– Боюсь, пока они ищут доказательства того, что отцы‑пилигримы действительно здесь ночевали, – заговорил человек за прилавком, – дом благополучно снесут в соответствии с программой улучшения жилого фонда.
Да, это серьезная проблема, которую руководство Плимута обязано решить в ближайшее время.
– Странно, что не многие американцы знают этот дом – наверное, он не отмечен в их путеводителях. Мы называем его Мэйфлауэр‑хаус, и в Барбикане все уверены, что пилигримы жили в нем (так же, как и в других домах – ныне уже снесенных), пока их корабль готовился к отплытию.
Я попросил разрешения осмотреть старинное здание.
– Наверху живет пожилая леди, – ответил клерк, – спросите у нее.
Я поднялся по темной лестнице. В маленькой полутемной комнатке старуха чистила картошку. Я объяснил ей, что интересуюсь «Мэйфлауэром». Она бесстрастно окунула картофелину в воду и объявила:
– Я занята.
Я окинул оценивающим взглядом огромную кучу картошки, которая отделяла меня от моего исторического исследования.
– Сейчас я не могу показать вам дом, – принялась брюзжать старуха, – мне нужно готовить обед для своих мужчин. Иначе что я им скажу вечером?
– Вы совершенно правы, – вздохнул я.
Что поделать, повседневная работа не терпит отлагательств.
– Но вы уж мне поверьте, – продолжала она с той маниакальной уверенностью, против которой бесполезно возражать, – это и есть Мэйфлауэр‑хаус. Я знаю это точно!
– Теперь я тоже начинаю в это верить, – сказал я.
– Правда? – оживилась старуха. – Ну, знаете, вы можете зайти в другой день. Я, может, буду не так занята и покажу вам дом. Оно того стоит – дом‑то необычный, такое не каждый день увидишь.
Она вымыла еще одну картофелину и накинулась на нее со своим ножом.
Я тихо спустился по старым скрипучим ступенькам и вышел на освещенную солнцем улицу Барбикана…
На Плимут‑Хо вела узкая каменная лестница, которую я преодолел в глубокой задумчивости. По‑моему, история с «Мэйфлауэром» – один из самых драматических эпизодов за последние триста лег. Вдумайтесь только, какую неоценимую услугу оказал он человечеству. Сколько важного и ценного сохранилось для мира благодаря этому маленькому кораблику, триста лет назад ушедшему в неизвестность!
Стоя на вершине Плимут‑Хо, я имел случай наблюдать незабываемую и, по‑моему, глубоко символичную картину. В назначенное время – минута в минуту – в воды Саунда вошло величественное судно трансатлантической линии «Кьюнард» и встало на якорь позади волнолома. Тотчас же к нему устремились маленькие верткие посыльные катера. Они казались совсем крошечными рядом с гигантским, похожим на гору «Кьюнардом». На палубе развернулась лихорадочная деятельность – выгружали и спускали на тросах почту из‑за океана. Приняв ценный груз, катера заторопились обратно к Плимуту…
Тем временем огромный красавец‑лайнер развернулся и направился в сторону Саутгемптона.
Добравшись до своего отеля, я обнаружил, что тот полон новоявленными отцами‑пилигримами.
– Эй, официант, принеси‑ка воды со льдом. И еще, дружище… три сухих мартини, пожалуйста! Нет, ты только посмотри на это! Что за мизер такой! Да это и гроша ломаного не стоит.
Меня посетило мгновенное видение: первые отцы‑пилигримы преклоняют колени на берегах Массачусетса, возносят благодарность Всевышнему за свое благополучное прибытие. Всем знакома эта картина, не правда ли? Холодный ветер треплет волосы… они стоят, сжимая в руках широкополые фетровые шляпы, за спиной темнеют негостеприимные холмы. И чем же все обернулось через какую‑нибудь сотню лет? Безопасными бритвами, подтяжками для носок и прочими благами цивилизации.
– Ну, будем здоровы! – воскликнул один из современных пилигримов и залпом осушил бокал с мартини.
В жизни не всегда есть место романтике.
Мне рассказывали, что, когда женщины шьют одежду, они используют специальные бумажные выкройки: кладут их на материю, обрисовывают по контуру и затем вырезают. Так вот, линейные корабли делаются примерно так же. Кажется невероятным, но весь Королевский флот был отштампован, как какие‑нибудь распашонки (прошу прощения за подобное сравнение).
На Девонпортские верфи я отправился исключительно из чувства долга, потому что нельзя же побывать в Плимуте и не посетить Девонпорт. Честно приготовился скучать. Однако, к моему удивлению, выяснилось, что я жестоко ошибался. Не успел автомобиль миновать серые ворота, как перед моими глазами развернулось зрелище, совершенно меня захватившее. Я ожидал увидеть верфь, а вместо того очутился на территории старинного собора или не менее старинной частной школы. Верфи Его величества в Девонпорте могли дать сто очков вперед любому из этих заведений. Зрелище во всяком случае великолепное. Старые серые здания, вдоль которых протянулась уютная аллея. Мощеные дорожки плавно спускаются к водам Хамоаза. Возле ворот верфей располагается небольшая часовня. Это место чем‑то неуловимо напоминает кладбище для шлюпов и фрегатов. То там, то здесь из заросшего газона выступают носовые украшения кораблей – запрокинутые раскрашенные лица смотрят в высокие небеса, а вездесущая трава пробивается сквозь их растрескавшиеся подбородки.
– Вот это наш музеи, – пояснил мой гид.
Он провел меня в здание, заставленное деревянными гигантами – все теми же фигурами, которые некогда устанавливались на носу парусников. Эти суда бороздили воды различных океанов задолго до эпохи парового двигателя, сегодня же они находятся на заслуженном отдыхе. Музей можно рассматривать как самый привилегированный и, я бы даже сказал, самый профессиональный военно‑морской клуб королевства. Его члены – ростры с прославленных судов – стоят вдоль стен, облаченные в парадные мундиры. Среди них герцоги, генералы, адмиралы, высокопоставленные чиновники Ост‑Индской компании – достойное собрание великанов с мужественными, волевыми, будто высеченными из камня лицами… Интересно, о чем они думают, о чем беседуют между собой, когда ворота дока запираются на ночь?
– Ах, сир, – вздыхает, наверное, герцог Мальборо, обращаясь к Георгу I, – неужели вам не хотелось бы снова по пояс окунуться в теплые воды Бенгальского залива?
– Или почувствовать, как бодрящая бортовая качка сотрясает до самого носа? – добавляет герцог Веллингтон.
– А свежий пассат, – шепчет из своего угла Нельсон, – заставляет петь брам‑стеньги и бросает клочья пены на щеки!
– Если вы хотите осмотреть верфи, то нам пора двигаться дальше, – раздался голос моего экскурсовода.
И он потянул меня к выходу.
Оказывается, в Девонпорте строился новый крейсер.
Любая девушка, которой доводилось шить костюм – жакет и юбку, – в мгновение ока поняла бы весь технологический процесс. Вначале проектировщики создают план. Они рисуют отдельные фрагменты на стальных листах. Затем маленькие составы с королевскими гербами на бортах перевозят те по узкоколейке в высокие шумные ангары. Там рабочие устанавливают пластины на станки, которые режут их – так же, как нож режет хлеб. В результате получаются заготовки для будущего крейсера, но их еще предстоит обработать.
В одном ангаре машины подготавливают отверстия под заклепки; в другом сгибают дюймовые стальные листы с той же легкостью, с какой мы гнем обычный картон.
И снова появляются трудяги‑локомотивы: пыхтя, они везут заготовки на верфь.
На данном этапе крейсер выглядит как гигантская клетка для кур. Ржавый каркас корабля возвышается над доком, по нему ползают люди с пневматическими заклепочниками.
На земле лежат кусочки головоломки, каждый из них пронумерован белой краской. Один за другим строители прикрепляют их к каркасу. Каждый такой кусок – это несколько ярдов обшивки. Вот понадобилась секция S310, они сообщают об этом вниз.
– Готово, поднимается! – кричит работающий там Билл, и большой кран тянет вверх затребованную секцию.
Рабочие прикрепляют S310 рядом с S309 и запрашивают следующую, 311‑ю секцию.
Их крики и звон стальных листов, сгружаемых на землю, перекрывает пронзительный визг компрессорных молотков.
Здесь никто не прохлаждается, люди работают с энтузиазмом. Время от времени кто‑нибудь из рабочих бросает взгляд на табло, где указывается, сколько тонн металла они уже установили и сколько еще предстоит сделать за эту неделю.
– А куда они так торопятся, – с подозрением спросил я. – Разве мировая война – последняя из войн на земле – не закончилась?
– Дело не в этом, – пояснил мой провожатый. – Просто у нас своего рода соревнование с Портсмутом, где строится такой же крейсер. И мы во что бы то ни стало намереваемся выиграть!
Представьте себе мои чувства, когда в доке я обнаружил небольшой кусочек металла с четырьмя отверстиями. Он просто лежал на земле – маленький изогнутый кусочек стальной обшивки корабля, но я инстинктивно понял: в нем присутствует и мой вклад, мой подоходный налог!
Вдоволь налюбовавшись, как из фрагментов сложной головоломки вырастает огромный современный корабль, мы направились в сухой док, и вот здесь‑то, в месте, которое одновременно служило и яслями, и госпиталем для королевских броненосцев, я увидел старое, потрепанное судно – ровесника героической Трафальгарской битвы. По бокам зияли пустотой непривычной формы квадратные иллюминаторы, корму украшал полукруглый фонарь.
– А это гордость и краса Королевского флота, линкор «Имплакебл», – пояснил мой экскурсовод. – Мы отбили его у французов при Трафальгаре, после чего он надолго застрял в Фалмуте. Вот теперь мы решили почистить его и подремонтировать, прежде чем перевести в разряд учебных судов.
Старый добрый «Имплакебл»!
Целая команда художников и декораторов трудилась над кораблем. Все их усилия, каждый взмах кисточки, каждый мазок были направлены на то, чтобы придать линкору энергичный, задорный вид – как у бойцовского петуха‑чемпиона. Думаю, когда обновленный «Имплакебл» – залатанный корпус, застекленные иллюминаторы, свежая покраска – сойдет наконец со стапелей, то строящийся крейсер (если он к тому времени будет готов) отсалютует ветерану Королевского флота; во всяком случае мне хочется на это надеяться…
Раздается сигнал, и кораблестроители останавливают работу. Шумной толпой они покидают мастерские и направляются к воротам дока.
Там стоят трое полицейских и внимательно вглядываются в непрерывный поток рабочих, покидающих верфи. Время от времени они кого‑то останавливают и отводят в тесный офис возле ворот. Там еще один полицейский подвергает проштрафившегося тщательному обыску – очевидно, чтобы тот не смог вынести боевой корабль с собой на ланч.
На ближайший час на Девонпортской верфи воцарилась гробовая тишина, и в этом безмолвии в док проскользнул длинный серый эсминец. Возможно, у него возникли какие‑то проблемы в машинном отделении или неполадки с боевыми орудиями… или, может, повредилась обшивка, или просто бедняга растянул лодыжку во время морского плавания.
И вот корабль явился в док в полной уверенности, что доктор Девонпорт померит ему давление, посчитает пульс и успокоит:
– Все в порядке, дружочек, мы скоро тебя поставим на ноги!
Девонпорт является одновременно и доктором, и нянькой, и матерью для всего английского флота – в первую очередь любящей матерью. И трудам Девонпортской верфи (как и любой хорошей матери) не видно ни конца ни края. Круглый год ее огромные стальные сыновья возвращаются домой – отдохнуть, подлечиться. И каждый год новое потомство рождается в Девонпорте и покидает его, чтобы разбрестись по всем уголкам света.
Глава четвертая
Край земли по‑корнуолльски
Я влюбляюсь в Корнуолл и в некое имя. Еще в этой главе описывается затерянный рай и приход радио в этот идиллический уголок. Я попадаю под дождь у Края земли, а позже вечером поднимаюсь на холм, сжимая в руке ключ от Тинтагеля.
В Корнуолле есть нечто странное. Вы ощущаете это сразу же, как только минуете переправу Тор‑Ферри.
Первое, что я увидел, – коротко остриженная девушка гнала корову с кривым рогом. Я тут же понял, что попал в Волшебную страну! Затем на глаза мне попалась деревенька, пытавшаяся вскарабкаться на холм. Один беленый домик достиг вершины, остальные застряли на полпути, да так там и остались: стоят в окружении своих садиков и удивленно таращатся на мир поверх колпаков дымовых труб. В этих очаровательных заросших садиках я обнаружил популяцию самых древних стариков, какие мне только встречались, – похоже, они обрели смысл жизни у бобовых грядок.
Когда я попросил воды, чтобы залить в радиатор, то женщина вынесла мне ее в кувшине! И речь у нее была такая же протяжная и напевная, какая обычно бывает у жителей Уэльса. Подобно валлийцам, эти люди говорят с той характерной кельтской плавностью, которая обволакивает и усыпляет бдительность – так что травящий байки корнуоллец выглядит куда более убедительным, чем говорящий правду сакс.
А чего стоят корнуолльские имена! Вы только загляните в карту, как это сделал я. Святых здесь – что белых маргариток в поле. Создается впечатление, будто это самая безгрешная страна на земле. Вот краткий перечень географических названий: Сент‑Остелл, Сент‑Энтони, Сент‑Мьюэс и Сент‑Ивз; Сент‑Агнес, Сент‑Неот, Сент‑Пиннок и Сент‑Меллион; Сент‑Джерманс, Сент‑Бреок, Сент‑Эвал и Сент‑Колем – будто колокольный перезвон разливается над лугом. И что за странные святые! Корнуолл был обращен в христианство кельтской церковью, а Англия – римлянами. Так что имена, сохранившиеся на карте Корнуолла, принадлежат святым из числа ирландцев и валлийцев, тем самым, что бережно хранили имя Христа у себя в горах – в то время как Англия усилиями возвратившихся легионов превратилась в поле боя, где воевали и люди, и боги.
Проезжая мимо поля, я увидел женщин, копавших картошку: юбки подоткнуты, рядом с каждой маленький деревянный бочонок, куда кидают клубни. Такую картинку запросто можно наблюдать в Бретани.
Дорога взбегала на холм, и с самой вершины я бросил взгляд на устье реки. Приливная волна плескалась прямо среди деревьев! Удивительное зрелище – деревья, подступающие к самой кромке воды. Там же были разбросаны маленькие белые домики. Выглядели они робкими и застенчивыми, словно пугливые феи, которые неожиданно вышли на опушку леса. И все вокруг, даже сама местность, свидетельствовало о том, как быстро жизнь возвращается к старому укладу. Рыба, в сетях, фрукты на деревьях – все, как в далеком золотом веке. Хотелось бы знать, насколько счастливы люди в таком месте? Наверное, здорово наблюдать, как прилив подступает и просачивается сквозь живую изгородь из роз. Мне кажется, человек, раз увидевший такое, вряд ли прельстится блестящей перспективой жить в Лондоне и еженедельно зарабатывать сорок два шиллинга в скучном офисе.
Честно говоря, я понятия не имел, куда мне ехать в Корнуолле. Все дороги были одинаково хороши. Я снова обратился к карте, и одно название сразу же привлекло мое внимание. Не думаю, что во всей Англии можно найти более красивое имя. Однако здравый смысл подсказывал: влюбиться в имя – все равно что влюбиться в голос по телефону. Есть риск сильно разочароваться при очной встрече. Может, отказаться и не рисковать? Нет, невозможно противиться соблазну… Я дважды прошептал заветное название, затем решительно свернул на нужную дорогу, которая, если верить карте, вела в Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд![22]
И вот я пишу в крошечной спаленке домика в той самой деревушке с названием Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд. Соломенная крыша нависает так низко, что изнутри кажется, будто верхняя оконная рама снабжена неровной бахромой, на манер грубой щетинистой бороды. Выглянув в окошко, я могу рассмотреть группу деревьев и зеленое куполообразное поле; за ним простирается пустое безбрежное небо. Это означает, что внизу плещется такое же безбрежное море. Отсюда мне его не видно, но я могу слышать мерный шум волн, накатывающихся на скалистый берег. Этот шелестящий шум да пение птиц – единственные звуки в Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд.
Я уже говорил, что приехал сюда исключительно из‑за понравившегося названия. При этом был готов к самому худшему: что очаровавшее меня имя окажется обманкой, за которой прячется, скажем, грязная шахта или унылая улочка с однообразными магазинами. Возле Трегони я свернул с центрального шоссе и углубился в лабиринт проселочных дорог и тропинок, порой таких узких, что машина на ходу задевала дверцами живые изгороди, которые плотной стеной стояли вдоль обочины. Зеленые ветки растений, казалось, хватали меня за руки и нашептывали: «Остановись, не езди дальше! Безумец, который надеется, что Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд оправдает свое сладостное название, рискует сильно разочароваться».
Однако я не послушался и продолжил путь. В конце концов я подъехал к улочке, которая выглядела темным туннелем, – это был самый странный туннель из всех, какие я видел. По бокам дорожки сплошной стеной рос кустарник; ветви соединялись поверху, образовывая живую арку. Плавно понижаясь, дорога уходила в глубь зеленого полумрака – все дальше и глубже, а затем круто забирала вверх и влево. Я уже наблюдал такой фокус в корнуолльских деревушках: там тоже тропинки резко изгибаются и совершенно неожиданно приводят на высокий утес, откуда открывается потрясающий вид на море (оно, оказывается, совсем рядом, бьется о каменистый берег) и вырастающую за морем череду холмов с аккуратно возделанными полями. Итак, я миновал неожиданный поворот и очутился в Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд.
А теперь, мой читатель, вспомните: случалось ли с вами такое, чтобы самые смелые надежды не обманулись; чтобы ваша мечта сбылась – вы получили то, о чем грезили, и объект ваших вожделении в полной мере оправдал ожидания? Если вам знакомо подобное счастье, то вы сможете понять, что я пережил, увидев Сент‑Энтони.
Два десятка крошечных беленых домиков прятались за высокими цветущими изгородями. Во многих садиках торчали пресловутые корнуолльские ивы – деревья, которые вырастают на двенадцать футов в высоту и выбрасывают пучки листьев, по виду напоминающие зеленые штыки. В поле зрения не было ни почты, ни гостиницы, а ближайший магазин, как выяснилось позже, находился пятью милями дальше, в поселке под названием Герранс. Маленький Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд, казалось, навечно затерялся среди здешних холмов, но выглядел при этом абсолютно счастливым и довольным – так старая кошка, которую все оставили в покое, дремлет на солнышке и видит сладкие сны.
Я подождал некоторое время и убедился, что деревушка не подает признаков жизни. Белые домики, увитые плющом и шиповником, стояли с распахнутыми дверьми (будто хозяева вышли на минуточку), но вокруг не было видно ни единой души – ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Похоже, никто не слышал, как я подъехал. Во всяком случае деревня не отозвалась на это событие ни единым звуком. Я заглушил мотор, вышел из машины и огляделся. Поляну пересекала узкая тропинка, она убегала вниз, к заливу, притаившемуся меж суровых утесов. Там тоже никого не было. Волны с глухим шумом накатывали на прибрежные скалы, в небе носились чайки, издававшие пронзительные, тоскливые крики. Я простоял довольно долго, наблюдая за этой дикой и по‑своему безмятежной картиной. Тем временем начало смеркаться. Наконец я стряхнул с себя странные чары этого места и задался весьма прагматичным вопросом: а где, собственно, я буду сегодня ночевать? Ведь, если верить карте, то, чтобы добраться до близлежащего Фалмута, сначала надо одолеть десять миль по тенистым аллеям, которые здесь заменяют дороги, затем воспользоваться паромной переправой и снова проделать десять миль на колесах. Я чувствовал себя уставшим. Хорошо бы заночевать в Сент‑Энтони и заодно выяснить, что за люди тут живут. Каким наслаждением будет провести пару деньков в этой тишине вдали от цивилизации!
Я решительно направился к коттеджам и тут увидел ее.
Пожилая румяная женщина в ситцевом переднике стояла на пороге розового домика и смотрела на мою машину так, будто перед ней внезапно возникло привидение.
– Простите за беспокойство, – обратился я к ней, – не подскажете ли, где можно остановиться на ночь?
Весь садик утопал в цветах. Прямо посреди двора высился цветущий куст вероники, крыльцо было заставлено горшками с геранью, под окнами росли кентерберийские колокольчики, а вдоль дорожки тянулись «подушечки» камнеломки тенистой, которую в народе называют «Гордостью Лондона».
– Видите ли, сэр, – нерешительно произнесла женщина, – я бы с радостью предложила вам свободную комнату… Но дело в том, что у меня к ужину ничего не осталось кроме яиц и сливок. Понимаете, у нас тут нет магазинов, и всю провизию привозят из Герранса на машине…
Я поспешил заверить ее, что яйца и сливки – именно тот ужин, о котором я мечтал всю жизнь.
– Ну, тогда ладно… Проходите, взгляните на комнату. Если она вам подойдет, то машину можно будет поставить у мистера Трагонны в коровнике – это немного дальше по дороге.
Сельские спальни… Вот уж о чем стоило бы написать отдельно – это самое трогательное и целомудренное зрелище на земле. Над широкой белой кроватью начертано серебряными буквами: «Направь стопы мои по слову Твоему». Слева другая надпись: «Слово Твое дарует свет» и, наконец, справа можно прочитать: «Пребудь с Господом твоим каждый миг». Рядом с постелью на бамбуковом столике лежит непременная Библия; над изголовьем книжная полка, на ней с десяток томиков, среди которых – «Хижина дяди Тома», «Расплата матери», «Торные пути и кривые тропы», «Порок Оуэна» и тому подобная сентиментально‑богословская литература.
Маленькая, белая, будто девичья спальня – в этой комнате вполне могла бы ночевать королева мая[23]. На противоположной стороне над рукомойником висит портрет девушки ангельской красоты с длинными, струящимися волосами. Когда на следующее утро я брился перед умывальником, меня поразил один факт: где бы я ни стоял, в каких бы ракурсах ни рассматривал портрет, мне никак не удавалось поймать взгляд девушки. Поразмыслив, я понял – это не живописный фокус, просто ее взор устремлен к более высоким материям. Картинка носила символическое название «Отречение» и была вырезана из «Рождественского приложения» за 1895 год. А рядом с кроватью висела еще одна картина в дубовой раме, воплощавшая прямо противоположный дух – я бы сказал, дух дьявольского искушения. На ней тоже была изображена девушка, но совсем другого типа. Красотка в турецком наряде стояла у зарешеченного окна гарема и с наигранной скромностью принимала любовное послание, которое ей протягивала рука невидимого мужчины – крайне подозрительная рука. Не слишком подходящее соседство для «Отречения».
– Не могли бы вы объяснить мне кое‑что, – обратился я к хозяйке, стоя у окна. – Я обратил внимание, что вокруг никого не видно. Такое впечатление, будто вся деревня спит.
– Видите ли, сэр, у нас здесь совсем нет детей. Остались одни старики. Школа закрылась много лет назад. В результате, когда наши детишки подрастают, им приходится уезжать из Сент‑Энтони и искать счастья в другом месте. Мой сын… он был на войне… и две мои девочки – они‑то, слава богу, хорошо устроились. А некоторые дети вынуждены возвращаться на ферму после смерти родителей.
Так вот в чем секрет Сент‑Энтони‑ин‑Роузленд: деревня лишилась своих детей. Все они разлетелись, навсегда покинув родное гнездо. И в этих райских кущах живут лишь пожилые люди. Выглянув в окно, я заметил полуразрушенную лачугу – то ли коровник, то ли часовню. Бревенчатые стены догнивали, балки провалились внутрь.
– Это и есть наша школа, – пояснила женщина. – А я еще помню времена, когда она заполнялась по утрам учениками. Шум, смех, болтовня…
Теперь здесь царство крапивы и наперстянки: зеленым пологом они пытаются затянуть все воспоминания, оставшиеся от молодежи Сент‑Энтони.
Вечерело. Солнце клонилось к горизонту, и в мое окно вместе с теплым ароматом цветов просачивался покой пустынных полей и широкого безоблачного неба. С залива доносился неумолчный шум набегающих волн, он напоминал шелест ветра в дубраве. День угасал, и вместе с ним стихали все дневные звуки, пока не осталась одна лишь малиновка, которая упорно повторяла свою трогательно‑пронзительную песню.
Нет на свете печальнее звуков. Будто сама матушка‑природа выводит «Ангелус»[24]– без начала, без конца. Песня внезапно, на середине фразы прервалась, словно певец умолк в ожидании ответа, который никогда не придет. А быть может, ответ пришел, но неслышный, неразличимый для человеческого уха. С каждой минутой небо все сильнее темнело, теряя свои краски; и лишь душевная боль, бьющаяся в горле у маленького пернатого певца, продолжала звучать в сгущавшейся темноте…
– Я зажгла лампу, сэр, и подам ужин, как только вы будете готовы.
– Я выйду через секунду.
В наступившей темноте я услышал неторопливые шаги по переулку, затем все стихло. Беспредельная тишина, казалось, сомкнула свои объятия, написанные слова потеряли смысл и исчезли с бумаги.
Дождь начался еще засветло, с моря подул штормовой ветер, и было слышно, как волны равномерно и гулко бьются о каменистый берег.
Я сидел со своими хозяевами на их маленькой кухоньке, покуривая и наслаждаясь безмятежным покоем. Нам было хорошо и уютно рядом. Я думал о том, что образование, утонченность – те качества, которым мы придаем непомерно большое значение, – на деле не столь уж важны. Мы все – и утонченные, образованные люди, и совсем простые – отлично ладим… более того, бессознательно тянемся друг к другу, ибо являемся разными полюсами единой человеческой сути. Парафиновая лампа образовывала на столе маленькое озерцо желтого света, в котором лежали забытые от ужина ломти хлеба и двигались две пары загорелых натруженных рук. Мужские руки неспешно разминали и набивали в трубку дешевый, грубый табак; женские – неслышно сновали над шитьем.
Пока руки хозяев занимались привычным делом, их глаза неотрывно смотрели мне в лицо. Тихими голосами, с улыбкой они пересказывали немудрящую историю своей жизни.
Как сорок лет тому назад они переехали в Сент‑Энтони и поселились в этом самом домике. Как на протяжении долгих лет обрабатывали одно и то же поле. Как он – своими большими, мозолистыми руками – сорок раз засевал поле и снимал урожай, а она вынашивала и рожала троих детей. Как благодаря неустанным трудам этой женщины крошечный домик превратился в семейное гнездо, где протекала совместная жизнь пятерых человек. И вот теперь дом состарился, а они состарились вместе с ним. Их дети выросли и живут в чужом, непонятном мире, они же остались здесь – в тех же самых стенах, под той же соломенной крышей. Он по‑прежнему – как делал это на протяжении последних сорока лет – встает на рассвете и идет к маленькому колодцу в дальнем конце сада. Возвращается с ведром чистой, холодной (аж зубы ломит!) воды и ставит чайник. Ежедневная чашка чая для жены, прежде чем отправиться привычным маршрутом – медленно и тяжело (годы‑то берут свое) на все те же, извечные поля…
Самая простая и прекрасная в мире история. Своей красотой и естественностью эти двое стариков напомнили мне цветы. Штормовые ветры, изрядно потрепавшие других мужчин и женщин, казалось, промчались мимо, не коснувшись этой пары. Невзгоды не сумели разрушить их тихий заброшенный рай.
Сухой лист герани скребся об оконное стекло. Дождь припустил сильнее, я слышал его ровный, мерный шум в саду. Темнота снаружи лишь подчеркивала и углубляла тепло и уют, царившие в этой комнате.
Вдруг все мы насторожились. Старики в удивлении переглянулись: с дороги доносился звук шагов. Кого принесла нелегкая? В этой деревне состарившихся отцов и матерей нечасто ходят в гости после наступления темноты. Мы невольно бросили взгляд на будильник над камином – стрелки приближались к десяти.
Незнакомец, кем бы он ни был, остановился перед садовой калиткой, затем тяжело заскрипел гравием на дорожке, ведущей к крыльцу.
– Добрый вечер, – раздался голос соседа, фермера, живущего на холме. – Не хочу заходить, чтоб не наследить. Сегодня льет как из ведра, и у меня все ботинки в грязи.
Он бросил взгляд на меня и продолжал:
– Я подумал… может, вам захочется вечерком послушать с нами радио?
Мои хозяева радостно заулыбались.
– Сходите, сходите, сэр, обязательно послушайте! – проговорил муж. – Радио вообще редкая вещь, а у мистера Т. оно просто великолепно – лучшее в нашей округе. Вы знаете, сэр, приемник у него такой мощный, что запросто ловит Лондон. Речь звучит громко и четко – что твой колокол!
В результате я накинул макинтош и побрел вслед за фермером. Попутно взглянул на свою машину в коровнике – она была совершенно сухой. Рядом посапывал и похрюкивал во сне целый выводок поросят. В отгороженном углу тяжело и неловко возились коровы, а впереди, на вершине холма, гостеприимно светились окна фермерского дома.
– Радио здорово изменило нашу жизнь, – проговорил хозяин, как был – в грязных башмаках и гетрах – усаживаясь возле стола. Он нажал на кнопку и начал крутить ручку настройки.
В свете настольной лампы я разглядел, что в комнате собрались еще трое соседей – две пожилые дамы и один старик. На стенах гостиной висели картины в рамах: «Освобождение Мафекинга», большой портрет лорда Китченера в малиновом плаще и изображение королевы Виктории в парадном облачении – в короне, со скипетром и державой.