Может быть, на последнем этапе программирования цели автоматика дала сбой. Что же, ему теперь искать и программиста и связать его вместе с тем, кто разрешил эту атаку или сочинил весь этот авантюрный план нашествия на Юлюбис?
Если за всем этим стоят запредельцы, то отвечать должен, скорее всего, какой-нибудь ИР, принявший такое решение бог знает по каким причинам. Что же ему теперь, искать эту хреновину и выворачивать наизнанку? Хотя разве не кровожадное отношение Меркатории к ИР было причиной, по которой он их так ненавидел?
И конечно же, вполне вероятно, что это было их ошибкой и его виной. Возможно, они полагали, что нанесут удар по пустому дому, и только его идиотский совет, его вмешательство наполнило этот дом людьми. Как тут делить ответственность?
С глазами у него стало совсем плохо, словно в них бросили песок. Он практически ничего не видел — слезы текли рекой. (Он все еще мог видеть через воротник — впечатление довольно странное: четкий, наклоненный мир — вид, воспринимаемый органами стрелоида, наложенный на тот, что воспринимает тело.) Он не мог себя убить. Надо было жить дальше, понять, что еще можно сделать, воздать должное, попытаться примириться с произошедшим и сделать это место хоть капельку лучше, чем оно было при его появлении, попытаться совершить то добро, на какое он окажется способен.
Он ждал, что Правда протянет ноги, что исчерпается программа, а когда этого не случилось (он знал, что ничего такого не случится, но все-таки надеялся — а вдруг), ощутил разочарование, смирение и мрачное веселье одновременно.
Он приказал газолету принять нормальное положение и снова закупорить его. Стрелоид наклонился назад, задраил крышку и снова поместил его в капсулу — противоударный гель уже ласкал и обволакивал его, целебные щупальца приступили к лечению, восстанавливали кожу, исцеляли распухшие глаза. Ему показалось, что машина при этом испытывала что-то вроде облегчения, но знал: это ложь. Легче стало только ему.
— Сколько лиц, столько и мнений. Так всегда было, есть и будет. Возможно ли, что мы кем-то выведены искусственно? Кто знает? Может, мы были домашними зверьками. А может, профессиональной добычей. Может, мы были украшениями, дворцовыми шутами, козлами отпущения, результатом сбоя в галактических машинах осеменения — таковы некоторые из мифов. Может, наши создатели исчезли или мы свергли их; таков еще один миф — тщеславный, избыточно льстивый, — которому я не верю. Может быть, эти создатели были какими-то протоплазматиками? Нужно сказать, что эта гипотеза получает все более широкое распространение: устойчивая метафора. Почему плазматики? Зачем существам потока — звездного или планетарного, не имеет значения, — создавать что-то похожее на нас и во времена незапамятные? Мы понятия не имеем. Но слухи продолжают распространяться. Нам известно лишь, что мы находимся здесь, что мы были здесь десять миллиардов — а то и больше — лет назад. Мы приходим и уходим, мы проживаем наши жизни с разными скоростями, обычно к старости — более медленно, как вы, добрые люди, наблюдали в этих стенах, но зачем мы еще? Для чего созданы? В чем наше предназначение? Мы понятия не имеем. Вы должны меня простить; эти вопросы представляются в каком-то смысле более важными применительно к нам, насельникам, поскольку мы, кажется, и в самом деле… нет, не созданы для этого, конечно, как можно было бы сказать, но склонны к сохранению, если нас предоставить самим себе. Поймите, тут нет никакого непочтения, но эти же вопросы применительно к быстрым, к людям или даже — примите извинения от подобных вам видов, полковник, — к ирилейтам не имеют такой же силы, потому что у вас нет нашей истории, нашего происхождения, нашего неприкаянного, начисто проклятого, богопротивного существования. Кто знает? Может быть, в один прекрасный день и вы сравняетесь с нами! Ведь, в конце концов, Вселенная еще молода, невзирая на общий для всех нас индивидуализм, на передаваемую из поколения в поколение уверенность в кульминации, и, возможно, когда наши неведомые преемники, последние в ряду, напишут заключительные хроники, там будет сказано, что насельники продержались всего десяток миллиардов лет или около того на гребне первого бурного потока, знаменовавшего собой детство вселенной, а потом бесследно исчезли, тогда как ирилейты и люди, эти символы живучести, эти отважные старатели, эти воплощения цивилизационной стойкости, продержались триста миллиардов лет или что-нибудь в этом роде. И тогда тот же самый вопрос может быть задан применительно к вам: зачем? Для чего? С какой целью? И — кто знает! — может быть, для вас ответ и найдется. Ответ получше. Здравый ответ. Но пока такие нелегкие проблемы стоят только перед нами. Все остальные, кажется, приходят и уходят, это представляется естественным, этого следует ожидать, такова данность: виды появляются, развиваются, расцветают, распространяются, приходят в упадок, сморщиваются и вянут. Циник сказал бы: ха-ха, это всего лишь природа, ничего больше, и никаких тебе претензий на заслуги, никакого признания вины, сплошное ликование. Спасибо всем, что попытались, что поучаствовали, что показали себя такими молодцами. Но мы? Как насчет нас? Нет, мы другие. С виду мы проклятые, обреченные, наша судьба — пережить собственный расцвет, задержаться в нише, которая вполне могла принять и многих других — да, многих! — мы всем доставляем неудобство, оставаясь здесь, тогда как по любым меркам должны были бы убраться отсюда вместе с нашими давно ушедшими современниками. Я не боюсь признать — это обременительно для нас самих. Я здесь среди друзей и потому говорю так откровенно. И вообще, я ведь старый сумасшедший насельник, бродяга, скиталец, зануда, переплывающий с места на место, заслуживающий лишь презрения и подаяния, а если повезет, то того и другого, если нет — мне же хуже. Но простите, я испытываю ваше терпение. Я ведь не разговариваю ни с кем, кроме тех голосов, что сам выдумываю.
Так говорил сошедший с рельсов насельник переходного возраста по имени Оазил. Сойти с рельсов означало объявить, что ты (иногда это объявляли за тебя твои ровесники) потерял интерес к обычному устойчивому старению и порядку старшинства (или не участвуешь больше в этом), которым, по обычаям насельнического общества, следовали его граждане. Само по себе это состояние не было позорным (часто его сравнивали с монашеством), хотя если оно было навязано, а не выбрано самим насельником, то служило очевидным признаком того, что со временем он может стать изгоем и будет физически изгнан с родной планеты. А этот приговор — ввиду нелюбви насельников и к межзвездным путешествиям, и к контролю качества при строительстве космических кораблей — фактически означал что-то среднее между одиночным заключением сроком на несколько тысяч лет и смертной казнью.
Оазил был скитальцем, бродягой, непоседой. Он полностью утратил контакты с семьей и к тому же утверждал, что так или иначе позабыл все с ней связанное, не имел друзей, не принадлежал ни к каким клубам, братствам, обществам, лигам или группам и не имел постоянного дома.
Он объяснил им, что живет в своем панцире и своих одеждах, которые поизносились и повыцвели, но впечатляли своей потрепанностью и были украшены тщательно выписанными панелями с изображением звезд, планет и лун, сохранившимися цветами из десятков тучерастительных видов, отполированных углеродных костей и сияющих безглазых черепов мелких представителей фауны газового гиганта. Эта коллекция вещиц, называемых среди насельников талисманами, была чуть побольше, чем у Валсеира, и выглядела мрачнее, если не говорить о его парадных одеяниях для официальных мероприятий.
Когда Фассин в первый раз увидел этого бродягу, он решил, что Оазил — это переодевшийся Валсеир, который, пытаясь скрыть свое истинное «я», вернулся подразнить их всех, посмотреть, как они будут относиться к бедняге-скитальцу, а потом объявить себя законным владельцем дома и потребовать возвращения своей собственности. Но внешне Валсеир и Оазил сильно разнились. Оазил был крупнее, его панцирь — слегка асимметричен, его метки — не такие замысловатые, его голос — гораздо ниже, да и количество оставшихся у него лопастей и конечностей было иным. Валсеир и Оазил были приблизительно однолетки, правда, если бы Оазил все еще оставался на рельсах, то был бы чуточку моложе Валсеира: переходник-балоан или переходник-номпар, а не переходник-чоал, как тот; но выглядел он гораздо старше, темнее и обветреннее, он был почти так же темен, как Джундрианс, вдесятеро его старший, но, будучи ученым, Джундрианс большую часть своей жизни провел в медленном времени, а не бродил в атмосфере и не подвергал себя воздействию стихий.
Оазил тащил за собой небольшой плавучий трейлер (напоминающий маленького насельника и украшенный сходным образом), где хранил несколько смен одежды, дорогие ему предметы и набор подарков для других, в большинстве своем вырезанных из корней кислотучедерева. Один из них, похожий на дом-пузырь, он подарил Нуэрну, чтобы тот пропустил его к Джундриансу, когда мудрец в следующий раз покинет глубины своих медленных эмпирей.
Принимая этот скромный дар, Нуэрн вовсе не выглядел польщенным. Но Оазил заявил, что дом Валсеира на протяжении последних пятидесяти или шестидесяти тысяч лет его бродяжничества нередко служил ему прибежищем, и вообще испокон веков, особенно вне больших городов, существует традиция гостеприимства по отношению к странникам, и с точки зрения положительных баллов было бы в высшей степени губительно игнорировать ее, тем более что оскорбление наносится на глазах у других гостей.
— И надолго вы собираетесь остаться, сэр? — спросил Нуэрн.
— Да, надолго ли? — спросил Ливилидо.
— Нет-нет, завтра же в путь, — сказал Оазил молодым насельникам. — Я уверен, дом по-прежнему великолепен, хотя с прискорбием узнаю, что моего старого друга больше нет. Но мне неловко оставаться подолгу на одном месте, и дома — хотя и не столь ужасные для меня, как города, — рождают во мне беспокойство. Находясь поблизости от какого-нибудь дома, я не могу дождаться, когда тронусь в путь, независимо от его великолепия и гостеприимства хозяина.
Они располагались на одном из множества балконов, опоясывавших жилые помещения. Сначала все собрались на утреннюю трапезу в честь Оазила в подвешенном, точно сеть, обеденном пространстве. Но старый насельник с самого начала чувствовал себя как-то неловко и еще до первой перемены блюд смущенно и жалобно спросил, нельзя ли пообедать снаружи, скажем, за окном, и не открыть ли его, чтобы во время беседы видеть друг друга. Он страдал своего рода клаустрофобией после бесчисленных тысячелетий, проведенных в странствиях по необозримым бездонным небесам, и в замкнутом пространстве чувствовал себя неважно. Нуэрн и Ливилидо быстренько приказали своим младшим слугам свернуть стол и подать еду на ближайший балкон.
Все вышли наружу, и Оазил (после многословных извинений за то, что он, кажется, навязывает им свою волю), удобно расположившись, принялся наслаждаться пищей, а попробовав немного наркотических зерен ауры и темброследов из вазы в центре стола (сделанной в форме шаровидного университетского городка), расслабился настолько, что стал делиться мыслями о происхождении насельников. У насельников это была любимая послеобеденная тема, а потому заезженная настолько, что сказать тут что-нибудь новенькое было абсолютно невозможно, хотя, нужно отдать должное Оазилу, он специализировался на этом до того, как отцепился от якоря науки и отправился в плавание по высоким небесам странствий.
Хазеренс спросила старого насельника, как он считает: его соплеменники всегда были неспособны чувствовать боль или подавили в себе эту способность селекцией?
— Ах, если бы мы только знали! Я в восторге от вашего вопроса, потому что, на мой взгляд, он один из важнейших в определении истинного смысла нашего существования во Вселенной…
Фассин, сидя в мягком углублении за торжественным столом, напротив старого бродяги, вдруг обнаружил, что не может сосредоточиться. В последние дни это случалось с ним нередко. После известия об уничтожении Зимнего дома прошел уже с десяток наскеронских дней. Почти все это время Фассин провел в разных библиотеках в поисках хоть каких-нибудь материалов, которые приблизили бы их к цели, к становящемуся (по крайней мере, для него) все более мифическим третьему тому работы, которую он забрал отсюда более двухсот лет назад и которая предположительно стала причиной многих последующих событий. Он пересматривал, он искал, он тралил, он прочесывал и сканировал, но часто, даже если ему казалось, что он абсолютно сосредоточен, он вдруг обнаруживал, что последние несколько минут провел, глядя в пустоту, мысленно представляя сцены из жизни клана и семьи, которых больше нет, вспоминая пустячные разговоры полувековой давности, совсем незначащие фразы, которые непонятно как застряли в памяти и уж совсем некстати пришли в голову теперь, когда тех, с кем он говорил тогда, уже не было, а сам он находился совсем в другом месте.
Он чувствовал время от времени, что к глазам подступают слезы. Противоударный гель мягко впитывал их.
Иногда он снова подумывал, не свести ли счеты с жизнью, и тогда тосковал (как тоскуют по утраченной любви или навсегда ушедшей бесценной молодости) по силе воли, по желанию, по простой решимости покончить со всем этим: будь они в наличии, самоубийство стало бы вполне возможным. Но пока оно представлялось таким же бессмысленным и тщетным, как и все остальное в жизни. Чтобы убить себя, нужно желание, желание смерти. А когда этого желания вроде нет, когда не остается ни эмоций, ни стимулов (а только их тени, привычка к ним), то убить себя так же невозможно, как влюбиться.
Он отводил взгляд от книг и свитков, микрофишей и кристаллов, травленых алмазных листов, мерцающих экранов и голограмм и спрашивал себя, какой во всем этом смысл. Он, конечно же, знал стандартный набор ответов: живые существа — все виды и типовиды — хотят жить, хотят комфорта, хотят безопасности, им в той или иной форме нужна энергия (иногда в непосредственной, как поглощаемый солнечный свет, иногда в косвенной, как мясо), они желают размножаться, они проявляют любознательность, хотят просвещения, или славы и/или успеха и/или любого из множества видов процветания; но все это (в конечном счете) для чего? Люди умирают. Умирают даже бессмертные. Даже боги.
У некоторых есть вера, религиозные убеждения — даже в этот чудовищно, безумно, абсолютно самодостаточный век, даже в гуще этой всемирной избыточной ясности безбожия и богоотступничества, но и эти существа, казалось ему, не меньше подвержены отчаянию, а их вера, отрицая уязвимость, сама оставалась уязвимой: еще одна вещь, которую суждено потерять и оплакивать.
Рожденные в этот мир жили, боролись и хотели жить дальше: несмотря на безнадежность и боль, они отчаянно противились смерти, до последнего цеплялись за жизнь, словно ничего драгоценнее не было, хотя она не давала, не дает и не даст им ничего, кроме безнадежности и боли.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Но не означало ли это, что желание жить обусловлено некой иллюзией? Может быть, суть реальности сводилась к тому, что ничто не имеет значения, а те, кто думает иначе, просто глупцы? Имелся ли третий путь между отчаянием, отказом от логики в угоду идиотским религиозным соображениям — и неким защитным солипсизмом?
Вероятно, Валсеиру было что сказать полезного на сей счет, подумал Фассин. Но и Валсеир тоже был мертв.
Он посмотрел на Оазила и подумал, а в самом ли деле самозваный бродяга знал погибшего переходника, хозяина этого дома. Или он просто ловец удачи, хвастун, фантазер и врун?
Погруженный в эти мысли и терзаясь привычным уже отчаянием, Фассин лишь вполуха выслушивал теории старого насельника насчет развития фауны газового гиганта, его рассказы о странствиях.
Оазил рассказал, как однажды обогнул Южную тропическую полосу, где на протяжении ста сорока тысяч километров не встретил ни одной насельнической души, как попал в руки банды Юнцов-Пиратов, чтящих изваяния, полуотступников, которые сажали общественные леса корнетучников и аммиаксвайников, и стал у них рострой, талисманом, тотемом, как много тысячелетий назад в безлюдных пустынях Южной полярной области он набрел на огромный пустой лабиринт тучетуннеля. (Что это было — работа бесследно исчезнувшей шайки туннелестроительных машин? Произведение искусства? Утраченный прототип новой разновидности города? Он этого не знал — никто никогда не слышал об этом месте, об этом сооружении.) Он затерялся на несколько тысяч лет в этом огромном дереве, гигантском легком, колоссальной корневой системе, и вышел едва живой, изголодавшийся, почти обезумевший. Он сообщил о своей находке, и на ее поиски отправились другие, но так никогда и не нашли. Большинство сочли все это выдумкой, хотя на самом деле ничего он не выдумывал. Они-то ему верят, правда?
Он снова услышал стук. Он уже некоторое время слышал его, но старался не замечать, даже не причислял его к домашним шумам, таким как урчание водопровода, дифференциальное расширение или реакция на какой-нибудь резкий поток внутри окружающего газа. Потом стук прекратился, и он тоже отметил это лишь периферийным сознанием, хотя все еще не пускал его в свои мысли. Потом постукивание возобновилось, став чуточку громче.
Фассин находился в одной из внутренних библиотек — номер три, — где проводил время за скорочтением материалов одной из суббиблиотек, которую Валсеир давным-давно, по-видимому, выбрал для своих изысканий. С самых ранних времен, от которых сохранились чьи-нибудь записи, весь этот материал лежал невостребованным и нечитаемым — в течение тридцати тысячелетий, начиная с эры, предшествовавшей нескольким видам наблюдателей медленных, задолго до того, как в системе Юлюбиса появились люди. Фассин подозревал, что здесь была цепочка обменов: материал, добытый через вторые, третьи, бог знает какие руки, взявшийся бог знает откуда, возможно, в переводе самого автора (Фассин укрепился в этой мысли, когда погрузился в текст, желая убедиться, что содержание соответствует реферату), перевязанный ленточкой и на блюдечке поднесенный наскеронским насельникам каким-то давно вытесненным (если не вымершим) видом наблюдателей в обмен на — предположительно — еще более древнюю информацию. Он спрашивая себя, в какой момент большая часть материалов, которыми владеют насельники, станет итогом обмена и не наступил ли уже этот момент. Он не первым из наблюдателей задумывался об этом и, по причине полной непроницаемости насельнических записей, явно будет не последним.
Тома, которые он проверял, включали главным образом истории о романтических приключениях и философских размышлениях некоей группы скитальцев по звездным полям, но либо их многократно переводили, либо они были творением даже не другого вида, а другого типовида. Так или иначе, Фассин находил их забавными.
Стук не собирался прекращаться.
Фассин оторвал взгляд от экрана и посмотрел на круглый фонарь, вделанный в потолок. Третья библиотека, теперь окруженная и заваленная другими сферами, прежде находилась на верхней границе дома и имела обширный алмазный лист в потолке, хотя сегодня (даже если бы дом располагался в не столь мрачной области) естественного света внутрь попадало мало.
Там виднелось что-то небольшое и бледное. Когда Фассин поднял глаза, стук прекратился и «что-то» помахало ему. Оно было похоже на ребенка насельника. Фассин некоторое время смотрел, как оно ему машет, а потом вернулся к экрану, к не очень правдоподобным историям скитальцев по ЗП. Стук возобновился. Он почувствовал, что пытается вздохнуть в своем маленьком газолете, прекратил прокручивать экран и, поднявшись со своего углубленного ложа, воспарил к центру потолка.
Это и в самом деле был ребенок — удлиненный, перекошенный, на взгляд человека напоминавший скорее кальмара, чем ската манту. Одет он был в какое-то тряпье и носил украшение из нескольких убогих талисманов. Фассин никогда прежде не видел детей в одежде и с украшениями. Для такого юного существа он был до странности темным — на взрослый манер. Он показывал на одну из шестиугольных панелей потолочного фонаря, где было что-то вроде защелки или замка.
Фассин некоторое время смотрел на забавного ребенка. Тот все показывал на защелку. За все время, что они провели здесь, никаких признаков комнатных детей вокруг не наблюдалось. Этот, судя по виду, вполне мог принадлежать Оазилу, но тот ни разу своих детей не демонстрировал и не упоминал о них. Ребенок по-прежнему указывал на замок панели, потом сделал несколько телодвижений, имитируя нажатие, поворот, рывок.
Фассин открыл панель и впустил существо внутрь. Оно проскользнуло в помещение, сделало насельнический знак, эквивалентный человеческому «Ш-ш-ш!», и подплыло к нему, изгибая тело так, что получилось нечто вроде серпа; ребенок остановился приблизительно в метре от носа Фассинова стрелоида. Потом на своей сигнальной коже, которую теперь мог видеть только Фассин со своего места, он написал:
ОАЗИЛ: ЖДУ ВАС В 2 КМ ПРЯМО ВНИЗ, ВРЕМЯ: 5 ЧАСОВ, КАСАТЕЛЬНО: ВАЛСЕИРА.
Ребенок дождался ответного светового сигнала «ОК», а потом устремился назад тем же путем, что и пришел; когда все тело уже было снаружи, одно тонкое щупальце еще оставалось внутри — оно потащило за собой панель потолка и успело исчезнуть, прежде чем та захлопнулась. Затем ребенок испарился в вечерних сумерках между шарами библиотек.
Фассин проверил время. Еще не было четырех. Он вернулся к своим занятиям, но, так ничего и не найдя и ни о чем не думая, проболтался почти до пяти часов, а потом вернулся в библиотеку номер двадцать один и снова выскользнул через потайную дверь. Он опустился на две тысячи метров, где температура и давление были выше, и увидел старого насельника Оазила с его плавучим трейлером. Оазил просигналил:
«Фассин Таак?»
«Да».
«С чем Валсеир как-то раз сравнил быстрых? Только поподробнее, пожалуйста».
«Зачем вам это?»
Некоторое время старый насельник ничего не посылал, потом ответил:
«Могли бы и догадаться, маленький. Если нет, просто сделайте то, о чем я прошу. Повеселите старого насельника».
Фассин подождал немного, потом ответил:
«С облаками. С облаками над одним из наших миров. Мы приходим и уходим, мы ничто в сравнении с ландшафтом внизу, всего лишь туман в сравнении с неумолимой скалой, бытие которой, кажется, не ограничено ничем, которая остается, когда уходят и облака дня и облака сезона, но потом появляются новые облака — на следующий день, на следующий, и на следующий, и на следующий сезон, и на следующий год, и они будут появляться, пока стоят сами горы, а со временем ветра и дожди источат и горы».
«Гм, — недоуменно отправил Оазил. — Горы. Странная мысль. Никогда не видел ни одной горы».
«Думаю, никогда и не увидите. Хотите, чтобы я добавил что-то еще? Но это почти все, что я помню».
«Нет, в этом нет необходимости».
«И что же дальше?»
«Валсеир жив, — сказал старый насельник. — Он шлет вам привет».
«Жив?»
«Через семнадцать дней состоится регата газовых клиперов в районе шторма В-2 Ультрафиолет-3667».
«Но это ведь в зоне военных действий?»
«Соревнования планировались задолго до начала конфликта, а потому были подтверждены обер-церемониймейстерами формальной войны. Специальное разрешение. Приезжайте туда, Фассин Таак. Он вас найдет».
Старый насельник вразвалил вперед на метр, так что шнур от его плавучего трейлера натянулся.
«Прощайте, наблюдатель Таак, — просигнализировал он. — Будьте так добры, передайте от меня привет нашему общему другу».
Он повернулся и поплыл в густую горячую темноту. Через несколько минут ни один пассивный орган восприятия уже не фиксировал его. Фассин дождался, когда от Оазила не осталось вообще никаких следов, после чего медленно поднялся назад в дом.
— А, Фассин, полагаю, мне следует принести вам соболезнования, — сказал Айсул, приплывший на приемный балкон дома-пузыря с «Поафлиаса».
Нуэрн, Фассин и Хазеренс наблюдали, как корабль появился из мглистой дымки, а звук двигателей они услышали задолго до его появления.
— Ваше сочувствие отмечено, — сказал Фассин Айсулу. Днем ранее он попросил Хазеренс связаться с «Поафлиасом» и отозвать его с охотничьей прогулки. Маленький корабль вернулся со скромными трофеями, подвешенными к рангоуту: несколько мочевых пузырей джулмикеров, которые жутковатыми надувными шариками подергивались на палках, три сохнущие на газу шкуры кореньтискал, головы пары стройных тумберлинов и — самая ценная добыча, укрепленная над носом корабля, — тело насельнического ребенка, уже выпотрошенное и натянутое на раму, отчего оно стало похоже на слегка гротескное носовое украшение, летящее перед кораблем.
Фассин почувствовал, как скафандр полковника чуть откинулся назад, стоило ей понять, что это за прибавление к «Поафлиасу».
— В каком душевном состоянии вы находитесь, потеряв столько членов своей семьи? — спросил Айсул, остановившись перед наблюдателем. — Вы решили вернуться к своим?
— Мое душевное состояние… спокойное. Наверно, я все еще в шоке.
— В шоке?
— Поищите в словаре. Я еще не намерен возвращаться к своим. Да и возвращаться-то почти не к кому. Но здесь мы свои дела закончили. Я хочу вернуться в Мунуэйн.
Этим утром он сообщил полковнику, что обнаружил кое-что и им нужно уезжать отсюда.
— Что вы обнаружили, майор? Могу я это увидеть?
— Я скажу позднее.
— Понятно. И куда же мы направляемся?
— Назад в Мунуэйн, — солгал он.
— Мунуэйн? Ну, наш капитан будет доволен, — сказал Айсул.
Они отбыли тем же вечером. Нуэрн и Ливилидо, казалось, вздохнули с облегчением: они явно повеселели, узнав о скором отъезде гостей. Айсул принес последние военные новости — уже состоялись две крупные операции с участием дредноутов, что в одном случае привело к потере пяти дредноутов и почти сотни насельников. Силы зоны отступали не менее чем в двух объемах, и в настоящее время верх определенно брал пояс.
Фассин и Хазеренс записали благодарственные послания Джундриансу, чтобы тот прочел на досуге.
Нуэрн спросил, не хотят ли они взять какие-либо книги или другие работы.
— Нет, спасибо, — ответил Фассин.
— Я нашла этот шутливый тезаурус, — сказала полковник, поднимая маленькую алмазную пластину. — Я бы хотела его взять.
— Будем рады, — сказал ей Нуэрн. — Что-нибудь еще? Работы из базовых элементов вроде этой сгорят через несколько десятилетий, когда дом погрузится еще глубже в тепловую зону. Так что берите, сколько пожелаете.
— Вы очень добры. Этого мне хватит.
— Регата газовых клиперов? — переспросил капитан Слайн. Он поскреб свою мантию. — А я думал, вы хотите вернуться в Мунуэйн.
— У меня были основания не ставить наших хозяев в известность о том, куда мы направляемся, — сказал Фассин Слайну.
— Они вызывают у вас подозрения? — спросил Айсул.
— Просто у меня нет причин им доверять, — пояснил Фассин.
— Регата состоится вокруг шторма В-два Ультрафиолет-три тысячи шестьсот шестьдесят семь между зоной В и вторым поясом, — сказала полковник. — Начало через шестнадцать дней. Нам хватит времени, чтобы туда добраться, капитан?
Они находились в каюте Слайна, довольно обширном помещении с мигающими стенными экранами и древней мебелью. Под потолком висело старинное оружие: пистолеты, бластеры, арбалеты, — все они мерно покачивались, по мере того как «Поафлиас» неторопливо удалялся от старого дома Валсеира.
Слайн наклонился, словно готов был вот-вот перевернуться и упасть.
— Пожалуй. Что ж, тогда я меняю курс.
— Отложите немного изменение курса, — попросил Фассин; они находились всего в получасе от дома-пузыря. — А вот скорость можно дать полную.
— Так или иначе это придется сделать, если мы хотим добраться до этого шторма вовремя, — сказал Слайн, повернувшись и начав манипулировать с голографическим кубом, плававшим над его кольцеобразным столом.
На самом большом экране, прямо перед Слайном, появилась карта нужного им объема и быстро покрылась слегка изогнутыми линиями; побежали столбики цифр. Слайн несколько мгновений вглядывался в экран, а потом сообщил:
— Двигаясь на полной скорости, мы сможем добраться туда через восемнадцать дней. Это все, что в моих силах.
Слайн ухватился за большую отполированную рукоятку, торчащую из его стола, и с явным удовольствием, хотя и не без смущения, до предела толкнул ее от себя. Двигатели зазвучали по-иному, и судно стало постепенно ускоряться.
— Мы можем связаться с Мунуэйном и нанять корабль побыстрее, — предложил Айсул. — Он пересечется с «Поафлиасом», и мы пересядем на него.
Слайн откинулся назад и уставился на старшего насельника со смесью ненависти и ужаса (немалого) на его сигнальной коже.
— Восемнадцать дней нас устраивают, капитан, — сказал Фассин Слайну. — Не думаю, что нужно спешить к самому началу соревнований.
— А как долго они продолжаются вообще? — спросила Хазеренс.