– Какая красота… просто чудо! – восторженно заявил старик, указывая трубкой на приемник. – Благодаря ему мы следили за ходом стачки у вас в Лондоне[25], сэр. Причем слышали все, что происходило, – так явственно, словно сами при этом присутствовали
– О да, – поддержала его одна из старушек. – Нам понравился мистер Болдуин, он очень четко выговаривает слова. Прямо кажется, будто он находится в этой самой комнате. Не то что мистер Черчилль – тот мямлит и запинается… просто всю душу вынет, пока выскажется. Порой так и хочется подойти и дать ему хорошего пинка… чтобы помочь.
Все присутствующие рассмеялись.
– Это точно, – вмешался старичок. – А я вам вот что скажу: им всем следовало бы поучиться у того славного джентльмена. Было бы здорово, если б все разговаривали, как он.
– И кто такой этот «славный джентльмен»? – поинтересовался я.
– A‑а, так мы зовем парня, который ведет передачу, сэр, – пояснил тот, кто привел меня сюда, – Уж больно у него голос приятный, очень нам нравится, сэр. И я просто уверен, что он отличный малый… Ага, вот и наша волна! Вы только послушайте, сэр. «Лондон для Британских островов…» О боже, уходит… только морзянка слышна! Похоже, батарея садится… Вот, слушайте! Сейчас хорошо слышно…
И я действительно услышал. Через десятки миль пустоты до меня донеслись звуки из отеля «Савой». Дверь отворилась, в комнату неслышно вошла кошка. А я отчетливо различал звон хрусталя (там, в Лондоне, какие‑то люди выпили и поставили ликерные рюмки на стол), позвякивание кофейных чашечек и нескончаемый шум светской беседы, перекрывающий ритмичное звучание танцевального оркестра.
– Вот, вот оно! – вскричал фермер, отбивая такт по столешнице. – Слышите, «Голубой Дунай»! Какая чудесная мелодия, обожаю ее! Сегодня отличная слышимость! Это из‑за дождя…
Музыка смолкла. Гул голосов в танцевальном зале стал громче. Внезапно – неожиданно четко – прорезался чей‑то голос «…я больше не могу!» и тут же потонул в общем шуме. Я словно воочию увидел то, что сейчас происходило в роскошном интерьере «Савоя»: блестящие туалеты дам, белоснежные крахмальные манишки, позолоченные банкетки, оркестр на эстраде готовится к исполнению нового номера… Китченер смотрел на меня со стены суровым взглядом, кошка мирно дремала в углу комнаты. Старичок курил свою трубку, а обе пожилые дамы праздно сидели, скрестив руки на груди. За окном сгустилась уже по‑настоящему ночная тьма, шум дождя смешивался с шумом морских волн.
Мы заговорили о Лондоне. Одна из старушек все допытывалась, что это за место такое – «Савой»? Как он выглядит? Какие люди туда ходят? Я по мере своих возможностей постарался удовлетворить ее любопытство. Мои собеседники пришли в неописуемое волнение, услышав, что я бывал в Бродкастинг‑хаусе[26]и, более того, лично знаком со «славным джентльменом».
– Ну и ну! Нет, вы только подумайте… Ей‑богу!
Кое‑как успокоившись, они снова прильнули к радиоприемнику.
А я еще немного послушал танго со Стрэнда и почувствовал, что меня одолевает усталость. Я передал старику свои наушники, пожелал всем спокойной ночи и откланялся. Спускаясь в темноте по узкой тропинке, я остановился и бросил прощальный взгляд на маленький домик на вершине холма. Там в желтом прямоугольнике освещенного окна виднелись седые головы, склонившиеся над радиоприемником. И мне подумалось: вот он, новый образ сельской Англии с ее жителями. Лондон пришел к ним, материализовавшись из пустоты, и они внимают его звукам, невзирая на поздний час и неодобрительные взгляды лорда Китченера и королевы Виктории…
Как свеж и сладок воздух после дождя! Небо расчистилось от туч, и на нем появились звездочки. Проходя мимо коровника, я решил снова взглянуть на свою машину и спугнул двух колли, которые подняли лай на всю округу. Сочтя за благо с ними не связываться, я продолжил путь по мокрой темной тропинке – туда, где меня дожидалась зажженная свеча в голубом эмалевом подсвечнике.
Совершенно случайно я набрел на райский уголок, который не поддавался описанию ни литературными, ни живописными средствами. Существуют на свете образцы столь высокой красоты, что ее невозможно накрыть сетью слов или поймать в тенета красок. Деревушка Сент‑Джаст‑ин‑Роузленд, соседствующая с Сент‑Энтони, являла собой именно такой пример.
Несколько крохотных домиков, затерянных среди деревьев; жилище приходского священника с двумя ржавыми пушечными ядрами, подпирающими калитку, да старая церковь – вот и весь Сент‑Джаст‑ин‑Роузленд. Маленькая серая церквушка не заслуживала бы и упоминания, если бы не окружавший ее дворик – безвестное корнуолльское чудо. Уверен, что во всей Англии не сыщется другого столь же прелестного церковного дворика. В нем едва ли найдется хоть ярд ровной поверхности. Внутрь ведет крытый проход, как на кладбище. Так вот, если встать под аркой этого входа, то взору откроется зеленая чаша, заполненная цветами и затененная ветвями могучих деревьев. В глубине стоит сама церквушка, чья низенькая башня едва возвышается над вашей головой. Среди папоротников и цветов раскиданы белые надгробия.
За зданием церкви поднимается стена деревьев, сквозь их зеленый ажур вы можете разглядеть крутой склон, убегающий к узкой бухточке (которая дальше, расширяясь, переходит в мощный Каррик‑Роудс) – ее голубая лента ослепительно блестит на солнце за церковной крышей. На противоположном берегу открывается великолепная панорама: зеленые поля снова карабкаются в гору и теряются за горизонтом. Церковный дворик наполнен монотонным, усыпляющим жужжанием пчел и экзотическим букетом запахов – тут и пальмы, и еще какие‑то заморские деревья.
Возле стены возился с садовыми ножницами престарелый священник, он старательно что‑то поправлял в живой цветущей изгороди. Заметив меня, он улыбнулся.
– Да, я местный священник… Какие рододендроны вы предпочитаете – розовые или темно‑красные? А как вам вот этот оттенок? По‑моему, он просто великолепен…
– Простите, сэр. Я хотел бы узнать, что означает Сент‑Джаст… Кем, собственно, был святой Джастин?
– О, Сент‑Джаст – это…
Священник снял свою черную широкополую шляпу и пригладил седые (я бы даже сказал, серебристо‑белые) волосы.
– Сент‑Джаст… – продолжил он, но тут же снова отвлекся: – Вы только посмотрите на эти анютины глазки! Разве не чудо?
Он низко склонился и, взяв двумя пальцами бархатистый венчик цветка, осторожно повернул – так, чтобы я мог им полюбоваться.
– Вы говорили о святом Джастине… – напомнил я.
– Ах да, конечно… Прошу прощения! Святой Джастин… ну, что за беда мне с этими камелиями.
И он сокрушенно покачал головой.
– Итак, святой Джастин… – с надеждой подсказал я.
– Вон то высокое дерево родом из Австралии, – с гордостью сообщил старик. – Между прочим, у меня за церковью устроен настоящий тропический сад. Вы непременно должны его увидеть!
Я окончательно распростился с мечтой узнать историю святого.
– Вы, наверное, сами разбили этот сад?
– Именно так, молодой человек. Своими собственными руками, – с улыбкой подтвердил священник. – На это потребовалось немало времени…
Он расправил тощие плечи и с гордостью огляделся вокруг. Во взгляде его сквозила непередаваемая нежность и теплота.
–.. но оно того стоило.
И все с той же благостной улыбкой он процитировал Исаию:
– Вместо терновника вырастет кипарис; вместо крапивы возрастет мирт; и это будет во славу Господа, в знамение вечное, несокрушимое[27].
Мне нечего было сказать. Я стоял и смотрел, как солнечный свет пробивается сквозь зеленую листву, отбрасывая переменчивые тени на каменные надгробия; я прислушивался к пению птиц в ветвях деревьев и гудению пчелиного роя. Я заглянул в спокойные, мудрые глаза своего собеседника, затем перевел взгляд на его худые загорелые руки садовника, и почувствовал, что мое изначальное раздражение куда‑то улетучилось. Мне открылась истина, которой владел этот старик: церковный сад и был его религией. Ухаживая за ним, он творил красоту; и каждый новый росток, поднимавшийся под его руками из этой щедрой, плодородной почвы, заменял молитву или псалом. Так постепенно, год за годом, священник добавлял красоты и святости Божьему дому.
Неоднократно мы с ним направлялись к зданию церкви, чтобы осмотреть ее изнутри, но всякий раз сворачивали в сторону, привлеченные каким‑нибудь кустом валерианы. Мы ходили кругами, поднимались и спускались узкими тропинками, останавливались передохнуть на тенистых террасах и говорили, говорили… Обсуждали местные новости, пускались в исторические экскурсы, время от времени вновь сворачивая на тему садоводства.
– Происхождение самого названия «Роузленд» – вы только взгляните на мой шиповник! – является весьма спорным. Согласно легенде, король Генрих VIII заглянул сюда с Анной Болейн во время их медового месяца. Вообще‑то они остановились в замке в Сент‑Мьюэсе, а здесь приключилась такая история… Понюхайте этот листок – он из Новой Зеландии. Я все думаю, правильно ли сделал, так высоко посадив куст очитка. Как вы считаете, молодой человек? Ах да, история… Так вот, рассказывают, что, попав сюда, Анна Болейн поинтересовалась, как называется это место. Никто не смог ей ответить, и тогда королева, обернувшись к розовым кустам, воскликнула: «Роузленд! Ну конечно же, лучшего имени не придумать!» А наперстянка‑то у меня оказалась в тени…
Я попытался удержать его на месте, но старик уже озабоченно семенил к наперстянке, а затем к клумбе львиного зева… Пришлось все начинать сначала.
– История, конечно, прелестная, – вздохнул он, – но, скорее всего, выдумана от начала до конца. Серьезные историки связывают это название со словом «Розинис», которое буквально означает «поросший вереском остров». Кстати, вы слышали кукушку? Она живет в рощице за моим домом.
Миновав церквушку, мы вышли на обрыв и залюбовались безмятежной прелестью узкой бухточки, полным достоинства покоем высоких деревьев и темнеющими вдалеке водами Каррик‑Роудс (там как раз начинался прилив).
– Потрясающая, нетронутая красота!
– Вы знаете, – встрепенулся священник, – сейчас существует проект по превращению этого места в крупный порт для трансатлантических лайнеров. Если парламент примет билль, то здесь построят океанские верфи, ремонтные доки, проложат железнодорожные пути. Ведь Сент‑Джаст Пул представляет собой естественную глубоководную бухту.
О Боже! Ремонтные доки и железная дорога в раю!
– Правда, в последнее время они что‑то замолчали… Может, и откажутся от своей затеи.
Мы оба окинули взглядом церковный дворик. Я представил себе, как нелепо бы он выглядел в центре Портсмута. Молча, с тяжелым сердцем мы двинулись дальше. В одном из тихих, прелестных уголков сада остановились перед надгробным камнем.
– Здесь лежит мой старший сын, – прошептал старик и продолжил свой путь среди цветов.
– Простите, – сказал я, – но мне кажется, что вы счастливейший священник на земле. Вас окружают цветы, а не грехи.
Он вскинул на меня удивленные глаза.
– Мой дорогой сэр, боюсь, вы не представляете, о чем толкуете. Здесь тоже присутствует грех.
– Да что вы говорите! Какой может быть грех среди такой красоты? В месте, где тихо и мирно живет горстка стариков!
– На самом деле у меня довольно большой приход. По воскресеньям мой помощник берет лодку и посещает остальные наши церкви. У меня на попечении около тысячи человек, разбросанных по всей округе. И уж поверьте, мой дорогой сэр, грехов хватает.
У меня на языке вертелась тысяча вопросов – так хотелось узнать о грехах в этом тихом райском уголке, – но священник с улыбкой покачал головой.
– Я ведь так и не поведал вам о нашем святом. Представьте себе, речь идет о Джастине, сыне легендарного Герайнта.
Я затаил дыхание.
– Тот самый Герайнт, из рыцарей Круглого стола? Который женился на прекрасной Инид и «получил в награду счастливую жизнь и доблестную смерть»?
– Именно так, – подтвердил старик. – Легенда гласит, что после смерти его перевезли через залив на золотом корабле с серебряными веслами и доставили в Герранс. Похоронен он под холмом Карн‑Бикон. Вот так‑то… Очень вам советую перед уходом полюбоваться моими фуксиями.
– Время от времени такое происходит, – размышлял я вслух на обратном пути из Роузленда. – Нечасто, но бывает, что удается приобщиться к истинной романтике. Как правило, это краткие мгновения, подобные вспышке света. Быстротечное счастье, которое невозможно удержать надолго. Только ощутил, и его уже нет: упорхнуло в вечность – туда, куда уходят все прочие наши прекрасные мечты… и наша глупость, от которой мы – опять‑таки время от времени – избавляемся.
Чтобы выбраться из Роузленда, мне пришлось воспользоваться королевской переправой – Кинг‑Харриз‑Ферри. Там же мне рассказали, что якобы в свое время Веселый Хэл, то есть Генрих VIII, преодолел этот глубоководный участок, не слезая с коня. Видно, уж больно хотелось новоявленному супругу пустить пыль в глаза своей возлюбленной Анне Болейн.
В Хелстон – раскинувшийся на холмах корнуолльский городок – я прибыл как раз вовремя: там царил предпраздничный переполох. На главной улице развешивали флаги; одна за другой подъезжали сельские повозки, груженные свежеспиленными сучьями. Местные жители мастерили из них зеленые арки перед дверями собственных домов и магазинов. Был канун праздника Ферри‑Данс, или Хелстон‑Флорал, как его здесь называют.
По мнению некоторых археологов, этот ежегодный майский танец относится к древнейшим обычаям Англии. Они увязывают его с древнеримскими флоралиями и утверждают, что ферри‑данс танцевали еще в ту пору, когда Хелстон (ныне вполне сухопутный город) являлся главным портом, через который велась торговля корнуолльским оловом.
– Лично я считаю, – заявил местный историк, – что этот танец зародился во времена Лондонской чумы. Жители Хелстона тогда тоже серьезно пострадали. Люди в страхе бежали из города и селились в хижинах, построенных из веток и сучьев. И мне кажется, что ферри‑данс отплясывали те, кому посчастливилось уцелеть и вернуться в родной город по окончании эпидемии. А известная традиция – в процессе танца проходить через дома, то есть входить и выходить – это воспоминание о радости, которую испытывали люди, вновь открывая двери родного жилища.
Однако в вопросе происхождения танца существуют и другие точки зрения. Некоторые старики отстаивают более мрачную версию. По их словам, когда‑то в далеком прошлом над Хелстоном объявился злобный змей. Люди в страхе попрятались в своих домах, но змей пролетел мимо. Так вот, в благодарность за то, что страшная беда миновала город, жители стали срывать зеленые ветви с деревьев и водить хороводы вокруг своих домов – соответственно входя и выходя из них.
Я прогуливался по улицам Хелстона, когда впервые услышал мелодию, которой предстояло стать для меня сущим наказанием в ближайшие двадцать четыре часа – городской оркестр наяривал мелодию ферри‑данс в здании хлебной биржи. Я заглянул внутрь и стал свидетелем примечательной картины. Там шла репетиция: группа мужчин и женщин – видные граждане Хелстона, – взявшись за руки и смущенно пересмеиваясь, разучивали танец. Все это время оркестр с одуряющей монотонностью повторял одну и ту же традиционную мелодию, изобилующую громогласным «пам‑пам‑пам» в исполнении большого барабана.
Я сел в кровати. Было раннее утро, время, должно быть, едва перевалило за шесть. Оркестр уже снова завел свое:
Пам‑пам‑пам, пам‑пам‑пам,
Пам‑пам‑пам, пара‑пам, пара‑пам, пам‑пам!
О боже! Ферри‑Данс начался! Я наспех оделся и выскочил на залитую солнечным светом улицу. Этим воскресным майским утром городок выглядел так, будто принарядился для языческого празднества. За ночь импровизированные арки из платановых и дубовых ветвей слегка поникли, но общего впечатления это нисколько не портило. На улицах было полным‑полно народу. Первая партия танцоров уже стояла наготове, а оркестранты старались вовсю, чтобы разбудить самых ленивых горожан. Программа предусматривала три главных танца: первый исполнялся рано утром, еще до завтрака; после завтрака по улицам проходил детский хоровод; а днем, в обеденное время, должно было состояться главное действо – массовый костюмированный танец, который возглавляли руководящие лица Хелстона вместе со своими женами и дочерьми.
В былые времена этот первый, самый ранний проход носил название «танца слуг», поскольку все слуги в городе (и только они!) начинали свой день с веселого хоровода по городским улицам. Сегодня подобные ограничения сняты, и к танцующим может присоединиться любой, кто найдет для этого силы в столь ранний час. Я увидел группу молодежи (примерно сорок‑пятьдесят человек): молодые люди и девушки стояли парами в ожидании начала мероприятия. У всех парней в петлицах красовались букетики из ландышей, на девушках были легкие цветастые платья из муслина или нинона. Очаровательное зрелище!
Грянула музыка, и танец начался. Пары выстроились в колонну одна за другой и, держась за руки, двинулись вперед: несколько быстрых скользящих шагов, разворот и смена партнеров по цепочке. Затем следовало быстрое кружение на месте, девушки возвращались к своим первоначальным кавалерам и двигались дальше.
Я от души наслаждался этим простым, непринужденным танцем. Теперь никакой сдержанности и смущения не было и в помине. Двигаясь в такт несмолкаемой мелодии, молодые люди смеялись, перебрасывались шуточками с друзьями и между собой. Горожане выходили из домов, улыбались и приветственно махали танцорам.
Отличительной особенностью Флорал‑Данса является тот факт, что участникам процессии по ходу действия разрешается и даже предписывается заходить в дома через парадную дверь и выходить через заднюю (если, конечно, позволяет планировка жилища). Некоторые дома и магазины были намечены заранее, и именно туда музыканты вели танцующих. Мне рассказывали, что многие домовладельцы и лавочники расценивали посещение своих домов как добрый знак, обещавший удачу в будущем.
Живописная цепочка из приплясывающих, кружащихся и подпрыгивающих пар двигалась по мостовой, а я – в числе прочих зрителей – перемещался по обочине улицы, уже изрядно оглушенный громкой монотонной музыкой. Мне казалось, что мотив ферри‑данс навечно врезался в мою память. Краем глаза я уловил в толпе славное девичье личико и, поддавшись импульсу, протянул руку. После секундного колебания девушка шагнула мне навстречу. Мы взялись за руки и присоединились к колонне танцующих. После нескольких грубейших промахов и ошибок (естественно, с моей стороны) мы наконец поймали ритм и вскоре выглядели не хуже других.
Вместе со всеми мы спускались по ступенькам, проскальзывали в зеленые воротца перед дверями, входили в тесные прихожие, где невозможно было танцевать – так что оставалось лишь держаться за руки и смеяться, – потихоньку, полегоньку передвигались по узкому коридору, пока не оказывались на заднем дворике. А там, у садовой калитки, нас уже ждал оркестр – несколько расстроенный подобным испытанием, но доблестно продолжающий долбить свое «пам‑пам‑пам»…
Все было так мило, так невинно и – совсем несовременно. В наше время нечасто встретишь девицу, которая способна покраснеть, делая вам безобидный комплимент («а вы совсем неплохо танцуете!»). Я тоже отвечал в тон: как очаровательно она выглядит и как мне нравится ее зеленая шляпка. Девушка рассказала, что работает в магазине мануфактурных товаров – и все это на ходу, пока мы шагали, поворачивались, меняли партнеров и снова возвращались друг к другу.
Танец завершился перед зданием хлебной биржи – там же, где и начался. Мы все раскраснелись и запыхались. Моя прелестная незнакомка обожгла меня на прощание взглядом, пробормотала «всего доброго» и удалилась к своему завтраку и мануфактурным товарам.
Незадолго до полудня, когда должна была начаться главная, кульминационная часть празднества, Хелстон напоминал город Безумного Шляпника. Огромные толпы со всех уголков Западной страны заполонили улицы, а автобусы привозили все новых и новых зрителей. Местной полиции пришлось выставить оцепление, чтобы расчистить проход к хлебной бирже основному составу исполнителей – почтенным гражданам Хелстона (в визитках и шелковых шляпах), а также их женам (в элегантных туалетах для приемов на свежем воздухе).
Ровно в двенадцать оркестр заиграл ферри‑данс, и в ослепительном солнечном свете по ступенькам двинулись отцы города – импозантные мужчины в тех самых визитках и шелковых шляпах. Они торжественно, едва касаясь кончиками пальцев, вели дам. Мистер Хит Робинсон, увековечивший на своих гравюрах цилиндры, оценил бы по достоинству то серьезное и солидное веселье, которое сочли для себя возможным эти господа. Тем не менее они танцевали.
Танцевал известный в городе адвокат. Рядом с ним двигались врач, священник, агент по продаже недвижимости, управляющий банка со своей женой – по сути, вся верхушка Хелстона важно выступала, построившись в пары, поворачивалась, обменивалась партнерами и изящно, церемонно кружилась на месте.
В окружении любопытной толпы высокопоставленные танцоры прошествовали по главной улице и скрылись в здании обувного склада. Музыка несколько потеряла в звучании, поскольку наиболее громоздкие инструменты (в частности, большой барабан) не последовали внутрь за танцующими, а остались снаружи. Барабанщик и вовсе вскоре удалился в ближайший бар. Хорошо хоть тромбон остался…
В какой‑то момент показалось, что мелодия ферри‑данс, доносившаяся из‑за закрытой двери, воспарила под самую крышу. Я ожидал, что вот‑вот увижу в чердачном окне начищенные башмаки и изящные дамские туфельки, исполняющие несложные па танца.
Однако ничего подобного не случилось. Танцоры, как и полагалось, вышли на улицу из другой двери – все такие же чопорные, серьезные, даже мрачные, будто принимали участие не в весеннем празднике, а в некой религиозной церемонии. Они вошли еще в один магазин, танцуя, прошли сквозь жилой дом, затем по крутому переулку спустились на главную улицу, закоулками обошли Боулинг‑Грин и вернулись к хлебной бирже.
Целый час выдающиеся граждане Хелстона танцевали под однообразную, но увлекающую за собой мелодию ферри‑данс. Они проходили сквозь строй зрителей, и тысячи людей двигались за ними вслед. Они шлепали по ржаворыжим ручьям, которые вытекали из неисправного водопровода, и бежали по улочкам этого «эксцентричного корнуолльского городка».
Такова была кульминация дня.
Однако сейчас, оглядываясь назад, я должен признать: лучшим моментом праздника все‑таки стал утренний «танец слуг». Тогда зрители еще не нахлынули в Хелстон, и глаза всего мира не были прикованы к танцорам. Так что именно в течение того часа в Корнуолле вновь царил дух доброй старой Англии.
Лендз‑Энд, Край земли! Из Страны роз на Край земли – трудно придумать более резкий контраст! Резкий ветер задувал с моря, принося с собой тот молочно‑белый туман, который нагоняет страх на самых отважных мореходов. Их легко понять: в этом месте острые гранитные утесы выдаются далеко в море, а скрытые под пологом из морской пыли, они вдвойне опасны. Каждые две минуты из тумана доносится «бум, бум!» – это стреляет сигнальная пушка на маяке Лонгшипс. Если не считать трех престарелых леди в очках, вокруг не было видно ни души. Дамы – кутавшиеся в свои тюлевые накидки и сжимающие в руках стандартные наборы почтовых открыток – представляли собой легкую добычу для злобного ветра, который явно вознамерился унести их бог знает куда. А что? Это же Край земли, в таком волшебном месте все возможно! Фантазия моя разыгралась, я представил, как несчастных старушек забрасывает на берег заколдованной реки, где они превращаются в пятнистую форель и навсегда растворяются в мире легенд. Наверное, их неравная борьба со стихией произвела впечатление не только на меня, но и на молодого человека, местного гида, потому что он подошел к бабушкам и, неопределенно махнув в сторону извечного пейзажа – бушующее море и гранитные скалы – произнес:
– Кажется, будто вы трое – последние дамы в Англии!
Скорее всего, он хотел сделать комплимент, но старушки отреагировали весьма холодно:
– Вот как? Очень странно!
– Бум! Бум! – прогремело в белом тумане, и волны с новой силой обрушились на мыс.
Ежась на пронизывающем ветру, я тем не менее порадовался, что очутился на Лендз‑Энд в такую непогоду, а не погожим солнечным деньком. Ибо тогда здешняя местность выглядела бы обычным участком скалистого побережья, каких немало в Корнуолле. Белый же туман, обернувшийся мелким устойчивым дождиком, пропитывал тело влагой, а душу – меланхолией: начинало казаться, что здесь не просто Край земли, а конец всего на свете. Избавившись от назойливого «пирата из Пензанса» (который во что бы то ни стало хотел показать мне две знаменитые скалы – «Голова доктора Джонсона» и «Доктор Синтаксис»), я остался наслаждаться своим одиночеством и печалью. Причем настолько проникся этим болезненно‑сладостным состоянием, что, появись сейчас какой‑нибудь весельчак на горизонте, я бы, не задумываясь, столкнул его с утеса.
Именно таким мне всегда представлялся Стикс. Я стоял там, окутанный морским туманом, прислушивался к жалобным крикам чаек и наблюдал за одиноким бакланом, который сидел на мокрой скале и выглядел не менее несчастным, чем я сам. Потрясающее место! Сколько в нем пафоса и мрачного очарования! Я бы, наверное, не удивился, если б среди прибрежных утесов появилась призрачная лодка с роковым перевозчиком на корме. Он медленно обернулся бы и поманил меня к себе… Край земли!
Как, скажите на милость, финикийцы умудрялись добираться сюда на своих галерах от солнечных берегов Тира? Не удивительно, что в древности это место считалось границей обитаемого мира!..
– Бум! Бум! – вновь заговорила невидимая в тумане пушка, и переполошенные чайки в очередной раз подняли страшный крик.
В здешних краях существует своеобразное соревнование за звание «последнего дома Англии», «последнего магазина Англии», «последнего отеля Англии». Каждый дом, каждый магазин и отель на этом клочке скалы претендуют на сие почетное место, нимало не смущаясь тем, что его сосед с пеной у рта доказывает свои права. На мой взгляд, подобная мышиная возня губительно сказывается на романтическом образе Лендз‑Энда.
В результате собственных тщательных изысканий я пришел к выводу, что последняя гостиница Англии все‑таки стоит на Лендз‑Энде; последним трактиром Англии является укромное заведение под названием «Первый и последний» в Шеннене; а последней церковью – опять же шенненская церковь. Шенненский трактир много раз слышал фразу: «…Ты, детка, спи, покуда джентльмены не пройдут»[28]и до сих пор выглядит так, будто старательно закрывает на все глаза. Хозяин сообщил мне, что под трактиром якобы располагается огромное хранилище, где в свое время контрабандисты прятали ящики с бренди. Он клялся и божился, что это чистая правда, вот только руки у него не доходят поднять полы и убедиться во всем самому. Лично я верю в эту историю и считаю, что старый трактир хранит свою тайну.
Но что меня действительно потрясло, так это «последняя церковь Англии». Маленькая серая церковь Святого Шеннена расположена так, что все проезжают мимо, и ни один автомобилист даже не подумает заглянуть внутрь.
А оно того стоит. Ибо в дождливую погоду, когда сигнальная пушка грохочет в тумане, так и кажется, будто вся печаль Лендз‑Энда сконцентрирована в этом церковном дворике. Существует легенда, согласно которой в незапамятные времена произошла ужасная битва – настолько страшная, что воды здешней речушки покраснели от крови, и вместе с ними покраснели мельничные жернова местной мельницы (чувствуете кельтский колорит?) Так вот, рассказывают, будто после битвы король Артур и его израненные рыцари собрались в шенненской церкви, дабы возблагодарить Господа за одержанную победу. Я вспомнил эту легенду, пока бродил по церковному дворику и читал «последние в Англии» эпитафии. Многим она покажется далекой и неправдоподобной, но мне хочется верить, что и эта история истинная.
«Посвящается памяти, – прочитал я, – Мэри, возлюбленной жены капитана Ч. Сандерсона и четвертой дочери преподобного Томаса Вуда из Ньюкасла‑на‑Тайне, которая попала в кораблекрушение под Брезоном и погибла, так и не успев добраться до спасательной лодки. Двенадцатого января 185… (последняя цифра оказалась затертой), Смерть настигает нас в середине жизненного пути».
Со стороны Лонгшипса снова донесся знакомый гром.
Я решил обойти весь церковный дворик в надежде, что последние памятники в этой стране памятников окажутся достойными внимания.
Увы, меня ждало разочарование. На могиле Томаса Смита, скончавшегося 29 сентября 1825 года, я прочитал всего‑навсего:
Здесь упокоен славный прах;
Пусть тело тут, но дух – на небесах,
И за заслуги будет он
Блаженством вечным наделен.
Такие же простодушные слова прощания украшали могилу Ричарда и Грейс Пендер, двух юных созданий, умерших в 1870 году:
По нам не надо слезы лить:
Всем суждено сюда прибыть,