Теперь, наконец, я могу обратиться к уже упоминавшейся центральной (в том числе и для исторических наук) проблеме: к вопросу обоснования априорных принципов, лежащих в основе этих наук. Если для них не существует - а я исхожу из этого - абсолютного трансцендентального обоснования, если также эмпирическое для них закрыто, если, наконец, уже упомянутое состояние их "подвешенности" не есть выражение чистого произвола, то это может означать только одно: что их обоснование является задачей другой теории, или выражаясь более широко, других исторических систем, которыми пользуется историк. Он, как всякий исследователь, стремится установить максимально широкие связи в окружающем его духовном многообразии, очистить их от неясностей и противоречий или по меньшей мере вскрыть оные. Его основная задача заключается в том, чтобы представить исторический материал как единое целое и привести аксиоматические, нормативные и оправдательные принципы a priori в гармоническое соответствие с остальными принципами данного многообразия. Таким образом, историк выводит свои принципы из других областей и сфер жизни, в которых они по каким-то причинам кажутся ему оправданными, и применяет их к своей предметной области. Для пояснения приведем несколько примеров.
Уже научная историография эпохи Просвещения, освободившаяся от теологии и догматики, сознавала, что историк подвержен бесчисленным влияниям. Так, например, основатели немецкой исторической школы гёттингенцы Шлётцер и Рюс указывали на значение других наук для истории, а также на ее зависимость от политических и других социальных факторов[212]. Для этого у них имелось тем больше оснований, что они совершенно сознательно позаимствовали то, что я называю оправдательными и нормативными установлениями, из классической филологии и исследований Библии. За образец они взяли прежде всего критическое переиздание Нового завета. Шлётцер характеризует новый подход так: сравнение манускриптов, очистка текста от ошибок, выявление интерпретаций и подделок, вскрытие используемых автором источников и т.д. Имеется и указание на то, что источником развития подобного метода является религиозная строгость, которая со времен Реформации столь очевидным образом определяет облик мира. Гаттерер был первым из гёттингенской школы, кто применил научно-критический метод работы к истории, установив ее зависимость от различных юридических и конституционных вопросов, имевших величайшее политическое значение. Таким образом, история стала наукой, но только в том смысле, какой это понятие приобрело в других науках, так как оно просто было перенесено из одной области в другую.
Однако не только классическая филология и исследования Библии сыграли здесь свою роль. Принципиальное значение имели также естествознание и теория познания, развитая им и очищенная от теологии. Это хорошо заметно уже у Бейли (т.е. задолго до гёттингенцев), применившего эту теорию к исследованию источников исторических фактов и создавшего таким образом критический метод истории[213]. Вебб, глядя на вершину исторической науки (т.е. на Ранке), сказал, что тот превратил лекционный зал в лабораторию, в которой вместо реторт используются документы[214]. Но в первую очередь исторические науки, как бы странно это ни звучало, позаимствовали у естественных аксиоматические принципы. Об этом свидетельствует введение понятия закона в область истории. Вольтер, первым решившийся это сделать, сознательно стремился уподобить свой исторический трактат ньютоновской физике[215]. И то, как он толкует описываемые им события, какие принципы он видит лежащими в их основе, как он их систематизирует, все это подчинено одной идее (при этом ему безразлично, насколько эта идея плодотворна и вообще насколько правильно он понял Ньютона). То же относится и к Монтескье, тем более, что свои "законы" он отчасти выводит из естественных причин, прежде всего из влияния климата[216]. Конечно, следует сказать, что непосредственная, осознанная связь с естественными науками вскоре была утрачена, так же как затем были отброшены просветительские начала вообще, а историю стали писать не философы, a erudits. Но кто станет отрицать, что величайший из erudits, Гиббон, перенес принцип возникшего в лоне естествознания рационализма на исторические науки, ведь в своем труде он не только представляет, толкует и объясняет все события с позиций "естественного разума", но даже пытается направить просветительскую критику на христианство. Сегодня уже стало привычным рассматривать историю не только в ее связи с другими науками, но и, пользуясь моей терминологией, в связи со всем многообразием систем (политики, экономики, социальных структур, техники и т.д.), на которое она опирается. Сегодня, когда получает отклик призыв гёттингенской школы и лорда Актона[217] заняться историей историографии, эти темы снова выходят на передний план, хотя при этом, как правило, полностью опускается гносеологическая и эпистемологическая проблематика. Но ведь недостаточно только вскрыть взаимосвязи, нужно распознать в них обоснование априорного со всеми вытекающими отсюда вопросами.
Круг теорий или исторических систем, откуда историк черпает обоснование принципов своей теории или к которым он обращается в процессе такого обоснования, и составляет его историческую ситуацию (в смысле гл. 8). Никакой вечный, воплощенный в абсолюте разум, и никакой чистый, абсолютный опыт не в состоянии вывести историка за пределы этой ситуации или освободить его из ее сетей. Создаваемый им образ истории уже сам по себе является историческим. Причем историк вынужден снова и снова обращаться к априорному, так что его опыт и мысли все в большей степени оказываются основанными на a priori, которое он в то же время не в силах превратить в предмет исследования. Всякая цепочка обоснований неизбежно где-то кончается; многое приходится - до поры до времени - принимать за достаточно обоснованное. И все это в один прекрасный день может снова оказаться под перекрестным огнем критики. Но к тому времени появится что-то другое, на что можно будет ссылаться в изменившейся исторической ситуации. В действительности ничто не совершается ab ovo. Считавшие иначе (например, Декарт и Динглер) ошибались. То же можно сказать о тех, кто полагает, что любые предпосылки могут устанавливаться произвольно. Это так же неосуществимо, как и желание все обосновать.
Вечное движение науки, ее стремление к постоянному развитию не в последнюю очередь обусловлены тем, что ей никак не удается решить проблему окончательного обоснования, что всякое обоснование является временным, ad hoc, гипотетическим, привязанным к определенной ситуации, что в этом вопросе никак не удается преодолеть состояние "подвешенности". Но когда речь заходит об исторических науках, можно назвать еще одну причину этой вечной неуспокоенности, из-за чего обоснование априорных принципов и их постоянное изменение приобретают особый смысл. И об этом я хочу теперь поговорить.