Андрей Юрьевич Курков
Последняя любовь президента
Андрей Курков
Последняя любовь президента
Киев. Май 1975 года. Воскресенье. Ночь.
В воздухе – смесь запахов цветущих акаций и каштанов. Мне четырнадцать лет. Я возвращаюсь пешком с легкой пьянки, из центра. Иду по совершенно безлюдной дороге. Улица Туполева. Слева – авиазавод, справа – забор овощной фабрики. За забором – легкое зарево искусственного рассеянного света: в теплицах не дают спать ранним огурцам и помидорам. Издалека слышны шаги человека. И мои шаги тоже. Я подстраиваю свой ритм под ритм чужих шагов. Я иду шаг в шаг с кем‑то, идущим мне навстречу. Потом вижу его. Он идет по другой стороне дороги – мы соблюдаем традицию правостороннего движения (хотя я еще не знаю, что существует левостороннее). «Откуда идешь?» – кричу я своему, похоже, ровеснику. «С Блюхера на Святошино!» – отвечает он. «А я с Саксаганского на Туполева!» Потом мы кричим друг другу: «Удачи!» И проходим мимо. Расстояние между нами начинает увеличиваться. Я сбился с ритма его шагов, постепенно его шаги затихли, как затих в моем теле недавно выпитый портвейн. Справа появился наш местный «то‑ли‑парк‑то‑ли‑сад», за которым начинаются шахматные ряды «хрущевок». Первый ряд – это «шестнадцатые» дома, я живу во втором доме второго ряда. Восемнадцать‑А. На пятом этаже. У меня в кармане ключ, которым я должен очень тихо открыть дверь. Но, уже свернув во двор, я вижу, что у нас на кухне горит свет. Меня ждут… Будет десять минут скандала. Потом все затихнет. И наступит понедельник.
Киев. Май 2015 года. Понедельник.
Веснушки появились на моем теле совершенно неожиданно. Через месяц после операции. Сначала на груди, потом поднялись до плеч и покрыли предплечья. Постепенно они обрыжили все мое тело, даже тыльные стороны ладоней и пальцы. Дерматолог только пожал плечами. Сказал, что на лишай это не похоже. Скорее всего, сказал, это связано с генетикой.
– Господин президент, у вас в роду были веснушчатые? – спросил он.
– У нас в роду были инсульты, инфаркты и рак молочной железы, – сказал я. – Не было близнецов и туберкулеза. О веснушках я не знаю.
Тем не менее, я просмотрел все семейные фотографии, лежавшие в двух старых кожаных портфелях на антресолях. Вкус антресольной пыли до сих пор ощущается у меня на языке. А на черно‑белых снимках я не увидел ни одного явно веснушчатого лица. Зато оживил в своей памяти лица сестер, братьев, дядьев и теток.
Профессор‑онколог, которого мне вызвали на следующий день, отверг идею рака кожи.
– Рак – явление очаговое, а вы покрыты веснушками с ног до головы. Не беспокойтесь. Вы же видите, как меняется климат. Глобальное потепление… Тут могут быть десятки причин, но кожа у вас – здоровая. А что это за шрам? Операция на сердце?
Шрам стал моим слабым местом. Сразу после операции. Когда я его пристально рассматривал в зеркале, то заметил, что именно линия шрама была эпицентром моих веснушек. Собственно, линия была одной сплошной вытянутой тонкой веснушкой. Хотя это и звучит странно, ведь веснушка – это точка, а точка вытянутой быть не может.
Киев. Март 2015 года.
Я очнулся после операции ранним утром. В двухкомнатной палате‑люкс кровать стояла прямо под широким окном, выходящим на восток. Я открыл глаза и тут же зажмурил их. И услышал пение птиц. Не нынешнее, а словно из прошлого. Раньше птицы пели по‑другому. Задорнее, что ли. Знаете разницу между звучанием компакт‑диска и пластинки на 78 оборотов, поцарапанной и залитой чаем или пивом? Пластинка звучит «грязно», но правдивее. Вот и птицы раньше пели правдивее, а теперь я им не верил. Как не верил телевизору, сообщавшему, что я просто простудился и поэтому мой визит в Малайзию перенесен на июнь.
– Птицы плохо поют, – сказал я помощнику, дежурившему на стуле возле двери.
Его рука потянулась к тумбочке с телефоном. Но тут он еще разок с опаской оглянулся на меня. Кивнул и вышел. Через пять минут я услышал за окном негромкую возню. Помощник вернулся и попросил потерпеть еще минут десять.
Через десять минут возня действительно прекратилась, а еще через несколько мгновений запели птицы. И запели они действительно хорошо. Радостнее и оптимистичнее.
Впрочем, мне это было уже не важно. Я поинтересовался у помощника: как им удалось улучшить пение птиц. «Поставили под вашим окном три кормушки с витаминизированным кормом».
Это утро под окном, выходящим на восточную сторону, один в один повторило другое утро – 1965 года, когда я точно так же зажмурился. И птицы теперь за окном пели так же радостно. Тогда я проснулся четырехлетним ребенком, а сейчас мне пятьдесят четыре. Я капитально отремонтирован лучшими хирургами. За дверью моей палаты дежурит охрана. Мои врачи пишут отчеты о состоянии моего здоровья. Мои помощники пользуются моим отсутствием, чтобы пропихнуть своих друзей поближе к бюджетным деньгам. Но мне не хочется об этом думать. Я прокручиваю в памяти пение птиц 1965 года и сравниваю с теми трелями, которые слышны за окном сейчас. Веснушки еще впереди. Грудь стянута и словно зажата в тисках. Шов должен срастись. У него нет другого выхода.
Киев. Март 2015 года.
– Ну как самочувствие, больной? – Главврач наклоняется над моим лицом, и я с удивлением вижу на нагрудном карманчике его белоснежного халата вручную вышитый голубой тризуб.
Главврачу не больше пятидесяти, но густые седые волосы, зачесанные волной набок, придают его облику патриаршее величие.
– Вот, возьмите, пожалуйста. – Он вытаскивает из кармана халата конфету «Ферреро Роше» и протягивает мне.
Я заглядываю ему за спину – никого нет. Странный жест!
– А с какой стати вы предлагаете мне это? – спрашиваю я стальным голосом.
– Это всем. – Он делает полшага назад. – На этом этаже при обходе каждому положено по конфете. – И он, чтобы подтвердить правоту своих слов, достает из другого кармана халата пригоршню круглых конфеток. Сразу прячет их назад. – Все это входит в стоимость курса лечения… Или, может, вы спрашиваете, почему не отечественные конфеты?
– Нет. – Я уже успокоился и протягиваю руку, чтобы получить положенное. – Давайте!
– Если вы не против, мы можем вам разрешить принимать посетителей. Начиная с сегодняшнего вечера. Но не больше двух часов в день.
– Может, еще рано? – с легкой надеждой спрашиваю я.
– По правде говоря, рано, но ваш глава администрации мне угрожает. Если можете, скажите ему сами!
Я вздохнул.
– Ладно, будем принимать. – Я оборачиваюсь к помощнику. – Список посетителей уже у тебя?
Он кивает.
Киев. Май 1977 года.
Самым удивительным подарком на мое шестнадцатилетие оказался выжиматель для угрей. Его принесла Жанна. На самом деле в маникюрном наборе, привезенном ее отцом из Сирии, лежало два таких выжимателя: для крупных угрей и для мелких. Для крупных она оставила себе. Позже она показывала мне этот набор – десяток хромированных инструментиков с перламутровыми ручками. Для удаления забившейся под ногти грязи, для отжимания и мягкого обрезания заусениц и прочее. А вот назначение двух инструментиков, похожих на миниатюрные ложечки с аккуратной дырочкой посередине, она поначалу понять не смогла. Но инструкция на арабском сопровождалась рисунками. И все мгновенно стало ей ясно. У нее были большие угри на лбу, а у меня маленькие на носу. На носу я и опробовал ее подарок. За столом как раз пили за мое здоровье, а я, закрывшись в ванной комнате, нос к носу со своим зеркальным отражением, подносил выжиматель дырочкой к очередному угрю и вдавливал маленькую ложечку в нос. Белый длинный угорь тотчас проходил сквозь аккуратную дырочку, словно нитка сквозь ушко иголки, и сворачивался малюсеньким ужом. Я сдвигал ложечку в сторону и подносил очередного побежденного врага к глазам, после чего вытирал его с ложечки кусочком туалетной бумаги.
Когда я вернулся к столу, нос у меня был краснее морковки. Настроение равнялось выпитой бутылке красного шампанского. И самые теплые взгляды я дарил в этот вечер Жанне. А когда мои родители демонстративно ушли в кино, мы потушили свет, включили магнитофон и объявили белый танец. Конечно, меня пригласила Жанна. И с этого начались наши романтические встречи. Кстати, угри на ее лбу вскоре пропали. А я вышел из возраста полового созревания. Проще говоря, созрел.
Киев. Март 2015 года.
Первым посетителем, принятым мною в палате‑люкс, оказался вице‑премьер по гуманитарным вопросам. За полчаса до его появления в палату принесли два кожаных кресла. Мою «умную» кровать подкрутили так, что я мог в ней полусидеть. К ней прикрепили столешницу – чтобы было куда поставить стакан чая и положить бумагу с ручкой. Список посетителей я тоже получил за полчаса до начала официального приема. Пробежал его взглядом, вычисляя, чем расплачивались некоторые из предложенных посетителей, прежде чем их утвердил в списке глава администрации. На три фамилии у меня была устойчивая аллергия. Совершенно не хотелось заниматься вопросами сталелитейной промышленности. Эти фамилии я вычеркнул. И только потом обратил внимание, что в конце списка стояла незнакомая женская фамилия, а список замыкал сам глава администрации – Коля Львович.
«Ладно», – подумал я и кивнул помощнику, стоявшему у дверей в полном молчании и неподвижности.
Вице‑премьер был человеком приятным, идеалистом в политике и прагматиком в личной жизни.
– Господин президент, – начал он, – надвигается катастрофа!
– Гуманитарная? – перебил я, стараясь перевести его с, видимо, заученной и отрепетированной речи на нормальный человеческий диалог.
– Что? – Он опешил.
– Катастрофа гуманитарная? – переспросил я.
Вице‑премьер вздохнул.
– Да, – сказал он. – Вы же знаете – двадцатипятилетие независимости почти совпадает со столетием Октябрьской революции. У нас же до сих пор ни патриотизма, ни национального возрождения не наблюдается. Если мы не сделаем к юбилею независимости решительного и грандиозного в идеологическом смысле шага, то Россия нас с празднованием столетия революции задавит! Я принес предложения. – Он показал плотную папочку.
– Оставляй! – кивнул я.
– Я вам вкратце объясню…
– Очень кратко!
– Я разговаривал с высшим духовенством. Они согласны. Надо ввести торжественную церковную клятву на Библии на верность Родине. Понимаете – выдача паспортов совершеннолетним в церкви, в торжественной обстановке. Паспорта выдают священники. Под это будет написана особая молитва. Все на «державній мові»…
– Это ты со всеми церквями обсудил?
– Нет, только с Филаретом.
– А что же делать с крымскими татарами, католиками и православными Московского патриархата?
– Так я вот… думал, под эту идею можно было бы признать Церковь Киевского патриархата государственной…
– Опять?! Ты сначала объедини все православные церкви, а потом будем дальше разговаривать!
– Но это же невозможно! – Глаза вице‑премьера округлились и стали по‑еврейски мудро‑смиренно‑печальными.
– Ищи новые пути! – посоветовал я и перевел взгляд на помощника.
Вице‑премьер понял, что его время истекло.
– Напомни мне после приема об этих двух юбилеях, – приказал я помощнику, когда первый посетитель ушел.
Москва. Январь 2013 года.
На празднование четырехсотлетия династии Романовых ехали на двух скорых поездах. Первый по всей длине покрасили в цвета украинского флага, второй – в цвета российского. Когда проводили пробный прогон, я наблюдал из вертолета и не мог сдержать восторга. Два поезда, как два длинных флага, проехали двадцать километров, выдерживая дистанцию в триста метров. Еще в вертолете я подумал, что даже эффектнее было бы пустить их по параллельным путям, чтобы никто не мог меня обвинить в неуважении к Российской Федерации. Мол, почему российский поезд‑флаг едет следом за украинским. Но враги на то и враги, чтобы быть в состоянии из любой ситуации высосать повод для провокации.
В официальную делегацию Украины взяли только самых крепких. Весь декабрь по вечерам тренировались в Конче‑Заспе. Благодаря военному оцеплению тренировки делегации прошли незаметно для свободной прессы. Хотя без жертв не обошлось. Температура воды – плюс один, воздуха – минус десять. После третьей тренировки сначала слег в больницу, а потом и подал в отставку госсекретарь здравоохранения. (Я это сразу взял на заметку и решил ввести обязательную сдачу норм по зимнему плаванию для всех занимающих высшие посты. Отличный повод для медицинского отсева амбициозного старья!) Остальные прошли курс «молодого моржа» более успешно. Сам я уже был «моржом» со стажем. Еще до вступления в предельную государственную должность. Будь моя воля, я бы взял в делегацию только членов Ассоциации любителей зимнего плавания, но, как и в старые советские времена, Ассоциация состояла из людей разумных, но ненавидящих политику и политиков. Теперь я их понимаю лучше.
Уже в Москве на Киевском вокзале после помпезной встречи помощник прошептал мне, что в дороге не обошлось без провокации: журналист «Нового Киевского Слова» заплатил машинисту и его охранникам, чтобы ехать в локомотиве российского поезда‑флага. Напоил всех, сократил дистанцию до опасной и даже несколько раз погудел. В российской вечерней прессе эта ситуация обсуждалась как метафора российско‑украинских отношений. Особенно подчеркивалось, что Украина своим экономическим и географическим положением тормозит путь России в Объединенную Европу. Хорошо хоть одна газета поместила комментарий украинского посла. Посол сказал только одну фразу. Зато какую! «Албания спокойно осталась в стороне от Объединенной Европы, находясь у нее в самой середине!»
«Ну, с Албанией он переборщил, – подумал я, просматривая прессу в гостевой резиденции в Барвихе, сидя у камина. – А вообще молодец! Надо будет наградить! Отбиваться от всех нападок надо коротко, буквально одной фразой. Длинные объяснения никто не слушает!»
– Принеси виски! – приказал я помощнику.
– Там привезли церемониальную одежду. – Помощник, поднимаясь со стула, кивнул на дверь.
– И одежду принеси!
Портплед из коричневой бразильской кожи явно был подарком. Как и комплект церемониальной одежды для завтрашнего празднества.
Я представил себе завтрашние заголовки домашней националистической прессы. Да, Романовы угнетали украинский народ. Запрещали украинский язык. Но они строили империю, а империя не может строиться только на основе одной нации. Надо порабощать соседние. Можно даже сказать – не порабощать, а интегрировать соседние народы и территории в свое государство.
Шотландское виски «Balquider» было настоящим «Single Malt» из дубовой бочки, пролежавшей на одном боку сорок лет. Это я прочитал на этикетке.
Возле камина лежала вязанка дров с другой этикеткой – «Русская береза. Made in Finland».
Я приказал помощнику узнать у министра лесного хозяйства, поставляются ли дрова из русской березы в Россию. Если да, то по какой цене. Если нет, то почему.
Комплект церемониальной одежды состоял из плавок цветов украинского флага, махрового халата такой же расцветки с голубым тризубом на нагрудном карманчике и махрового полотенца.
– Ну, как тебе? – спросил я у помощника.
– Царский подарок, – осторожно поделился он своим мнением.
Я усмехнулся. Помощник был прав, хотя в свои слова он вкладывал что‑то другое.
Киев. Март 2015 года.
Ей было лет сорок, этой женщине, чья фамилия стояла предпоследней в утвержденном списке посетителей. И зашла в палату она не одна, а с Колей Львовичем.
– Какой вопрос? – устало поинтересовался я.
– Я только хотел вас познакомить, – негромко произнес глава администрации.
Я насторожился. Коля Львович вел себя подозрительно вежливо и корректно, словно хотел произвести на женщину хорошее впечатление.
– Майя Владимировна Войцеховская, – почтительно произнес он, показывая на нее взглядом.
– Очень приятно. Так, а в чем дело?
– Сейчас вам по состоянию здоровья еще рано принимать некоторые решения.
– Что ты имеешь в виду?
– Если позволите, я объясню вам все завтра или послезавтра. До свидания.
Женщина приветливо улыбнулась и, прежде чем выйти из палаты, кивнула на прощанье. Коля Львович последовал за ней.
– Узнай – кто это и в чем дело! – приказал я помощнику.
Москва. Январь 2013 года.
Большущий открытый бассейн – точная копия бассейна, на месте которого восстановили Храм Христа Спасителя, – был построен на Воробьевых горах.
С утра Москва, укутанная в снежный пух, белела, как волшебное сказочное царство. По распоряжению мэра города Лужкова‑младшего выезд на дороги частных машин был запрещен до 10 утра. В это время над Москвой совершили экскурсионный облет пять десятков больших вертолетов. Непривычно добрым показался огромный город с высоты в тысячу метров. Белые, покрытые нетронутым снегом улицы и проспекты казались замерзшими каналами. С этой высоты не влюбиться в Москву было невозможно.
Рядом с бассейном стояли временные деревянные домики‑избушки. По сути – всего лишь комнатки для переодевания, но на входной и выходной дверях у каждой – государственный флаг. Чтобы гостям понятно было.
Я уже переоделся в церемониальные плавки, надел и халат, и тапочки, когда возникло в моей душе некоторое замешательство. Почувствовал я себя мелким, слабым, незаметным. Видимо, давал о себе знать полет над Москвой. Государственные российские политпсихологи все рассчитали четко. Даже момент воздействия этого полета. И вот теперь я стою перед дверью. За ней – ковровая дорожка по снегу к лесенке, спускающейся в замерзший бассейн, превращенный в уютную с виду прорубь с ровными краями, украшенными еловыми и сосновыми ветками. Вот тебе Русь с высоты полета, а вот она тут же, внизу, у проруби. Исконная, суровая, холодная, навязчивая, торжествующая.
Кто‑то стукнул по двери, перед которой я задержался. Это мой верный помощник. Я не знаю его имени. Да и знать не хочу. После неприятностей с предыдущим помощником я решил держать дистанцию. А лучшая дистанция – это когда ты ничего о человеке не знаешь. Ни имени, ни фамилии, ни места рождения. Зато и он не может к тебе обратиться. Никаких просьб, никаких жалоб. От кого? От человека без имени?!
Снег под ковровой дорожкой хрустит в такт моим шагам. Приятный морозец забирается под халат. Справа от меня по такой же дорожке в халате из британского флага идет молоденький премьер‑министр Объединенного Королевства, лидер Консервативной партии. Слева осторожной походкой приближается к праздничной проруби здорово постаревший за последний год Ким Чен Ир.
А где же сам президент Путин? Я рыскаю глазами по сторонам, но вижу лишь сотни неразличимых лиц, объективы кино‑и телекамер. А! По другую сторону проруби стоит самая большая избушка‑купальня, на крыше которой развевается российский флаг.
Вода приятно обжигает холодом. Эта часть проруби‑бассейна – только для глав государств. Для членов официальных делегаций определен основной бассейн, который отсюда едва виден. Зато видно, что в основном бассейне‑проруби через каждые три‑четыре метра – плавучий столик с шампанским и закусками.
А здесь, в бассейне для глав, никаких столов. Мне на мгновение становится грустно. Это потому, что возникает естественное желание борьбы с холодом. Не помешало бы пятьдесят граммов хорошей украинской водки. Но я уже приучен должностью противостоять своим желаниям. Хочется постоянно. Хочется повысить пенсии и зарплаты, вернуть долги шахтерам, хочется сделать страну счастливой и процветающей. Но обычно в такие моменты появляется Коля Львович или еще кто‑нибудь и четко объясняет: богатая страна – это бедное правительство. Бедное правительство – бедный президент, дешевые машины эскорта, плохая отделка президентского авиалайнера и, в конце концов, потеря уважения коллег по политической карте мира.
Главы делегаций уже все в проруби и ждут. И вот звучит российский гимн и двери главной купальни открываются. На ковровую дорожку выходит хозяин российских просторов. Он не изменился. Все так же невысок, худощав. Год назад он вернулся к власти после четырехлетнего перерыва. Украина его поздравила по‑царски. Подарила километр крымского берега под летнюю виллу. Только так смогли избавиться от совершенно бандитского Центра по охране крымской природы, с которым сама симферопольская власть справиться не могла. А тут всего одна группа российских спецов приехала принимать и оформлять дар, и сразу все руководство Центра пропало без вести.
В проруби Путин первым делом направился к новому президенту США.
Потом он переговорит с президентом Казахстана и, наконец, подплывет ко мне.
Киев. Март 2015 года. Вторник. 02.45 ночи.
– Проснитесь, проснитесь! – Кто‑то вытормошил меня из сна, как поросенка из мешка на пол.
Сразу закололо в груди, и пальцы потянулись к пульту с красной кнопкой для экстренного вызова, лежавшему тут же, на кровати.
– Новости, срочные! – Голос Коли Львовича дрожал.
– Что такое? – спросил я, пытаясь всмотреться еще сонными глазами в его круглое лицо.
«А щеки‑то свежевыбритые! – заметил я мысленно. – Раз успел побриться, значит, не война».
– Надо срочно снимать одесского губернатора, – выпалил он на выдохе. – Вчера в Кишиневе он обсуждал с молдаванами линию границы. Пообещал отдать им три километра автодороги.
– В обмен на что?
– Пока не ясно.
– А откуда ты все это знаешь? У нас что, в Молдавии свои люди есть?
– У наших друзей есть, – ответил Коля Львович.
– А кто у нас сегодня друзья?
– Господин президент, это очень серьезно! Я уже указ подготовил – только подписать надо.
– И кого на его место?
– Брудина.
– Так ты же с ним, кажется, в одноклассниках ходил!
– Поэтому и рекомендую. Я же только тех советую, кого не меньше двадцати лет знаю… Как я могу человека с улицы рекомендовать.
– Да, с улицы опасно. Ладно. Оставь указ. Утром посмотрю.
Коля Львович ушел. Я бросил недовольный взгляд на помощника, спавшего на своем стуле возле телефона. Он проспал весь разговор, и мне захотелось наорать на него. Но имени я его не знал, а ругать его просто так, как безымянную скотину, не хотелось.
Снова заснуть не получалось. Зато вспомнилась эта женщина. Как ее? Майя Владимировна? Кто она? Нет ли и тут какой‑нибудь опасной интриги дорогого главы администрации? Майя… А сейчас март. Рановато она появилась…
Я усмехнулся. Волна неожиданной веселой бодрости наполнила тело. Я запустил в помощника подушкой. Он подпрыгнул. Оглянулся на меня испуганно.
– Не спать! – крикнул я ему.
Киев. Июль 1983 года. Пятница.
В ресторане «Дубки» на Сырце празднуется одновременно четыре свадьбы. Три – по беременности. Четвертая – тихая и немолодая. Не невеста, конечно. Сама свадьба. Жениху – лет пятьдесят, невесте – около тридцати. Гостей у них мало – человек восемь. Они негромко сидят за составленными в один прямоугольник тремя столиками. Я бы подумал, что просто встретились старые друзья, если б один из них, краснолицый в полосатом костюме‑троечке с ослабленным узлом серебристого галстука, не провозглашал время от времени: «Горько!»
Моя свадьба – «по беременности». Поэтому за столом только мы со Светкой да родственники. «Ничего, – думаю я, – через пару дней отмечу ее по‑настоящему. С друзьями и без жены!»
В Киеве от жары закипает асфальт. Его запах витает даже здесь, в ресторане. И исчезает он, только когда подносишь к самому носу стопку водки. Если подносишь бокал с шампанским – запах асфальта остается.
«Нет ли здесь предупреждения? – думаю я, разрезая тупым ножом котлету по‑пожарски. – Может, запах асфальта – это символ семейного быта?»
Я смотрю на часы, подаренные позавчера будущим тестем. Они стоят. Заводить их не хочется. Ведь если заведу – они начнут отсчитывать минуты моей новой несвободной жизни!
Когда‑нибудь я разведусь и буду платить алименты. И часы показательно верну бывшим родственникам. А пока атмосфера праздника мечется между вынужденным счастьем и мудрой еврейской грустью.
Киев. Март 2015 года.
– Так кто эта женщина? – спрашиваю я Колю Львовича, одновременно уминая ложка за ложкой манную кашу, политую раздавленной клубникой.
– Главврач просил дать вам еще пару дней на укрепление здоровья. Потом я расскажу.
– Интригуешь?
– Что вы, господин президент! – Коля Львович трясет головой, отчего его собранная с утра штатным парикмахером прическа распадается. Точнее, распадается пробор. Его лакированная монолитная волна ломается, и часть шевелюры зависает надо лбом. Он это чувствует и возвращает волосы на место.
– Тебе говорили, что ты похож на молодого Берию? – спрашиваю я.
– Что это у вас за настроение сегодня? Вы же Берию не видели! Да и какой я молодой? Старше вас!
– Берию не надо видеть, чтобы знать, кто на него похож! Это не портрет, это символ.
Я вижу, как Коля Львович начинает закипать изнутри. На круглом лице – еще улыбка, а в глазах уже холодный огонек.
– Если б вы знали, сколько грязи приходится ради вас разгребать! – говорит он почти сердито. – А вы даже тот указик о нанесении минимального вреда государству уже два месяца не подписываете!
– Я под наркозом ничего не подписываю! А по этому твоему указику мы сразу выпустим на свободу добрый десяток опасных преступников!
– Да какие они преступники? Бывший президент, два премьера, а остальные – фигуры третьего ряда! А не подпишете, так и вас потом посадят.
– За что?
Я бросаю взгляд на помощника, сидящего у входной двери возле тумбочки с телефоном. Он, бедный и бледный, делает вид, что читает книгу. Жаль, что не видно обложки.
– За нанесение государству финансового ущерба в размере свыше трех миллиардов евро!
– Это я столько ущерба нанес?! – Я отодвигаю тарелку из‑под манной каши и пытаюсь вынуть из пазов накроватную столешницу.
– Не нанесли, так нанесете. Или люди ваши нанесут, а отвечать вам! Подпишите указ! Всего‑то делов – увеличить размер ущерба, за который наступает уголовная ответственность, до десяти миллиардов евро! И закон сохранится, и сидеть никто не будет!
– Пошел на хер, мудак! – кричу я, не на шутку рассердившись.
Тарелка не удерживается на столешнице. Летит вниз. Звонко разбивается.
Помощник подпрыгивает. Его книга падает на пол, и я наконец вижу, что он читал «Мертвые души» Гоголя. Хорошо, пускай самообразовывается!
Коля Львович вылетел из палаты, как пробка из бутылки. В открытую дверь вошел главврач. За ним санитарка с веником и совком.
– Вам еще рано в полную меру заниматься государственными делами, – спокойно проговорил он, опустив взгляд на лежавшую на полу книгу.
Помощник нагнулся, схватил ее и спрятал в тумбочку.
Киев. Святошино. 31 декабря 1977 года.
На часах – одиннадцать вечера. В авоське – холодная из‑за уличной температуры бутылка «Мускатного игристого». Нас трое – я, Игорь Мельник и Юра Каплун. Этим вечером мы неудачники. Светкины родители собирались в гости, а мы собирались к Светке, чтобы у нее встретить Новый год. Но там случилась драма. Ее мама обнаружила у мужа в шкафу загашник, в котором накопилось триста рублей из недоданной в семейный бюджет зарплаты и пачка презервативов. Она устроила скандал. Он дал ей в глаз. Скандал затих. А синяк под глазом Светкиной мамы остался. В результате они остались дома и будут праздновать вдвоем. Даже Светку отправили к двоюродной сестре.
Запасной аэродром не был подготовлен. Улицы пустынны. Температура – минус десять. Мы идем от одного автомата газ‑воды до другого, но все стаканы украдены до нас. За каждым окном – радостный праздничный свет. Там пьют и смеются дети Советского Союза, а мы, как пасынки, не знаем, куда себя приткнуть? К чьей любви прислониться? У чьей печки погреться?
Когда из форточки первого этажа доносится телевизионный звон курантов и хозяин – паразит – докручивает ручку громкости до максимума, у меня на глазах выступают слезы. Слезы обиды.
Мы заходим в ближайшее парадное. Прислоняемся к ребристым батареям – хоть они теплые. Юра открывает шампанское, и мы по очереди передаем бутылку друг другу. Как индейцы трубку мира. Шампанское пить из горлышка трудно. Оно воздушное, кислое. Рвется пузырьками в нос, а потом и из носа.
– Ничего, скоро пьяные пойдут по улицам гулять, – успокаивает нас Игорь Мельник. – Найдем себе компанию!
Москва. Январь 2013 года.
Президент США и английский премьер не выдерживают праздничной церемонии и выбираются из бассейна‑проруби, где их уже ждут помощники с теплыми махровыми халатами в руках. Укутавшись, они тут же выпивают по рюмке водки, поднесенной девушкой в «российском» купальнике с кокошником на голове. И идут к надувному ангару, где накрыт традиционный русский стол. Для теплолюбивых лидеров. Остальные пока в проруби. Каждый ждет своей очереди поговорить с президентом России. Хочешь поговорить – терпи!
Мне как раз не трудно. Холодная вода приятно обжигает живот и ноги. Время от времени я погружаюсь до подбородка – надо стараться охлаждаться равномерно, чтобы не гонять по венам и артериям разно‑теплую кровь.
Разговор у нас, как обычно в Крыму, начинается со взаимных претензий. Проблемы те же, но зато стабильные и легко откладываемые на далекое будущее. Хотя вспоминать о них приходится регулярно. Иначе не о чем было бы говорить. Долги за газ, Севастополь, отношения с Турцией и украинские батальоны на российской службе.
– Ты же ввел пропорциональные выборы в парламент, – говорит он мне своим обычным равнодушным тоном. – Так почему же запретил проводить их в Севастополе?
– Вы же понимаете, что за места в парламенте борются партии, представляющие различные финансовые интересы. А в Крыму – партии, представляющие разные этнические группы. Если я дам добро, победит Российская партия Крыма, ну еще партия «Татарский Крым» получит процентов двадцать, а Украинскую партию Крыма даже к выборам не допустят. Что мне потом мудаки в Верховной Раде скажут?
– А ты им покажи номера их зарубежных счетов! Или, может, ты не знаешь, куда бюджет уплывает? Я могу поделиться. У меня человек на сорок из твоей Рады досье есть. Прислать копии?
– Не надо.
– Смотри, не удержишь власть в центре – окраины осыпятся. Я отвернусь, границы закрою. Вентили закручу…
– Помните, вы предлагали провести операцию «Чужие руки»? – напоминаю ему я, выводя разговор на тот уровень, который ему нравится. Пора заставить его улыбнуться.
– А что, ты уже согласен?
– Почти. Надо только определить состав нашей бригады, которая пощиплет вашу верхушку.
– Чего определять? Могу сегодня же тебе передать. Имена всех твоих честных чекистов нам известны, а остальные нас не интересуют. Ты лучше определи границы, в пределах которых можно у тебя проводить зачистку.
Я киваю. Он смотрит на часы. Потом взгляд его маленьких глаз уходит мимо меня в сторону прохода‑канала, через который в обычный день можно попасть в другие открытые бассейны этого комплекса.
– Ладно, туркмен‑баши подождет, – говорит он сам себе. Потом своим взглядом направляет мой в сторону того самого канальчика.
Там из легкого тумана выплывает стол‑ладья, над которым висит что‑то странное.
Деревянная ладья с низенькими бортами, заставленная хрустальными фужерами, шампанским, горками блинов с икрой и прочим, подплывает ближе. Останавливается в центре бассейна‑проруби. Теперь над ней можно четко увидеть лазерное голографическое изображение всей семьи последнего Романова. Они настолько реальны, что меня пробирает дрожь. Я ловлю на себе взгляд царя Николая и хотя понимаю, что это всего лишь спецэффекты, но на мгновение мне делается страшно. Что‑то холопье возникает в душе, да и сама душа, любящая холод и зимнее плавание, вдруг скукоживается, прячется.
Царевич Алексей вдруг поднимает руку и обводит ею всех собравшихся в проруби. Улыбается. Оборачивается. В его глазах – искренняя радость и любопытство.
– Утром над Москвой летал? – спрашивает вдруг российский президент.
А я‑то думал, что он уже отплыл.
– Летал, видел, – говорю я. – Красотища! Белые проспекты!
– Я хотел всем показать, что Москва не хуже Питера!
Голова российского президента не спеша движется в легком тумане над водой в сторону президента Молдавии.
А я не могу оторвать взгляда от царской семьи. Словно это изображение включило в моей генетической памяти рычажок верноподданничества.
– За Росссс‑сссс‑сию! – гремит над комплексом усиленный чистый мужской голос. – За матушку городов и земель русских!
Рука тянется к ближайшему хрустальному фужеру.
Киев. Март 2015 года.
– Ты узнал, кто эта женщина?
Помощник отрицательно мотает головой. Во взгляде – чувство вины.
– Почему не узнал?
– Из тех, кто со мной может разговаривать, никто ничего не знает, а в Администрации… Они же на меня плевать хотели! – В голосе слышна обида.
– Ну‑ну, – успокаиваю его я. – Будешь себя правильно вести, сам потом на них плевать будешь!
В его взгляде появляется благодарность и надежда на лучшее.
– Тебе Гоголь нравится? – спрашиваю я. Просто настроение у меня в это утро доброе.
– Нет, – признается он. – Но дочке задали в школе, а у нее нет времени читать.
– Чем же она занимается?
– Она руководит кружком юных адвокатов. Сейчас каждый день своих в суды водит. Процессы слушать.
– Сколько ей лет?
– Тринадцать.
– Плохое число, – вырывается у меня, и я тут же понимаю, что на мгновение отвлекся от разговора. Спохватываюсь: – Но возраст хороший. Золотой возраст!
Киев. Сентябрь 1983 года. Суббота.
За окном шелестит по листьям дождь. Окно давно не мытое. В коридоре роддома тихо. Под холодной батареей стоит блюдце с молоком, возле него спит котенок. Рыжий и худой. Толстая нянечка в грязном белом халате, проходя мимо, останавливается, опускается на корточки и гладит спящего котенка.
– Бедолашный, – говорит она сочувственно. Потом поднимается и, не обращая на меня никакого внимания, уходит.
Приглушенный крик роженицы долетает откуда‑то из недр роддома. Я тоже в этих недрах, но, судя по крику, между мной и роженицей две‑три двери или перегородки. Может, это Светка?
Я прислушиваюсь. Снова звучит крик, но крик не голос – трудно разобрать, кому он принадлежит.
Снова тишина. Котенок проснулся и пьет молоко.
Женщина‑врач быстро проходит коридором и исчезает за белой дверью. На двери никакой таблички нет, значит, и за ней нет ничего конкретного. Просто кто‑то рожает.
Снова крик, только теперь уже другой.
Опять мимо меня проходит толстая нянечка. В руках швабра и железное ведро, на котором красной краской написан инвентарный номер.
– Извините, – останавливаю я ее. – А сколько обычно роды тянутся?
– Пока ребенок не родится, – отвечает она и уходит.
«Ну ладно, будем ждать», – вздыхаю я. Потом думаю, что даже чекушки крымского портвейна с собой не принес, чтобы отпраздновать! Смотрю на часы, подаренные тестем перед свадьбой. «Ракета», белый металл, хромированный браслет. Половина второго ночи.
В коридор входит женщина‑врач. Ее взгляд останавливается на мне.
– Ваш ребенок родился мертвым, – говорит она таким тоном, будто я в чем‑то виноват.
Я растерян. Я не знаю, что делать.
– Мальчик? Девочка? – спрашиваю.
– Мальчик. Жену вашу оставим здесь на три дня,