрипичного мастера Золотницкого. Я заметил, что именно по поводу этого фильма и приехал в студию: пишу очерк о старике, хочу посмотреть кинокадры. Белкин сердито сказал, что фильм еще не смонтирован, а с концовкой и вовсе плохо. Подойдя к столу, он брал куски пленки, смотрел их на свет. Найдя нужный кусок, он вставил его в монтажный столик, подозвал меня и стал протягивать. Я нагнулся к столику и увидел проплывавшие под стеклянным окошечком увеличенные кадры: скрипичную верхнюю деку, гриф, головку - словом, все части скрипки. Это была разобранная белая «Родина», вернее, ее второй вариант. Все детали, а также бруски и дощечки из клена и ели были сняты с разных точек. Да, но, вероятно, все эти части Андрей Яковлевич надежно хранит и, насколько я знаю, никому не только не показывал, но и не говорил о них. Каким же образом удалось Разумову их снять?
|
|
Когда я задал этот вопрос Белкину, он ответил, что съемки происходили в его отсутствие и лучше всего об этом спросить консультанта фильма Савватеева.
- А сейчас у нас стоп-машина! - продолжал он. - Надо наконец продемонстрировать на экране скрипку «Родина», а старичок ее расклеил, и еще, ко всему, у него из мастерской стырили ее дно и рисунки с цифрами, по которым ее выпиливают!
Оператор доверительно сообщил мне, что это неожиданный удар для кинорежиссера: Разумов собирается жениться на молодой скрипачке и для нее заказал Золотницкому инструмент самой высокой марки.
Приехал Разумов. Он набросился на оператора, браня его за то, что не пересняты два кадра для очередного выпуска киножурнала «Наука и техника». Белкин вскочил, проговорил: «Сей момент! Будет сделано!» - и убежал.
Роман Осипович - сорокалетний, худощавый, со спадающей на лоб каштановой прядью волос и прозрачно-серыми глазами - пожал мне руку. Пробежав глазами мое редакционное удостоверение, он уселся рядом со мной. Я посочувствовал ему, что затормозилась съемка «Кинопортрета» и работа над заказанной Золотницкому скрипкой.
|
|
- Не желаю говорить об этом Кощее Бессмертном! - резко заявил Разумов. - Он у меня вот где сидит! - и, наклонив голову, хлопнул рукой по шее.
- Разве мастер виноват в такой неприятности? - вставил я.
- А я виноват?! У меня сорван план, заработок, следующая работа! Эх! - в сердцах выкрикнул Разумов. - Был бы умнее, черта лысого связался бы с «Кинопортретом» этого копухи! Сделал «Родину», прослушали - высший сорт «А»! «Погодите, переделаю, потом снимайте!» - «Ладно, Андрей Яковлевич! Только поскорей». - «Сказал: сделаю, мое слово свято!» Слушаем вторую «Родину». Говорят: «Затмили Страдивари!» Моя скрипачка просит: «Это сама мечта! Роман! Умолите мастера - пусть сделает и мне к Новому году! Ведь перед гастролями скрипку обыграть надо!» Пошел к нему, говорил, цену накинул. Отказывается: «Пока свою не кончу, не могу. Я должен все скрипки превзойти! "Родина" - это плод всей моей жизни!» Будь прокляты все скрипки в мире! Бог с ним, с моим заказом, но свою бы кончил! Фильм горит!
- Неужели вы не нашли выхода?
- Нашел. За две недели до того, как украли красный портфель…
- Разве он был красный?
- Этот Кощей сам вынимал его из несгораемого шкафа… За две недели до кражи я просил дирекцию разрешить заснять в финале «Кинопортрета» вместо «Родины» «Жаворонка». Что, плохо? Дирекция одобрила, но мой консультант Савватеев уперся: «Нельзя! Снимали, как делают "Родину", а звучать будет "Жаворонок"!» Да разве кто поймет, какая скрипка на экране? Все же в руках диктора и звукооператора.
|
|
Дальнейший разговор между мной и кинорежиссером я не воспроизвожу потому, что и так было ясно: Роман Осипович не мог тридцатого декабря, находясь в мастерской, унести красный портфель. Он же сам торопил работу над третьим вариантом «Родины». От этого зависел и фильм, и его личный заказ. Впрочем… Зачем же он хлопотал о замене «Родины» «Жаворонком»? Может быть, здесь ключ к тайне? Нет, надо точно выяснить, что и как можно сделать с нижней декой и табличками. Режиссер остается под подозрением.
Без двадцати минут четыре я вошел в квартиру Золотницких. У Любы были заплаканные глаза и сильно напудрено лицо. Мы прошли в столовую. И я услыхал, как Михаил Золотницкий репетирует на скрипке сонату Бетховена. Сев против Любы, я спросил, чем она расстроена. Ах, прошептала она, только что с ней говорил Андрей Яковлевич. Ему очень плохо, отказывает память, он начал заговариваться: сегодня несколько раз назвал ее Анной - именем покойной жены.
Я стал успокаивать ее, доказывая, что все-таки он - кремень. Я уверен: найдись сейчас красный портфель - и он бы ожил, воспрянул, стал бы работать вовсю. Характер! Таких людей работа держит до ста лет! Красный портфель нужен! Работа!
- Да? - спросила она и, подняв голову, посмотрела на меня.
- Конечно! Ну а «секреты» - это пустяк. Его «секреты» получились не сами собой. Разве до него не существовало русской скрипичной школы? Потом советской? Разве не обучал его Мефодьев? Или вы думаете, он сам создал все на пустом месте?
- Каждый художник, даже самый маленький, имеет что-то свое.
- Иначе он не был бы художником! - воскликнул я.
Лицо Любы стало светлеть. И я испытывал такое ощущение, какое переживаешь, стоя ранним утром в поле, и видишь, как медленно яснеет горизонт.
- Почему же он так убивается из-за пропажи расчетов? - вновь заговорила она. - Их ведь можно снова составить. У него есть ученики… Наконец, мой Михаил...
- Ученики - это пока только одно название! - не складывал я оружия. - А Михаил Андреевич безусловно ученик своего отца, и, кстати, отсюда все качества и характер. Упрям!
- Вот-вот! - подхватила она. - А я жена Михаила. И отсюда все мои качества!
Что она хотела этим сказать?
Из спальни донесся плач Вовки. Люба мягко коснулась рукой моего плеча, словно прося подождать, и убежала, шурша юбкой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ
Скрипка умолкла. Значит, Михаил Золотницкий в любой момент мог выйти в столовую, а мне хотелось побеседовать с ним наедине. Я быстро подошел к двери его кабинета, постучал и вошел. Он укладывал скрипку в футляр, кивнул мне головой. Я четко видел его лицо, на которое падал свет из окна.
- Я давно хотел вам сказать, - начал я, - что в редакции мне показали вашу статью о грунте. По-моему, она написана с большим знанием дела.
- Бьюсь второй год, чтоб ее опубликовали, и ничего не выходит. Говорят - слишком специальна для общей газеты… Пожалуйста, пройдитесь по ней карандашиком. Буду благодарен.
- Хорошо! - согласился я. - А теперь… Надеюсь, что все останется между нами?
- Конечно!
- В шкафах системы Меллера, внутри, бывают секретные ящики, которые запираются на особый ключ?
- В шкафу отца есть такой ящик. А почему вас это интересует?
- Не хранил ли ваш отец в этом ящике свой красный портфель?
- В последнее время отец к шкафу никого не подпускал. Да я сам к нему не подходил. Зачем волновать старого человека?
- Я не могу понять, когда проникли в шкаф: ночью или днем?
- По-моему, днем!
- Вы так думаете?
- А как же? Днем отец кладет ключи куда попало. А сам - вы это знаете! - возьмет да засядет за рабочий стол, а то приляжет, приняв нитроглицерин.
- А ученики?
- Уйдут и исчезнут. Мальчишки!
- Не могли ли они…
- Да нет! Для чего им нижняя дека и таблички?
- Разве в портфеле были эти вещи?
- Так отец говорил. Для учеников и дека и таблички - китайская грамота. Потом, они любят отца. Учитель!
- Но ведь ученики могли это сделать не для себя? Мало ли людей, которые не прочь взглянуть на деку и таблички?
- Ученики не станут это делать. Сложно и рискованно!
- Да почему? Мастер ушел с головой в работу или у него приступ стенокардии. В одно мгновение можно взять ключи, открыть шкаф, вынуть портфель и унести.
- Нет, ученики любят отца, - повторил Михаил. - Все они - отличные мальчики. Да и опасно: выгонят, а то еще под суд отдадут.
- Значит, остается одно: портфель взял чужой?
- Как бы не так! Ученики в любую секунду могут войти в подсобку.
- Ни ученики, ни чужой! Тогда кто же?
- Я уже ломал над этим голову. Даже допуская, что это сделал постоянный заказчик. Ну вышла такая минута: отец после припадка заснул, ученики разбрелись, ключи торчат в замке несгораемого шкафа.
- Разве так случалось?
- Да! - ответил Михаил Золотницкий, кинул на меня острый взгляд и продолжал: - Да, торчат ключи! Заказчик открывает дверцу шкафа. А дальше что? Отец никому о красном портфеле не говорил, а о том, что находится в нем, и подавно.
- Вы уверены, что ваш отец никому об этом не говорил?
- Уверен!
Я спокойным голосом, мягким тоном, не глядя на Михаила Золотницкого, нанес ему удар:
- Значит, о том, что в портфеле дека и таблички и что портфель хранится в секретном ящике, знали только вы?
- Да! - подтвердил скрипач и, спохватившись, подался ко мне грудью вперед. - Что вы хотите сказать?
- Ровным счетом ничего… - И, немного помедлив, спросил: - А вы знаете, что коллекционер Савватеев часто заглядывал в мастерскую?
- Да что вы, честное слово! - забормотал музыкант скороговоркой. - Это же такой человек, такой…
- Как по-вашему, - упорно продолжал я, - известно было архитектору, где хранится красный портфель и, главное, что в нем лежит?
- На кой черт ему дека и таблички? - зачастил Михаил Золотницкий. - Что он, станет делать скрипку?
Почему скрипач так яро защищает Савватеева? Может быть, они связаны одной веревочкой? Музыканту были нужны нижняя дека и таблички к третьему варианту «Родины», а коллекционер стремился, на худой конец, сфотографировать их…
- Не говорил ли вам отец, - продолжал я, - где он хранит дерево для своей «Родины»?
- Да, скажет он, дожидайся! Когда дело касается его секретов, деспот!
- Может быть, о сортах дерева?
- Намекал! «Цены нет! Отдай всё да мало!»
- Когда это было?
- Когда собирался делать со мной новую скрипку.
- У Андрея Яковлевича будет районный врач?
- Нет, доктор Галкин. Он и вчера поздно вечером заезжал. Рекомендовал его Георгий Георгиевич.
- Вы объяснили доктору причину внезапной болезни отца?
Михаил Золотницкий сел глубже в кресло и положил руки на колени.
- На что вы намекаете? - переходит он в нападение.
- На жестокую психическую травму Андрея Яковлевича.
- Нет, о пропаже деки и табличек доктору не говорил.
- О краже! - поправляю я его и вижу, как он вздрагивает. Теперь я уже рублю с плеча: - Врач должен все знать о своем пациенте!
- Вчера я молчал, а сегодня… - опять бормочет он.
- Да что вы - посол не очень дружелюбной иностранной державы? Вопрос идет о жизни вашего отца, Михаил Андреевич! Не мне вам об этом говорить!
Разумеется, мои подозрения о том, что у Михаила Золотницкого рыльце в пушку, еще требовали веских доказательств. В противном случае, как бы ни было сильно подозрение, оно только им и останется.
В пятом часу приехал Лев Натанович Галкин, разделся и, потирая руки, прошел в комнаты. Чисто выбритый, с небольшими залысинами, в темном костюме и в роговых очках, он был полон достоинства и солидности. Меня познакомили с ним. И он сказал, что ему приходилось лечить литераторов.
- Ваш брат невероятно нервный! - продолжал он. - Не происходит ли это за счет преувеличенной впечатлительности?
- Может быть, это обязательное свойство таланта?
- Все может быть, - согласился он и прищурил правый глаз. - Выглядите вы прекрасно!
- Спасибо! Не знаю, как вы, а я еще в школе учил: яблоко снаружи было румяное, а внутри…
- Правильно! - воскликнул доктор. - Мой дед говорил: «Врач, который судит о пациенте по его виду, не стоит денег».
Люба вызвала из комнаты Андрея Яковлевича сиделку. Лев Натанович стал так подробно и горячо расспрашивать ее о самочувствии и о жалобах старика, что это походило на допрос с пристрастием.
Выслушав все, он снял очки, подышал на стекла, старательно протер их платком и в сопровождении сиделки и молодых Золотницких направился в комнату Андрея Яковлевича.
Через минуту Люба вышла оттуда, всхлипывая и прикладывая платочек к глазам. Я стал утешать ее. Она прошептала:
- Не могу! - и заплакала.
Чтобы отвлечь ее, я спросил, почему она не выступает на концертах самостоятельно, а только аккомпанирует. Она вытерла глаза, поглядела на меня, и в ее чистых зрачках сверкнули синие зарницы.
- Вам приходилось готовить ленивые щи? - спросила она.
- Нет!
- А латать сыну штанишки?
- Тоже нет!
- Все это делаю я! И, кроме того, работаю. И еще покупаю продукты для хозяйства, меняю книги в библиотеке, хожу в аптеку, в прачечную. Да я не кончу до утра перечислять мои занятия. И ко всему этому, что бы ни случилось у свекра, у мужа, у Вовки, во всем, во всем виновата я…
Я сказал, что в каждой семье есть человек, который несет на своих плечах бремя основных забот, и вдобавок на его голову валятся все шишки.
Тут я услыхал голос Галкина, который, выйдя из комнаты больного, наставлял сиделку, как, чем и в какие часы кормить старика, какие лекарства и когда ему давать. Лев Натанович написал рецепт и велел сейчас же съездить в аптеку № 1 (на улицу 25 Октября), где есть эти лекарства. Скрипач сказал, что ему через полчаса надо выступать на концерте, и попросил жену это сделать.
Я подумал: «А не спросить ли мастера, где он хранит, кроме нижней деки, все другие части его "Родины"?» Это намного облегчит мое расследование. Правда, он болен, нехорошо его тревожить. Но все же я вошел к нему в комнату.
Сиделка стояла возле окна и, встряхивая термометр, рассматривала его на свет. Андрей Яковлевич лежал полузакрыв глаза. Заметив меня, сиделка приложила палец к губам, и до меня едва долетело: «Спит!» Но старик открыл слезящиеся, покрасневшие глаза и попросил хриплым голосом:
- Михаила! Водицы!
Я взял со стоящего в изголовье столика стакан с водой и, приподняв голову больного, поднес к его губам. Он сделал глоток, сказал: «Спа», что могло означать не то «спасибо», не то «спать», и откинулся на подушки…
В аптеку мы с Любой доехали на автобусе, постояли в очереди к фармацевту. Потом вышли на улицу. И я остановил такси.
Когда автомобиль тронулся, я повертел ручку, чуточку опустил стекло - в машину потекла морозная струя воздуха, и от Любиной шубки запахло черемухой. Она сидела, уткнувшись в воротник, - только сверкал ее правый глаз.
Шофер включил радио. И скрипка запела адажио Чайковского.
- Милый вы мой! - сказала Люба, назвав меня по имени-отчеству. - Мне очень жалко Андрея Яковлевича. Они с Вовкой большие друзья. Вчера сынишка нарисовал человечка: «Это деда!» Я измучилась… - Она поморгала ресницами, прогоняя набежавшие на глаза слезы. - Все несчастья Андрея Яковлевича от него самого. Упрямство железное, а память уже девичья… В позапрошлом году, - продолжала она, - Андрей Яковлевич пошел в бухгалтерию сдавать деньги и документы, а счетовод и кассир уехали по делам. Вернулся он к себе и, вместо того чтобы спрятать все в несгораемый шкаф, положил в ящик рабочего стола. К концу занятий хотел пойти в бухгалтерию, полез в шкаф - ни документов, ни денег! Ученики уже ушли домой. Поднялся переполох. Ночью Андрею Яковлевичу было плохо, а утром все сам нашел.
- Когда я был у него недавно, он искал газету в одной папке, - сказал я, - а до этого сам положил ее в другую!
- Вот видите! - подтвердила Люба и посмотрела на меня с улыбкой. - Я прошу вас: проверьте в его шкафу все, все до последней бумажечки! Не найдете - посмотрите во всех ящиках, во всех шкафах. Уверена,
целехонек красный портфель, и никто оттуда ничего не брал!
Я дал слово выполнить ее просьбу.
КТО ЖЕ УКРАЛ ПОРТФЕЛЬ?
Погода капризничала: то дарила ледяной улыбкой, то вдруг пригоршнями бросала в лицо мелкий снежок.
Я закончил очерк о скрипичном мастере и стал раздумывать о загадочном похищении красного портфеля. Рассуждая, я старался не думать о том, что среди подозреваемых есть безупречные, симпатичные мне люди и что в глубине души я не верю в их вину. Ведь в любом деле обстоятельства могут сложиться так, что косвенные улики затронут десятки различных людей. Достойный труд следователей и оперативных работников состоит в том, чтобы путем объективного, кропотливого исследования отбрасывать одну версию за другой и в конце концов напасть на след настоящего преступника.
Итак, двадцать девятого декабря прошлого года Андрей Яковлевич к концу рабочего дня видел красный портфель в несгораемом шкафу. С этого момента до утра запертая мастерская охранялась внизу сторожем, вахтерами, и никто из посторонних не мог туда проникнуть. А вот тридцатого декабря к нему приходили: утром сын Михаил, днем кинорежиссер Разумов, позднее коллекционер Савватеев. И при мне в шесть часов вечера мастер обнаружил, что из секретного ящика несгораемого шкафа исчез красный портфель. Таковы сухие факты.
Михаил Золотницкий превосходно знал обстановку и распорядок в мастерской: отец страдает приступами стенокардии, устает, дремлет и забывает спрятать ключи. Тут и раздумывать нечего: ясно, каким образом можно проникнуть в шкаф. Но имеет ли смысл скрипачу - предполагаемому вору № 1 - взять красный портфель? Да, учитывая размолвку между отцом и сыном. А по справкам, которые я успел навести у знакомых скрипичных мастеров, конечно не называя ни места происшествия, ни фамилий, было ясно, что по табличкам можно доделать нижнюю деку «Родины», потом, подобрав подходящее дерево и воспользовавшись грунтом и лаком старика, собрать всю скрипку. Пошел бы на это Михаил Золотницкий? Музыкант он средней руки, его заработок невелик, расходы значительные ребенок, молодая жена, которая любит хорошо одеваться. Кроме того, он мог знать, где хранятся остальные части «Родины», мог ими завладеть. К этому надо добавить и уязвленное самолюбие: отец относился к нему, «как к ученику-первогодку», по словам Любы. Он отстранил eгo от совместной работы над скрипкой. Секретничал…
Остается один, сам собой напрашивающийся вопрос: помогала ли мужу Люба? Она не верила, что муж без «секретов» отца сможет добиться больших успехов в искусстве создания скрипок, о чем сама мне говорила. Если бы муж попросил ее помочь, она могла на это пойти. Вполне возможно, что Михаил решил переменить профессию: из второстепенного скрипача стать первоклассным мастером скрипок. Для этого надо полностью овладеть наследием отца.
Архитектор Савватеев неоднократно посещал мастерскую, хорошо знал распорядок дня, привычки старика Золотницкого. Одержимый страстью к коллекционированию не только готовых скрипок, но и табличек - автографов мастеров, он естественно мечтал о составленных Андреем Яковлевичем вычислениях к третьему варианту «Родины».
Получив таблички к первому и второму вариантам скрипки, архитектор рассчитывал, что мастер отдаст ему собственноручные таблички и документы к третьему. Но тот, как заявил сам Георгий Георгиевич, отказался даже показать ему таблички.
Воспользовавшись удобным моментом, когда ключи от шкафа оказались под рукой, Савватеев открыл дверцу секретного ящика, вынул красный портфель, чтобы тут же сфотографировать таблички. Увы! Мастер или еще кто-то помешал предполагаемому вору № 2, и ему пришлось захватить портфель с собой и сделать то, что он задумал, дома. Иначе не объяснишь нахождение фотографии с табличек нижней деки третьего варианта «Родины» в папке «А. Я. Золотницкий». И почему коллекционер так уверенно предсказал, что красный портфель вернут скрипичному мастеру? Ведь если это случится, будет ясно: кто взял - тот и отдал!
Кинорежиссер - третий взятый мною на подозрение человек - был осведомлен о старом мастере своим приятелем Савватеевым и, кроме того, наблюдал во время съемок за Андреем Яковлевичем и много говорил с ним. Разумов задумал одним ударом разрубить гордиев узел: заснять для фильма «Жаворонок», а нижнюю деку и таблички «Родины» унести, отдать какому-нибудь мастеру, вероятно периферийному, и заказать скрипку для невесты. Представлял ли такой заказ какую-нибудь опасность? Нет.
Не только эксперты-музыканты, но даже сам старик Золотницкий никогда не узнали бы, что для данной скрипки основой послужила доработанная по табличкам нижняя дека «Родины».
Вором № 4 мог оказаться кто-либо из мелких ремесленников, прослышавший о необыкновенной «Родине» от одного из учеников Андрея Яковлевича. Украсть плоды чужого таланта и выдать это за свое - вот его цель. Ученики уехали на несколько дней в Клин, в Музей Чайковского.
Но один из них мог отстать на короткое время от товарищей и выбрать удобный момент для кражи. Не исключено, что по слепку мог быть сделан дубликат ключей от сейфа.
Вором № 5 мог быть любой жуликоватый клиент, при удобном случае полезший в несгораемый шкаф не за красным портфелем, а за любой ценной добычей. Однако, наткнувшись на портфель, сразу схватил его и унес, подумав, что раз он лежит в секретном ящике, то набит ценностями. Конечно, вор № 5 поспешил бы скрыться и в укромном уголке, вдали от чужих глаз, заглянуть в портфель. Если это был понимающий в чертежах человек, то сбыл бы какому-нибудь мастеру деку с табличками. Если же эти вещи были ему в диковину, он или попытался установить их стоимость, или, плюнув, забросил куда-нибудь, а портфель взял себе. Короче: в том и другом случае украденные дека и таблички не вернулись бы к скрипичному мастеру.
Однако самым опасным вором был бы № 6, которого следует назвать невидимкой. Это слово, конечно, перекликается с названием известного романа Герберта Уэллса. Пусть мою фразу не воспримут за парадокс: вор № 6 разгуливает на глазах у всех, но часто даже самые проницательные оперативные работники Уголовного розыска его не видят. Может быть, и мы, автор и читатель, встречались с вором № 6, беседовали с ним, но никому даже в голову не пришло, что он именно тот, кто совершил кражу. Да, по совести, как его узнать: на улице он принимает облик почтальона с сумкой писем и газет, на вокзале - носильщика с чемоданами в руках, в ресторане - официанта с салфеткой под мышкой, в больнице - санитара в белом халате, который несет носилки или катит кресло на колесах в какую-нибудь палату. Словом, вор № 6 похож на бесчисленных своих честных товарищей по профессии. Он настолько примелькался, что подобно сосне в сосновом лесу не обратит на себя никакого внимания и, всеми видимый, будет невидим. Все это напоминает мимикрию - сходство животных и растений с окружающей средой. Кстати, это распространено среди ядовитых грибов.
Теперь я на собственном опыте убедился, как легко вести поиски на страницах рукописи и как сложно это в жизни. Ведь до сих пор у меня не было ни одной основательной улики против подозреваемых мною людей. А еще когда я студентом-юристом стажировался у старичка следователя, он, поднимая вверх указательный палец, не раз предупреждал: «Следствие без твердых объективных улик все равно что утопающий человек без волос: ухватиться не за что!»
Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома и по снимкам судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, невозможно.
Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!
НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА
Я поехал к коменданту театра. У дежурной в проходной я узнал, что его зовут Константином Егоровичем.
Постучав в дверь, я вошел в крошечную комнату, где, кроме письменного стола, двух затейливых деревянных кресел (видимо, из театрального реквизита) и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший лысый румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел в кресло, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:
- Чем могу?..
Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: «просимое»!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они втроем все вынули из него и осмотрели.
Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать. Комендант барабанил пальцами по столу, как бы давая понять: «Мели Емеля - твоя неделя!» Но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…
- Почему вдруг я? - заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. - Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!
- Хорошо, не вы! - согласился я, как бы давая ему выпить валерианку с ландышем.
Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвавший этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:
- А вы не думаете, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет раньше срока, который ему предназначен? А потом окажется, что портфель засунут где-то в мастерской. И на вас падет персональная ответственность за смерть!
- Хм… дело серьезное…
- Тогда почему же вы не соглашаетесь?
- Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! - И неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. - Приказ есть приказ! И кто вы такой, чтобы допускать вас к обыску мастерской?
Я показал ему редакционное удостоверение и назвал номер телефона Уголовного розыска.
- Не буду звонить… Пусть мне позвонят…
- Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы. - Я поднялся с кресла. - Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?
Вдруг эта «живая стена», от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:
- Что ж, идите и заявите, что я - палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть.
«Постой-ка, - подумал я. - А вдруг канарейки твоя страстишка!» И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только взрослых канареек, но и малюсеньких птенчиков.
Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и к концу моего рассказа он сидел не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что в его лице я вижу старого любителя канареек. Он, комендант, сам делал деревянные коробочки, устраивал в них гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз - из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку. Они приводили гнездо в порядок - и пожалуйте! Через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.
- Ах, какая прелесть! - откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. - Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку, и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! - Он махнул рукой, подошел к сверкающему окну и опустил голову. - Душа болит! - промолвил Константин Егорович со скорбью. - Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать, немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! - закончил он со слезой в голосе.
Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь. И комендант с жаром пожал мне руку. Он открыл свой стальной ящик, достал из него связку ключей, печать и пригласил меня идти за ним… Вскоре я с ним, дежурной и делопроизводителем поднимались по лестнице. Сняв с двери мастерской сургучные печати, комендант предупредил меня, что их целость ежедневно проверялась. И вот я последовательно вынимаю из секретного ящика несгораемого шкафа и с его полок все папки, газеты. Мало того, раскрываю каждую папку, перебираю находящиеся в ней бумаги, вырезки из старых журналов. Комендант сидит, посмеивается, а его сотрудники уверяют, что в декабре они проделывали то же самое. Наконец остается последняя небольшая пачка связанных бечевкой газет. Я поднимаю ее и убеждаюсь, что под ней пусто. Я выдвигаю ящик стоящего в подсобной комнате столика, шарю в нем: ничего!
Комендант смотрит на меня, покачивая головой, потом делает знак своим сотрудникам - и все трое выходят в мастерскую. Они включают верхнюю люстру и все настольные лампы и при ярком свете аккуратно перебирают все, что лежит в ящиках рабочих столов. Снова неудача! Остается стоящий в углу высокий платяной шкаф. Комендант трясет висящие в нем синие халаты, хмыкает себе под нос и хочет закрыть дверцу. Но я останавливаю его, беру наваленные друг на друга на дне шкафа фартуки, встряхиваю их, и… к моим ногам звонко шлепается портфель красной кожи!
Я поднимаю его, пробую открыть - он заперт. Я смотрю на изумленные лица коменданта, его работников и думаю, что, наверное, у меня такая же физиономия.
- Тайны мадридского двора! - наконец изрекает комендант, ощупывая портфель, как слепой…
«Ну хорошо, - рассуждал я, - мастеру вернули нижнюю деку и таблички толщинок "Родины". А разве не могли, взяв их из портфеля, сфотографировать, а потом подбросить в платяной шкаф? И вот, когда Андрей Яковлевич принимается делать свою "Родину", появляется сделанный по тому же образцу инструмент. Ведь это так огорошит старика, что, возможно, он не только заболеет, но и распростится с жизнью!
Конечно, любой из подозреваемых мною людей мог вынуть портфель из одного шкафа, а потом сунуть в другой. Но все упиралось в неразрешимый вопрос: как сумел проникнуть вор в мастерскую сквозь запечатанную дверь, минуя сторожа и вахтеров?
Хотя мне особенно не хотелось подозревать скрипача, я все же решил выяснить, где находился Михаил Золотницкий в день тридцатого декабря, в то время, когда с его отцом случилась беда.
ЛЮБА РАЗОБЛАЧАЕТ СЕБЯ
Через день я встретил на Тверском бульваре Любу. Она была в своей беличьей шубке и в похожей на большой пушистый одуванчик шапочке. Мы пошли по бульвару. Покрытые снегом деревья стояли, как яблони в цвету, за ними, как луны, светили фонари. Мы уселись на свободную скамью.
- Вы не представляете себе, - сказала Люба, - что было с Андреем Яковлевичем, когда он открыл свой портфель и вынул из него деку и таблички. Прижал их к груди и вас благодарил. Лев Натанович сказал, что завтра отправит его в санаторий. Большое вам, пребольшое спасибо! - И она поцеловала меня в щеку.
Мое сердце бешено застучало. Я сидел, сжав губы, и плохо понимал, что говорила Люба. Собравшись с мыслями, я тихо спросил, знает ли Савватеев о том, что портфель нашелся, и приезжал ли он к старику?
- Да… Ведь из-за этой пропажи у Георгия Георгиевича остановилась было работа над книгой о «Родине».
- Ну-с, таблички и дека сами по себе не продвинут дело с книгой, - заметил я. - Прежде чем появится на свет сама скрипка в натуре, книга не может выйти. Кстати, я слышал отрывок из этой савватеевской монографии о работе Андрея Яковлевича. По-моему, она будет понятна лишь узкому кругу людей: скрипичным мастерам и скрипачам.
- Скрипачам? Моему Михаилу эти таблички вроде вавилонской клинописи.
- Учился у отца, сам сделал скрипку и не разбирается?
- Вот и сделал такую, что даже поощрительной премии не дали!
- Зато теперь свое возьмет!
- Ну что вы! Я каждый день ему твержу, чтобы вместе с отцом работал. А он: «Я ему покажу, все закачаются!» Но выйдет, как в басне Крылова. Помните, лягушка хотела сравняться в дородстве с волом?
Люба озябла, она поднялась со скамьи и, взяв меня за руку, повела на боковую аллею. Дорожка заледенела. Люба разбежалась и прокатилась по ней, словно на коньках. Она стала рассказывать о том, как в юности знакомилась на катке с мальчиками, и вдруг начала пенять на характер скрипача, на его привередливость - словом, на все то, на что подчас жалуются жены.
Мы вошли в автобус, сели рядом, и она стала рассказывать о Вовке. Голос ее будто помолодел, посыпались забавные, уменьшительные словечки. Казалось, на бульваре была одна женщина,, а здесь, в автобусе, сидит совсем другая.
Когда мы сошли на остановке, я позволил себе заметить:
- Должно быть, между вами и Михаилом Андреевичем пробежала черная кошка?
- Обидел он меня! Вчера утром, за завтраком, устроил сцену ревности. Отелло!
- Отелло не так ревнив, как доверчив. Он - храбрый. Ревность же удел трусов, которые боятся потерять то, что им принадлежит!
- До чего же все рассудительны и разумны, пока их самих не заденет ревность, - усмехнувшись, сказала она. - Вы знаете, к кому Михаил меня приревновал?
- К какому-нибудь музыканту?
- К вам, мой милый!
- Вот тебе и на!
- Очень неприятно, что весь разговор слышал Вовка. Мальчишка впечатлительный, да и хитрюги они. В общем, всё понимают, но по-своему…
Когда мы подошли к дому, Люба попросила не провожать ее до подъезда.
- Я позвоню вам, - пообещала она и быстро убежала.
Январское солнце выкатилось из-за облаков, заулыбалось, заиграло, как младенец после купания. Ошалелые воробьи прыгали, носились кругом и, ероша свои перышки, купались в снегу на подоконниках. Я поглядел сквозь двойные рамы на наш сад и увидел, что покрывший тополя иней переливается, сверкая, точно высокогорный водопад.
Я вспомнил о вчерашней встрече с Любой и постарался отнестись к этой встрече, и прежде всего к себе самому, иронически. Но долго этой роли не выдержал и взялся за трубку телефона - позвонить Любе. Никто не отвечал.
Вечером мне принесли письмо. Я вскрыл его, вынул записочку и прочитал две строчки: «Не сердитесь на меня. Я боюсь встречаться с вами. Люба».
От этого послания на меня повеяло арктическим холодом. И вообще записка звучала очень странно. В конце концов, что особенного произошло, в чем дело? И откуда у неглупой женщины взялся этот жеманный тон начинающей флиртовать дореволюционной гимназистки?