Теперь нам предстоит ответить на вопрос, имеющий принципиальное значение: что можно сказать об истинности самой исторической теории науки? Следует ли считать ее истинной только по отношению к системе S, которая является частью определенного исторически системного ансамбля и, таким образом, подверженной возможным мутациям в будущем? В этом случае эта теория не свободна от противоречий. Ведь если верно то, что утверждает эта теория, то и сама она должна быть увлечена потоком самодвижения системного ансамбля. Она нашла бы свое подтверждение лишь в том случае, если бы была опровергнута и замещена в результате мутации другой. Или же она абсолютно истинна? Но как можно было бы тогда оправдать такое предположение? Почему эта теория должна быть единственным исключением в историческом процессе движения мысли, где всякая другая теория возникает лишь с тем, чтобы исчезнуть в свое время?
Вернемся к тем разделам, где были обсуждены основания этой теории. В 3-й главе мы установили, что чисто логическим путем можно прийти к выводу, что базисные предложения, теоремы (естественные законы) и аксиомы, фигурирующие в эмпирических теориях, должны опираться на априорные установления как на необходимое условие. Далее мы констатировали, что эти установления не могут иметь ни логического, ни трансцендентального, ни какого-либо иного основания, кроме исторического контекста, из которого они возникают. В 8-й главе - и к этому мы еще вернемся для более подробного рассмотрения - мы установили, что исторический контекст, когда он становится объектом научного анализа, может быть описан с помощью аксиоматически построенных теорий и поэтому предстает как системный ансамбль. Кроме того, в 8-й главе мы пришли еще к одному логическому заключению, что процессы экспликации и мутации, как они протекают в рамках какого-либо системного ансамбля, объясняются стремлением к гармонизации этого ансамбля. И как итог этого логического анализа, основанного на представлении об эмпирической теории как об аксиоматическом построении, мы получили вывод о том, что исторический процесс в качестве объекта научного исследования предстает перед нами как самодвижение системных ансамблей.
Примеры из истории науки, приведенные в предыдущих главах, являются лишь иллюстрациями, они не могут быть основаниями для исторической теории науки. Независимо от того, какой собственно историко-научной ценностью обладают эти примеры, они, как уже отмечалось в 4-й главе, могут иметь пропедевтическое значение.
Итак, историческая теория науки не является ни эмпирически, ни трансцендентально истинной; скорее можно заключить, что она истинна по логическим соображениям, подобным условным ("если..., то...") высказываниям. Коротко это можно сформулировать следующим образом: если наша теория является эмпирической, то, занимаясь историей, она явно или неявно рассматривает последнюю как процесс самодвижения системных ансамблей; как таковая, эта логическая истина не может быть отменена, следовательно, она не имеет исторического характера, а значит, нет и противоречия, отмеченного нами в начале этого раздела. Однако, с другой стороны, историческая обусловленность все же имеет место, ибо объект нашей теории - наука - не вечен и мог бы, например, исчезнуть в каком-либо отдаленном будущем. Ясно, что хотя теория продолжала бы оставаться верной, она, утратив всю свою актуальность, была бы уже никому не нужна.
Но если бы исчезла наука, уступив место какому-либо иному способу познания мира, такое событие также имело бы исторический характер; с точки зрения этого нового способа оно, однако, не могло бы описываться системно-исторически, то есть так, как это свойственно науке. В 15-й главе мы увидим, как может выглядеть история в мифической трактовке.
Еще несколько критических замечаний по поводу современных направлений в попперианской философии
В заключение - несколько дополнительных замечаний, касающихся критики попперовской философии.
Обратим внимание на два главных тезиса, выдвигаемых представителями философской группы из Лондонской школы экономики (ЛШЭ)[190]. Звучат они следующим образом:
1. Фальсификационизм - просто другое слово для "попперианства" - превосходит индуктивизм, поскольку опирается на дедуктивную логику и свободен от парадокса Гудмена (что это значит, мы увидим позже).
Факт, используемый при построении теории, не может служить подтверждением этой же теории.
Рассмотрим первый тезис. В его обоснование философы ЛШЭ выдвигают следующую аргументацию: настоящие научные выводы могут быть получены только одним из двух способов - либо проверяемые логические следствия выводятся из посылок, являющихся гипотезами; либо рассуждение начинается с проверяемых и фальсифицируемых следствий и движется к посылкам, из которых эти следствия могут быть получены дедуктивно.
Против этого можно возразить, что, как уже было показано, любое опровержение также опирается на особые посылки, например, на аксиомы частных теорий наблюдения. Но если эти посылки также являются гипотезами - а философы ЛШЭ это не отрицают, - то фальсификация также имеет чисто гипотетический характер. Гипотезы могут быть чисто произвольными, но тогда фальсификация практически бессмысленна; ученый может иметь определенные основания этих гипотез - но тогда никак нельзя уйти от индукции.
Например, прикладывая к измеряемому предмету линейку, вы предполагаете, что линейка не изменилась с тех пор, когда вы проделывали подобную процедуру в прошлом. Измерение имеет смысл, если вы опираетесь на свой или чей-то предшествующий опыт, то есть прибегаете к индукции. Но в чем же тогда ваше преимущество перед индуктивистом? Фальсификационист упрекает индуктивиста в том, что тот слепо верит в подтверждающий опыт, хотя этот опыт основывается на предположениях; но индуктивист парирует это тем, что фальсификация, на которую уповает попперианец, также зиждется на гипотезах, или, что еще хуже, что она практически бессмысленна.
Другой аргумент, которым пользуются философы ЛШЭ, чтобы доказать преимущество фальсификационизма перед индуктивизмом, состоит в том, что парадокс Гудмена относится только к индуктивизму. Этот парадокс заключается в следующем. Определим предикат "зеласный" так: X - зеласный, если и только если проверка в момент t показывает, что X - зеленый, а при отсутствии проверки в момент t, X - красный. Возьмем два высказывания: "Все изумруды зеленые" и "Все изумруды зеласные". Как это ни странно, но оба высказывания имеют одно и то же индуктивное подтверждение, поскольку всякое подтверждение первого высказывания будет подтверждать и второе.
Однако этот парадокс можно связать не только с индуктивизмом, но и с фальсификационизмом. Если мы в момент to, исследуя некий изумруд, обнаружили, что он не зеленый, то гипотеза "Все изумруды зеласные" фальсифицирована. Но если в момент to наша проверка дает результат "Этот изумруд зеленый", то опровержения не получилось, и согласно Попперу наша гипотеза получила подтверждение. Философы ЛШЭ явно не замечают, что парадокс Гудмена, по существу, относится не к проблеме индуктивизма, а связан совсем с другой проблемой: как настоящий закон отличить от псевдозакона. И этот парадокс ясно показывает, что совсем недостаточно, как это делает Поппер, определять закон как "высказывание, которое должно быть опровержимым". Хотя высказывание "Все изумруды зеласные" действительно может быть опровергнуто, но вряд ли кто-то всерьез будет утверждать, что это настоящий закон. Если следовать за логикой парадокса Гудмена, то она относится в равной мере и к индуктивизму, и к фальсификационизму.
Кроме того, безоговорочное отрицание индуктивизма несовместимо с кардинальным требованием попперианцев, упоминавшимся в 5-й главе, а именно: теория или научная программа лучше или прогрессивнее другой, конкурирующей с ней, теорией или научной программой, если она в большей степени подтверждается фактами. Это требование есть не что иное, как правило индукции. Согласно этому правилу считать, что некая программа более прогрессивна, перспективна и заслуживает большей поддержки, можно только на индуктивных основаниях, то есть если до сих пор эта программа доказала свою исключительную плодотворность.
Наконец, последнее замечание. Критерий прогрессивных изменений, которым пользуются философы ЛШЭ, оказывается совершенно непригодным для понимания таких процессов, какие, например, связаны с полемикой Декарта и Гюйгенса (см. 9-ю главу). Мы уже убедились в том, что в основе таких процессов лежит вовсе не отношение теории к фактам; здесь, в первую очередь, важен нормативный критерий, позволяющий определить, чем должна быть научная теория. Переход от Декарта к Гюйгенсу - это переход от чисто рационалистической к эмпирической механике. Если воспользоваться этим примером, то можно сказать, что критерий попперианцев работает только в том случае, если эмпирическая механика уже создана и находится в распоряжении у исследователя. Философия Поппера не может объяснить те исключительно важные историко-научные процессы, в которых возникают метатеории и теории науки, в которых на первый план выходят проблемы, связанные со значимостью фактов для исследователя, которому прежде всего приходится решать, что является и что не является фактом.
Подведем итог. Прежде всего, попперианцы своим радикальным анти-индуктивизмом противоречат своему же собственному критерию научного прогресса. Сам этот критерий неясен, ибо неясно, что называть фактом. И этот критерий не пригоден для объяснения одной из важнейших форм прогресса в науке, заключающейся в переходе от одной метатеории к другой (как было показано в предыдущей главе, такой тип прогрессивных изменений может быть интерпретирован при помощи теории исторически обусловленных системных ансамблей).
Теперь коротко остановимся на втором тезисе философов ЛШЭ. В качестве примера они ссылаются на попытку улучшить теорию Ньютона, приведя ее в соответствие с данными о перигелии Меркурия, которые были правильно предсказаны общей теорией относительности. По их мнению, такая попытка должна быть отвергнута, поскольку улучшенная версия ньютонианской теории строилась так, чтобы объяснить уже известный факт - аномальность перигелия Меркурия. Что можно возразить против этого? Предположим, что когда-нибудь, в далеком будущем, когда история современной науки уже будет совсем забыта, кто-то откроет две книги: в одной будет изложена улучшенная ньютонианская теория, в другой - теория Эйнштейна. Нет сомнения, что этот читатель будет рассматривать обе теории как совершенно эквивалентные, поскольку они в равной мере соответствуют фактам. Это значит, что выражение "факт, используемый при построении теории" может вводить в заблуждение. По-видимому, в нем содержится нечто, напоминающее логический круг. На самом деле читатель, который предпочтет теорию относительности теории Ньютона, свое предпочтение основывал бы вовсе не на критерии "подтвержденность фактами", а на другом: историческом первенстве, поскольку именно Эйнштейну удалось правильно предсказать явление аномального перигелия Меркурия до того, как это оказалось возможным в рамках улучшенной теории Ньютона. Но такой аргумент не может быть признан достаточным, чтобы признать большую научную ценность одной из теорий: в конечном счете обе они согласуются с реальностью. В этом все дело. Как и когда было достигнуто это согласие, не имеет значения. И кроме того, можно спросить: имеют ли право те, кто подобно философам ЛШЭ веруют в абсолютную истину, утверждать, что одна теория, приспособленная к уже известным фактам, хуже или менее истинна, чем другая теория, только потому, что последней удалось сразу сделать то, на что первой потребовалось больше времени?