Однако вернемся к Георгу III.
Фанни Берни, чьи «Дневники» я с удовольствием перечитываю на сон грядущий, состояла фрейлиной при королеве Шарлотте – как раз в тот период, когда несчастный король в поисках покоя и забвения уединился в Уэймуте. Хорошенький же выдался у него отпуск! Мне кажется, все, чего хотелось Георгу III, – так это немного отдохнуть: тихо побездельничать в кругу своего унылого семейства, погулять по берегу, покидать камешки в море и, между прочим, выяснить рецепт дорсетского пудинга.
И что же из этого вышло? Вся придворная знать, которая до того усиленно закрывала глаза на фарс под названием «Ганноверская династия», вдруг нагрянула в Уэймут, свалившись на голову местным жителям. Наверное, ужасно быть королем. Всякий раз, когда бедняга Георг выползал из своего убежища, он оказывался во власти любопытной и беспощадной толпы. Уж они‑то дали себе волю! Повсюду, куда бы ни направился король, его преследовал национальный гимн. Даже на пляже! Страницы из дневника Фанни Берни, посвященные первому морскому купанию Георга, вызывают грустную улыбку:
«Все улицы города были увешаны лозунгами “Боже, храни короля”. Те же самые слова можно было видеть поверх окошек передвижных купален. Даже члены команды королевских ныряльщиков включили сакраментальный девиз в свой костюм: он красовался на узких ленточках плавательных шапочек и на поясах – начертанный более крупными буквами. Представьте себе удивление его величества во время первого купания в море: не успела его венценосная голова показаться над волнами, как мини‑оркестр, сокрытый в ближайшей из купален, грянул во всю мощь: “Боже, храни короля нашего, великого Георга! ”»
|
|
Еще один курьезный случай произошел во время приема, на котором лорд‑мэру Уэймута предстояло приветствовать высокопоставленного гостя. Его предупредили, что, обращаясь к королю, следует опуститься на колени. Каково же было удивление окружающих, когда в торжественный момент мэр остался стоять на ногах и приложился к королевской руке «обычным образом».
– Потрудитесь преклонить колени, сэр! – прошипел разъяренный конюший.
– Я не могу, сэр, – услышал он в ответ.
– Но так делают все, сэр!
– Простите, сэр, – в голосе мэра слышалось откровенное отчаяние, – но у меня деревянная нога!
Я считаю, что один из красивейших пейзажей Англии – это вид на косу Чезил‑Бэнк с западного высокого берега Портленда. Коса Чезил‑Бэнк сама по себе уникальна. Если не брать в расчет Балтийское побережье, то это самый протяженный галечный пляж в Европе. Целых семнадцать миль тянется полоса, на которой галька перемежается с валунами от пятидесяти до шестидесяти футов в высоту. По мере продвижения на запад камни, подвергаясь воздействию морских течений, становятся все мельче и круглее. По словам местных рыбаков, даже высаживаясь на Чезил‑Бэнк в полном тумане, они легко ориентируются по форме и величине гальки на пляже. Во время шторма нередко случается, что волны подхватывают корабли и переносят поверх косы.
В солнечный день я стоял на крутом берегу Портленда и разглядывал лежавший на западе Бридпорт. Коса напоминала узкий золотой серп, оброненный в ярко‑голубое море. Желтую кромку окаймляла белая полоса пены, а затем открывалось широкая водная гладь, испещренная бледно‑зелеными участками течений. И, как бы завершая эту захватывающую перспективу, на фоне неба вырисовывались пологие зеленые холмы. Золотые облака медленно проплывали над ними и скрывались за горизонтом.
|
|
Неподалеку от Уэймута, в деревушке под названием Апвей, находится источник, исполняющий желания. Он прячется за воротами фермы у самого края леса. Я смотрел на ледяную воду, которая била ключом внутри замшелой от времени каменной кладки, и представлял, как сюда приходили англичане времен короля Георга. Эти страстные поклонники (и открыватели) курортов наверняка приписывали здешнему источнику целебные свойства. Девушка, по всей видимости, заведовавшая волшебным колодцем, зачерпнула для меня воды и протараторила на одном дыхании:
– Повернитесь спиной к источнику, загадайте желание, выпейте воду, а остаток выплесните в источник через левое плечо. Тогда ваше желание обязательно исполнится!
– Вы уверены? – спросил я.
Девушка посмотрела на меня с некоторой тревогой, как если бы я потребовал гарантий. Наконец она нашла аргумент:
– Сам Георг III приходил сюда пить воду.
– И что, его желания исполнялись?
– Не знаю, – призналась она, сильно смутившись и покраснев.
Я не стал усугублять ситуацию. Сделал все, как мне велели: загадал желание, выпил воду, остаток выплеснул в источник. Вокруг собралось несколько местных жителей. Все они хранили молчание, за исключением одной старухи.
– Как‑то раз сюда пришел король, – сообщила она. – В ту пору, когда еще был принцем Уэльским.
– И что же он загадал?
|
|
– Так он нам и сказал! Помню, один старик, который жил внизу, в деревне, набрался храбрости и крикнул: «Чего вы пожелали? Наверное, прекрасную принцессу?» Но король так и не ответил!
Все громко рассмеялись – видно, смелость земляка пришлась им по душе. Миновав ворота фермы, я вышел на главную дорогу и направился обратно в город короля Георга.
– Вот, – произнес подрядчик карьера, обводя широким жестом открывающийся ландшафт, – можете полюбоваться, откуда брали камень для Святого Павла!
Я стоял лицом к морю на высоком утесе в восточной части острова Портленд. Подо мной среди холмов лежала укромная долина – дикая, безлюдная местность. Склон представлял собой крутой искореженный срез геологического пласта – будто здесь порезвилась некая мифическая раса великанов, выворотив огромные валуны из их древнего ложа и обнажив зазубренные корни скалы, которые теперь постепенно зарастали травой и полевыми цветами.
Подрядчик обернулся, указывая на притаившуюся внизу уютную бухту, где волны набегали и разбивались о галечный пляж.
– Многие церкви, ныне украшающие Сити, вышли из той огромной дыры! Вот эти старые карьеры на восточной стороне хорошо послужили сэру Кристоферу Рену, когда он перестраивал Лондон. Мы часто находим камни того времени: он их выбрал и пометил своим клеймом. Но потом ему что‑то разонравилось, и он оставил их здесь, так и не отправив в столицу. Взгляните! Говорят, вот эту колонну вырезали для собора Святого Павла, но, видать, не судьба!
Я тоже повернулся посмотреть на старую серую колонну, которая могла бы стоять на Ладгейт‑Хилл, а вместо этого валялась в зарослях ежевики. Колючие ветви подбирались все ближе к несостоявшейся колонне, ласково оплетали ее, как бы утешая за прошлую неудачу. Мы стали спускаться по крутой дороге, покрытой таким толстым слоем известняковой пыли, что она, подобно муке, оседала на нашей одежде и образовывала серую пленку на руках. По пути мастер указал на длинную вертикальную выемку в скале.
– Кенотаф! – хладнокровно пояснил он, будто речь шла о самых обыденных вещах.
Мы пошли дальше.
– Я помогал выбирать некоторые камни для Кенотафа, – продолжал мой провожатый, – верхние части с завитками. Приходилось отыскивать самый чистый, самый белый мрамор на острове.
Внизу, на побережье, показался карьер, в котором велась добыча белого строительного известняка. Мы остановились на некотором расстоянии и стали наблюдать. В настоящий момент рабочие, стоя на каменных приступочках, загоняли плоский железный брус под слой породы (еще благодарение богу, что портлендский известняк так удобно располагается). Стрела подъемного крана развернулась, опустив в карьер прочную цепь, которую прикрепили к железному брусу. После этого кран заработал на подъем и тянул до тех пор, пока от породы не отломался изрядный пласт приблизительно прямоугольной формы.
Наверху тоже трудились рабочие: они обтесывали вынутую ранее породу – огромные плиты кремового цвета. Свою сияющую белизну здешний известняк приобретает только со временем, под действием природных факторов, а изначально он вот такого, серовато‑кремового цвета. Вы и сами можете в этом убедиться, если прогуляетесь по Стрэнду и сравните вновь построенный Буш‑хаус с древним Сомерсет‑хаусом. Когда‑нибудь, прокалившись на солнышке, Буш‑хаус потеряет свой нынешний вид и сольется с серебряным одноцветьем Лондона.
– И куда пойдет весь этот камень? – спросил я у подрядчика, указывая на вздымавшиеся глыбы.
– Этот? На Риджент‑стрит!
Портлендские карьеры – помимо того сентиментального интереса, который они порождают у каждого лондонца, – вообще интересное место для экскурсии. Вы смотрите на склон холма и видите четкий разрез геологической плиты, формирующей остров, прямо как на архитектурном плане. Вначале идет тонкий поверхностный слой почвы, под ней располагается более глубокий пласт непригодного камня, который не используется в строительстве – его, как правило, вынимают и выкидывают в море. В результате возле западной оконечности острова вырос еще один маленький островок из бесполезного известняка – высотой около четырехсот футов.
Непосредственно за порожней породой идет то, что горные мастера называют «прослоем пустой породы» – странного вида серая бугристая масса, слегка напоминающая бетон. Здесь сплошь и рядом попадаются окаменелости – деревья и рыбы. Я выковырял множество великолепных каменных мидий, отличный экземпляр устрицы размером с чайное блюдце и каменную ветку от дерева, которое росло на Портленде миллионы лет назад. Последняя выглядела настолько убедительно (если не учитывать, конечно, ее веса), что страдающий близорукостью человек вполне мог обмануться и принять ее за настоящую древесину.
Что интересно, корни большинства таких деревьев находятся в означенном «прослое», а ветви и сучья проросли в слой пустой породы. И наконец, за «прослоем» идет та самая ценная порода, использующаяся в строительстве, – она залегает правильными пластами.
Если вы видели вкрапления окаменелых мидий в портлендском известняке, то легко их узнаете в цоколе статуи короля Карла на Чаринг‑Кросс, – в ней полным‑полно морских ракушек.
– Не срежем ли мы весь остров до уровня моря? – со смехом повторил мой вопрос мастер. – Не при нашей жизни, сэр! Здесь столько камня, что хватит всему миру еще лет на пятьсот!
Раньше я ничтоже сумняшеся полагал, будто знаю свой город.
Теперь же я осознал, что никто не в состоянии понять Лондон, не исследовав древние расселины этого белого острова, который является праматерью нашей столицы. Как вы сможете постичь красоту Лондона? Только через извечную переменчивость портлендского камня. Он годами собирает и впитывает в себя продымленные городские тени – так же, как деревья срастаются с паразитирующим на них лишайником. Поэтому в пасмурные дни камень выглядит серым, мрачным и непостижимым в своей задумчивости. Вы так привыкаете к этому зрелищу, что останавливаетесь, потрясенные, когда он внезапно начинает сверкать на солнце яркой белизной. У Лондона сотня настроений, он капризен и многогранен, как хорошенькая женщина.
Собор Святого Павла, Сомерсет‑хаус, банк Англии и Королевская биржа, Мэншн‑хаус и Судебные инны, Британский музей и церкви Кристофера Рена – список можно продолжать хоть до конца главы – все эти бессмертные здания вышли из пещер, оврагов и расщелин острова Портленд. И, уж вы мне поверьте, это незабываемое ощущение – пройтись по мощной геологической породе, из которой по воле сэра Рена был воздвигнут собор Святого Павла, чтобы занять свое место на Ладгейт‑Хилл!
Шагая по пыльным дорогам острова, слепившим глаза не хуже снега на солнце, я размышлял не только о шедеврах, которые Портленд уже подарил столице, но и о будущем Лондоне. О том городе, по которому нам с вами вряд ли доведется прогуляться. О прекрасных строениях, которые еще только ждут своего часа – неоформившимися зародышами они лежат в темной утробе щедрого острова. Эти недра уже порадовали нас новым зданием банка Англии, а на очереди целые улицы, которые будут высечены из портлендских скал. Меня посетила причудливая фантазия: а что, если звук моих шагов как‑то отзовется в глубине острова, нарушив безмятежный сон будущих зданий и навязав им беспокойные кошмары, так или иначе связанные с их историческим предназначением?
И вот еще о чем мне подумалось: никогда уже не буду я смотреть на Лондон прежними глазами. Теперь, куда бы я ни пошел, меня будет преследовать образ белого острова, плавающего, подобно огромному киту, в синих водах. Впредь, когда я увижу в Лондоне белый портлендский известняк, мне непременно вспомнится пенный прибой у высоких скал, пронзительные крики чаек, блестящая мокрая – будто обсосанная – галька на каменистом пляже и белая пыль на дорогах. Все вместе – это таинственный маленький остров, под названием Портленд.
Мы встретились в монастырском переулке Эксетера. Он стоял с путеводителем в руках – типичный добропорядочный американец, который уже заготовил дружелюбную улыбку на случай любой, самой незначительной, провокации со стороны англичан…
Я в тот момент предавался размышлениям о том, что, если не вникать в детали, все английские города с соборами обнаруживают восхитительное сходство. Удивляться тут нечему – ведь они выросли на одних и тех же корнях одного и того же прошлого. В этих городках мне нравится буквально все: неизменно узкий вход в храм; зеленые деревья – чистенькие, аккуратные, будто причесанные под одну гребенку; коротко подстриженные лужайки; звонкий воробьиный щебет и низкий звон колоколов; скромные георгианские двери с медными молоточками, воздвигающие надежный заслон между собором и остальным миром. Каждая соборная площадь пропитана схожим духом многовекового мира и покоя; а над ней возвышаются серые стены и башни, где любой кирпич несет отпечаток безграничной веры…
Американец вошел в Эксетерский собор, я последовал за ним.
Нашим взорам предстал образец идеально уравновешенной архитектуры – прекрасный, но, на мой взгляд, чересчур бесстрастный. Все арки здесь безупречны, и каждая является точным повторением предыдущей, любая из колонн – копия той, что напротив. Напоминает музыку, переложенную на язык математики! В какой‑то миг начинает казаться, что все это совершенство, того и гляди, вознесется на небеса или растворится в звуках холодного парадного гимна. Единственное, что привязывает Эксетерский храм к земле, – орган, установленный в заведомо неудачном месте (а именно, над хорами), так что он закрывает большое восточное окно. Просчет архитектора служит спасительным якорем для Эксетера.
Мне известно, что это великолепный орган, и уникальная конструкция храма (а он является единственным собором в Англии, где башни выстроены на торцах трансепта) просто не оставила для него другого места. Но, увы, шок от этого не меньше.
– Простите, – обратился ко мне американец, – вы не подскажете, что означает слово «рекордер»?
– Полагаю, это такой чиновник.
– Нет, это, должно быть, какой‑то музыкальный инструмент[19]. Вот, смотрите, в моем путеводителе описывается скульптурное изображение ангелов на галерее менестрелей. Там сказано, что они играют на скрипке, арфе, волынке, трубе, органе, цимбалах и – на «рекордере»!
Мы вместе поднялись на означенную галерею и осмотрели оркестр в камне – самый первый из известных мне в Англии.
– Может, вот это «рекордер», – предположил я, – то, на чем играет третий слева ангел?
– А, так это старинный английский саксофон! – обрадовался американец.
– Ну, скорее, нечто, похожее на саксофон!
– Хорошенькое дельце – саксофоны на небесах!
Мы вышли на улицу, продолжая беседовать. Выяснилось, что мой новый знакомый «тормознул» в Плимуте и приехал осмотреть Эксетер, который «пробрал его до самых печенок» (именно так он и выразился).
– Я еще не все понял в вашей чертовой стране, – признался американец, – но кое‑что уже успел разузнать. И вот что я вам скажу, дружище… если она вся такая, как то, что я успел посмотреть, то я не жалею, что притащился в такую даль!
Я поинтересовался, чем же Эксетер «пробрал его до печенок»?
Он немного подумал, затем спросил в свою очередь:
– Вы знаете Америку?
– С сожалением вынужден признать, что ни разу там не был.
– Ну, мы, в общем, издеваемся над всякими там традициями… но в душе, уж вы мне поверьте, мы ими восхищаемся и сами хотели бы иметь что‑нибудь подобное. Хотя нам, американцам, непонятно, что значит иметь корни. Сегодня утром я отправился в одно местечко, ну, вроде муниципалитета (здесь его называют ратушей) – на самом деле, очень старое место… знаете, там еще верхний этаж нависает над главной улицей. Так вот, там был парень, одетый, как полицейский. Как же он назывался… «сержант при жезле»[20]или что‑то вроде того. Так этот сержант столько мне наговорил про свой городок, что у меня голова пошла кругом. Оказывается, у вас в Англии была чертова прорва королей! Этот малый просто заморочил мне голову со своим Вильгельмом Завоевателем, королем Карлом и королевой – как там ее… сейчас загляну в свои записи – ага, Генриеттой. А потом он повел меня наверх и продемонстрировал цепь мэра[21]и прочие причиндалы. Парень ужасно гордился всей этой ерундой. Прямо светился, если удавалось доказать, что они в чем‑то обскакали Лондон по части древности! Там еще лежал меч, завернутый в какую‑то старую черную тряпку. Я и говорю ему, наполовину в шутку: «Почему бы вам не развернуть эту штуковину? В чем тут фокус?» Бедняга чуть в обморок не грохнулся от моего вопроса. В глазах у него читалось: «Ты, несчастный янки! Темный, как лягушка с болота!» Помолчал немного, а затем и выдал: «Этот символ траура по Карлу I, сэр. Вечного траура!» Представляете? Ну что тут скажешь… я просто взял да ушел…
– Не забывайте: девиз этого города – «Преданные навеки»!
– То‑то и оно! Я же понимаю: для вас история – не шутки. Могу себе представить, что значит иметь за спиной такой город, как Эксетер. Я сам, знаете ли, из Новой Англии, и, полагаю, в моих жилах течет частица английской крови. Вот почему тот меч так на меня подействовал. Эй, посмотрите‑ка на этот странный магазин.
Мы зашли в книжную лавку, где я приобрел карту Корнуолла.
Пожилой продавец застенчиво спросил:
– Может быть, джентльменам будет угодно подняться наверх и осмотреть мою старую комнату?
– Еще бы не угодно! – с энтузиазмом откликнулся мой попутчик.
Мы поднялись по темной лестнице и вошли в низенькую комнату, нависавшую над Хай‑стрит. Полы в ней были неровные, окна маленькие, в свинцовом переплете, стены обшиты дубовыми панелями, а потолок явно относился к эпохе Стюартов.
– В те времена, когда Эксетер поддерживал короля, в этой комнате жил сам принц Руперт!
– Да? Ну, надо же… – отреагировал американец.
– Понятия не имею, кто такой принц Руперт, – прошептал он, когда мы снова спустились в торговый зал, – но выглядело все здорово! Очень рад был с вами познакомиться. До свидания! И все‑таки, что меня поразило больше всего, – так это тот меч в ратуше! Скажите сами, может быть что‑нибудь круче?
По зрелом размышлении я вынужден был признать, что нет, не может.
Ах, эти наши маленькие старые городки, эти Эксетеры… такие спокойные, такие непоколебимые. Они существуют уже много веков и всегда знали, чего хотят. Они доблестно сражались и выигрывали или же – с равным величием – проигрывали свои битвы. За этими городками тянется такой длинный шлейф исторических событий, что никто не в состоянии остаться равнодушным к их силе и величию.
Сегодня в Эксетере и ему подобных местах царит тишь да гладь, и вы можете подумать, что они безвозвратно удалились от жизни, погрузившись в старческий, немощный сон. Но не торопитесь делать выводы! Припомните, в 1914 году наши маленькие древние города убедительно доказали, что их старые глаза не потеряли своей зоркости, а опытные, натренированные руки все так же крепко сжимают рукоять меча.
Каждого английского мальчишку следует хотя бы однажды свозить на экскурсию в Плимут. Даже самых маленьких стоит оторвать от мамушек и нянюшек и отправить на одну ночь в рыболовецкий рейд. Он получит незабываемые впечатления от пребывания на палубе посыльного судна и встречи с трансатлантическим лайнером. Любого мальчика заинтересуют судостроительные верфи Девонпорта и старинный порт Барбикан, где его познакомят с легендарным «Мэйфлауэром» и историей основания Новой Англии. Но главное – это отвести ребенка в Плимут‑Хо – на самый знаменитый и живописный променад Европы, – дабы разбудить его воображение рассказами о Хоукинсе и Дрейке.
Я добрался до парка вечером, когда вокруг уже начинали сгущаться промозглые сумерки. В каждом маленьком городке существует такое место, куда в потемках стекается местная молодежь – прогуляться, посмотреть друг на друга, – движимая неясным зовом природы. Юные красотки чинно ходят парами, парни сбиваются в шумные, неустойчивые группы. С давних пор и до наших времен бытует некая форма общения, которую в молодежной среде определяют словечком «кадрить». Если юноша три часа кряду ходит кругами вокруг какой‑нибудь девушки, затем – намотав не менее десяти миль – решается с ней поздороваться, а она останавливается и милостиво ему отвечает, то говорят, что он ее «закадрил». Подобный ритуал взаимного приглядывания ежедневно происходит на всех главных улицах больших городов. В Плимуте же для этих целей служит площадка на берегу, где Фрэнсис Дрейк, по слухам, играл в шары в тот самый момент, когда ему донесли о появлении испанской эскадры.
Далеко внизу лежали спокойные, гладкие воды залива Саунд между обрамляющих их скал. Волнолом выглядел едва различимой серой полоской на фоне моря. В сгущающейся темноте уже обозначились огнями остров Дрейка и Маунт‑Эджкам, сигнальные огоньки на эсминце перемещались в направлении верфей Девонпорта. Откуда‑то справа доносился явно производственный шум – там колотили молотками по металлу. Этот резкий энергичный звук, нарушавший вечернюю тишину, служил живым напоминанием о том, что Плимут – это Плимут, и сегодня больше, чем когда‑либо…
Дальше в открытом море, на расстоянии примерно пятнадцати миль, над серыми волнами включался и выключался с равными интервалами еще один огонь – работал самый знаменитый светоч Британского побережья, Эддистонский маяк.
Мне откровенно жаль того человека, который, впервые попав в Плимут‑Хо, не ощутил бурления в крови.
Я любовался пейзажем, быстро исчезающим в наступавшей тьме, и думал о Саутуорке. Дело в том, что существует прочная невидимая связь между этим живописным девонширским холмом и мрачным районом доков и складских помещений на южном берегу Темзы. Если один напоминает нам о Шекспире, Марло и Бене Джонсе, то другой ассоциируется с именами Дрейка, Хоукинса, Кука и сэра Хамфри Гилберта. Саутуорк является центром елизаветинского возрождения в литературе, в то время как Плимут навеки связан с елизаветинской эпохой географических открытий.
Пока я вот так сидел в сгущающейся тьме над Плимут‑Саунд, воображение мое работало: я представлял себе мрачных головорезов, которые рыскали в Мексиканском заливе, полагаясь на помощь Господа Бога в своей противозаконной торговле рабами. Как ни крути, а эти ребята завоевали для нас кусочек мира! В моей памяти всплыли разрозненные легенды, связанные с теми временами: как Кокрейн приплыл в Саунд с тремя золотыми подсвечниками на топе мачты – он снял их с испанского галеона; как примерно в 1573 году три корабля возвращались домой из Номбре‑де‑Диос, оставив за собой обломки испанского флота; на палубе одного из них стоял человек (конечно же, Дрейк), который первым увидел Тихий океан с верхушки дерева и торжественно поклялся, что когда‑нибудь он будет плавать в этих водах на английском корабле.
У меня за спиной возвышалась статуя Фрэнсиса Дрейка, выделяясь черным контуром на фоне неба. Прославленный пират стоял, опустив одну руку на глобус, а в другой сжимая рукоять меча.
– Считается, что Дрейк играл в шары на берегу, – обратился я к человеку, сидевшему рядом со мной. – Хотелось бы знать, где именно он это делал: наверху или у подножия холма?
– Мне кажется, – ответил незнакомец с дружелюбной улыбкой, столь характерной для жителей Девоншира, – что в те времена холм был куда ровнее и удобнее. Полагаю, Дрейк играл на той самой лужайке, где сейчас стоит статуя. Вот бросил он свою игру при появлении армады или нет, этого я не скажу. Знаете, во время войны мне довелось служить в армии – кое‑что повидал… Так вот, я думаю, Дрейк тогда здорово перетрусил. Вы со мной не согласны?
– Неужели вы, коренной девонширец, считаете, что Фрэнсис Дрейк мог когда‑нибудь струсить? – ужаснулся я.
– Лично я не был бы удивлен.
Мой собеседник, подобно многим жителям Плимута, живо интересовался историей своего города. Поэтому мы долго еще просидели на утесе, вспоминая события далекого 1588 года.
Тем временем вечерняя прогулка незаметно окончилась, последний паренек, насвистывая, скрылся за поворотом.
С моря подул свежий ветер, а мы все рисовали картины прошлого. Представляли, как сотня английских парусников вышли из Плимута, чтобы встретиться с армадой дона Алонсо Переса де Гусмана, герцога Медина‑Сидония, который твердо решил после завоевания Англии захватить плимутский Маунт‑Эджкам и устроить там свою резиденцию. Это, наверное, был великий момент – когда испанские галеоны медленно и тяжело выплывали из‑за мыса Лизард и двигались через пролив… а им навстречу спешила горстка английских кораблей.
– Будь у меня был выбор, я хотел бы жить именно в ту эпоху, – протянул мой собеседник, хрупкий мужчина, который тщедушностью сложения мог поспорить со знаменитым адмиралом Нельсоном. – Мир тогда казался чрезвычайно большим. Представляете, 1577 год… Эх, вот бы отправиться в плавание вместе с Дрейком на «Золотой лани»!
– Ага! Но тогда вам пришлось бы согласиться и на «Мавританию»!
– Что поделать, – вздохнул он.
– Как! – возмутился я. – А сожжение Веракруса и разграбление церквей? Неужели вы бы согласились загрузить полный трюм рабов, а потом устроить торжественный молебен?
– С превеликой радостью, – прошептал мой собеседник. – Поймите, тогда было такое время… Впрочем, мне пора идти.
Мы попрощались, и я долго смотрел ему вслед – пока его тощая, болезненного вида фигура не растаяла в темноте. Господи, в чем только душа держится, а какая кровожадность!
Вдалеке, за волноломом я разглядел лайнер. Он отправлялся в плавание и, покидая порт, просигналил низким гудком. Цепочка его светящихся иллюминаторов напоминала нитку жемчуга на воде…
В пятнадцати милях к югу снова блеснул Эддистонский маяк – крошечный огонек, адресованный всем путешественникам. Ежеминутно мигая, он словно бы говорил: «Дети мои, скоро уже конец пути – Плимут близко. Но, ради Бога, будьте осторожнее, не налетите на меня!»
Я отправился в старый порт Барбикан, чтобы лично увидеть место, откуда когда‑то начал свое плавание знаменитый «Мэйфлауэр». По правде сказать, я ожидал застать здесь всех американцев, которых в это время года занесло в Западную Англию. В моем понимании, они должны были стоять в торжественных и почтительных позах вокруг мемориальной таблички. Вместо того я обнаружил одного только старого и хромого моряка, который сидел на скамье и покуривал грубо вырезанную трубку.
– Доброго вам утра, – поздоровался я.
– И вам того же, сэр, – произнес он, тягуче растягивая слова; затем вынул трубку изо рта и метко сплюнул в воды гавани Саттон‑Пул.
– Солнечный выдался денек сегодня!
– Так точно, сэр!
Мы молча наблюдали, как у Саттонского причала разгружается рыболовецкая флотилия. Целую неделю траулеры провели в штормовом море и теперь наслаждались мягким приливом в защищенной гавани. Толстый слой соли выступил на закопченных трубах; та самая же соль блестела на усах и бакенбардах рыбаков, неизбежно отрастающих за время плавания. Поверхность причала была скользкой от рыбьей чешуи и осколков льда. Громогласный мужчина (по виду – из местных) стоял над бесформенной кучей мертвой рыбы – там был гигантский скат размером с карточный столик, налим, палтус, камбала, крабы и лиловые омары. Рыбаки в своих грубых башмаках гулко топали по каменной набережной, их лица приобрели красновато‑коричневый оттенок – чисто красное дерево. Я залюбовался их ловкими движениями, сильными телами в синих вязаных фуфайках и коричневых штанах. Чудесная живописная картинка в ярких лучах предобеденного солнца…
– Так значит, «Мэйфлауэр» отплывал отсюда?
– Именно так, сэр, в 1620 году, – старый моряк небрежно ткнул трубкой в дальний конец мола. – Да вы и сами можете прочитать на том камне.
Он поднялся и захромал к небольшому каменному обелиску, установленному посреди дороги.
«“Мэйфлауэр”, 1620 год» – гласила надпись на обелиске.
– Будь вы американцем, наверняка попросили бы сфотографировать вас рядом, – сказал старик. – И, хочу заметить, были бы совершенно правы. Интересно, где бы сегодня была их Америка без нашего «Мэйфлауэра»! Благодарю вас, сэр.
Он заметно повеселел.
– Видите вон тот дом – номер девять в Барбикане, – в этом самом доме отцы‑пилигримы провели последнюю ночь перед отплытием.
– Что, все сто двадцать человек?
– Ну… я думаю, столько, сколько поместилось, сэр.
Заинтересованный, я направился к дому номер девять.
Возможно, здесь скрыто одно из величайших сокровищ Англии. В Барбикане сохранилось совсем немного построек елизаветинской поры. Если пятого сентября 1620 года сто двадцать человек из числа отцов‑пилигримов вынуждены были искать себе кров и ночлег в непосредственной близости от причала, то кажется весьма вероятным, что некоторые из них ночевали в доме номер девять. В любом случае, это будет нетрудно выяснить. Первый этаж здания ныне занимала контора, торгующая углем.