Евгений Кобелев
ХО ШИ МИН
Автор выражает глубокую благодарность всем вьетнамским и советским товарищам, которые оказали помощь в сборе материалов для этой книги.
Автор также признателен вьетнамским соратникам Хо Ши Мина, писателям, журналистам, чьи воспоминания, очерки, рассказы о великом сыне Вьетнама были использованы при подготовке книги.
Каждый шаг нашей партии и народа за последние сорок лет неразрывно связан с кипучей и прекрасной революционной деятельностью Хо Ши Мина. Вся его жизнь, отданная без остатка делу борьбы нашего народа и партии, — это бессмертный гимн во славу вьетнамской революции.
Генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Вьетнама Ле 3уан («Вьетнамская революция», 1970 г.)
«МЫ— ИЗ НГЕАНА!»
В годы героической борьбы вьетнамского народа против американской империалистической агрессии мне, автору этих строк, довелось работать во Вьетнаме корреспондентом ТАСС. Пожалуй, особенно запомнились мне дни, проведенные в июне 1965 года в южных провинциях ДРВ.
Шел третий месяц войны, черным дымом пожарищ заволакивавшей ярко-голубое небо Вьетнама. Наш корреспондентский «газик», покрытый маскировочной сеткой с развевающимися на ветру банановыми листьями-крыльями, короткими перебежками продвигался на юг — в небе редко смолкал гул американских бомбардировщиков.
Изуродованные воронками фронтовые дороги сходились у бамбуковых переправ через полноводные реки. Здесь жизнь начиналась только с наступлением темноты. Вспоминаются томительные минуты и часы, проведенные в ожидании невидимого парома. Тут же, у причала, ночной рынок. Бледный свет чадящей коптилки выхватывает из темноты пергаментные лица старух — торговок. На разостланных прямо на земле циновках — бананы, кокосы, личжи, огромные морские крабы. Покупатели — такие же, как и мы, проезжие, — присвечивая себе карманными фонариками, торгуются вполголоса и как-то виновато. За рекой, в нескольких километрах отсюда, там, где расположен центр провинции Нгеан[1]— город Винь, вновь грохочет канонада, бухают разрывы бомб, небо полыхает заревом пожарищ.
|
|
На эти оставшиеся несколько километров мы потратили всю ночь, и только к утру, когда первые лучи нестерпимо жаркого июньского солнца залили землю, «газик» въехал на улицы Виня. Притихший пустынный город встретил нас истошным воем сирены воздушной тревоги, которая уже не прекращалась до самого вечера. В Ханое приходилось много слышать о том, что Винь подвергается ожесточенным налетам вражеской авиации, но мы не могли себе даже представить того, чему стали свидетелями в первые же часы пребывания в городе. Зенитки грохотали так, что невозможно было расслышать говорящих рядом людей. Все небо усеяли белесые кляксы разрывов зенитных снарядов. Надсадный свист падающих бомб пригибал к земле. Безостановочно, волна за волной шли на город со стороны Тонкинского залива армады американских бомбардировщиков.
Глубокой ночью, смертельно уставшие, измотанные сорокаградусной жарой и постоянным напряжением, мы пробирались по невидимым тропкам через рисовые поля к одной из окрестных деревенек на ночлег. Кто-то спросил нашего провожатого — бойца роты народного ополчения, как люди выдерживают все это изо дня в день. Мягко улыбнувшись, тот ответил полушутя, полусерьезно: «Мы же из Нгеана!» Впоследствии всякий раз, когда приходилось бывать в этих краях, я непременно от кого-нибудь слышал эти слова. Гордым «Мы — из Нгеана!» местные жители сопровождали свои рассказы о новой победе над воздушными пиратами, о сверхплановых центнерах риса, собранных на полях, об удачной поэме о южновьетнамских братьях, написанной местным молодым поэтом, о красивой песне, которую юные ополченки пели звонкими голосами в расположении одного из зенитных дивизионов, замаскировавшихся в зарослях банановых деревьев.
|
|
Чем же необычен этот край, которым так гордятся его жители? Здесь не найдешь сказочных красот Халонга — залива Погрузившегося дракона, этого «восьмого чуда света», не увидишь живописности горных пейзажей северного Вьетбака и южного плато Тэйнгуен, славящихся бесчисленными бурными водопадами и глубокими пещерами, не насладишься совершенством созданных самой природой знаменитых бухт и пляжей Камраня и Нячанга. Напротив, с давних времен провинцию Нгеан в народе олицетворяли с дурной славой «желтых лесов» — непролазных болотистых джунглей у подножия хребта Чыонгшон, кишащих хищниками, змеями и ядовитыми насекомыми, с черными делами «лаосского ветра» — так здесь называется испокон веку знойный ветер-суховей, дующий в летнюю пору с гор Лаоса, который иссушает до трещин землю, сжигает траву и деревья, в его горячих порывах задыхаются люди и животные. Не обходят стороной этот край и самые разрушительные тайфуны. В мифических сказаниях народности мео, живущей в горных районах провинции, сохранились упоминания об ураганах, уносивших людей, скот и даже сдвигавших горы. В довершение ко всему природа обделила Центральный Вьетнам плодородными, годными к обработке землями, поэтому жили здесь всегда крайне бедно и голодно.
|
|
Не красотами и богатством природы, а своими жителями славен этот край. Победить стихию, выстоять в борьбе с лишениями могли только сильные духом люди. Вот почему у здешних обитателей из поколения в поколение выковывался особый, незаурядный склад характера, несгибаемая воля истинных борцов, многие из которых оставили заметный след в четырехтысячелетней истории вьетнамского народа.
Издревле считается, что в этих краях живут гордые, горячие, свободолюбивые вьетнамцы. В эпоху средневековья они первыми откликались на призывы легендарных полководцев, первыми шли под их знамена, чтобы освободить свою землю от чужеземных поработителей. Многие вьетнамские императоры и крестьянские вожди не раз создавали здесь свои опорные базы, чтобы преградить путь дальше на юг полчищам китайских завоевателей. Здесь они пополняли местными жителями свои армии, а затем шли на север и освобождали родную землю от захватчиков.
Во времена французского колониализма отсюда взяли начало многие национально-патриотические движения вьетнамского народа. В 1930 году провинции Нгеан и Хатинь стали местом рождения первых во Вьетнаме органов народной власти — Советов рабочих и крестьянских депутатов. Это первое организованное выступление вьетнамского пролетариата под руководством коммунистической партии сыграло роль генеральной репетиции Августовской революции 1945 года, принесшей вьетнамскому народу освобождение от колониального ига. На стенах мемориала Тхайлао, неподалеку от Виня, воздвигнутого в память о героях вьетнамского советского движения, начертаны имена двухсот семнадцати революционеров, павших от рук колонизаторов.
Провинция Нгеан дала Вьетнаму целую плеяду выдающихся деятелей. Особенно примечателен в этом отношении уезд Намдан, расположенный к северу от Виня. Там что ни деревня, то обязательно родина национального героя — древнего полководца, великого поэта, выдающегося революционера. Неудивительно, что именно здесь 19 мая 1890 года родился, провел свои детские и отроческие годы великий сын Вьетнама товарищ Хо Ши Мин.
Будущий руководитель вьетнамского народа появился на свет в один из самых трудных периодов его истории. В середине XIX века французский император Наполеон III, стремясь реваншироваться за своего великого предка Бонапарта, приступил к колониальной экспансии на Азиатском континенте. Одной из первых целей его захватнической политики стала Великая страна Юга, как гордо называли свою родину вьетнамцы.
До этого главным врагом вьетнамского государства всегда были китайские феодальные династии, которые почти десять столетий (с 39 года до нашей эры по 939 год) господствовали над Вьетнамом и в последующие века неоднократно совершали нашествия на эту страну, но каждый раз терпели сокрушительные поражения. Так, в начале XV века после долгой, изнурительной борьбы, которую возглавили национальные герои — рыбацкий сын Ле Лой и ученый муж Нгуен Чай, из Вьетнама были изгнаны минские правители. Прошло три столетия самостоятельного развития, и вот на горизонте замаячил новый, не менее опасный враг.
В августе 1858 года эскадра французских боевых кораблей, в которую входили испанские суда, предприняла неожиданное нападение на крепость Дананг, прикрывавшую путь к вьетнамской императорской столице Хюэ. Через год эскадра направилась к Сайгону и после непродолжительного боя овладела им. Несмотря на явное военное превосходство, колонизаторы не смогли заставить Вьетнам капитулировать сразу и вынуждены были действовать, как писали вьетнамские историки, «подобно шелковичному червю, постепенно поедающему листья тутовника». Только через 25 лет, в 1883 году, вьетнамский императорский двор выбросил белый флаг, поставив свою подпись под кабальным договором, по которому Вьетнам признавал владычество Франции.
Верные принципу завоевателей «разделяй и властвуй», колонизаторы расчленили завоеванную страну на три зоны, каждая из которых получила разный статус. Юг Вьетнама стал французской колонией под названием Кохинхина (по-вьетнамски — Намбо или Намки), Северный и Центральный Вьетнам, названные соответственно Тонкин и Аннам (по-вьетнамски — Бакбо и Чунгбо или Бакки и Чунгки), получили статус протекторатов. Формально там были сохранены вьетнамская администрация и даже власть императора. Фактически же всеми делами и в колонии и в протекторатах управляли французы: в Кохинхине — губернатор, в Тонкине и Аннаме — верховные резиденты.
Однако пришельцам с Запада — тэям, как называли их вьетнамцы, не скоро удалось полностью подчинить себе завоеванную страну. В тростниковых долинах Юга, в глухих джунглях Севера, в горных отрогах Центрального плато продолжали действовать многочисленные партизанские отряды. В 1885 году 12-летний император Хам Нги, год назад возведенный на престол, бежал вместе со своим регентом из столичной резиденции в горный район, где была заранее создана укрепленная база, и обратился оттуда с воззванием к населению подниматься с оружием в руках против чужеземных пришельцев. Начавшееся освободительное движение, которое возглавили представители феодальной интеллигенции, получило в истории Вьетнама название «кан выонг» — «верность монархии». Только к концу 90-х годов французским колониальным войскам удалось вначале захватить в плен мятежного императора, а затем подавить основные очаги движения «кан выонг».
Между тем ни пленение Хам Нги, ни возведение на престол его брата Донг Кханя, присягнувшего на верность завоевателям, не положили конец вооруженному сопротивлению вьетнамцев, которое продолжалось еще без малого два десятка лет. В районах Центрального Вьетнама борьбу продолжали представители феодальной интеллигенции, объединившиеся вокруг «первого ученого» провинции Хатинь Фан Динь Фунга. В Северном Вьетнаме не давала покоя колонизаторам партизанская, армия народного полководца крестьянина-бедняка Хоанг Хоа Тхама, который пал от руки предателя в 1913 году, а его основные силы были разгромлены только к началу 20-х годов. В народе распространялись, переходя из уст в уста, поэмы и песни, в которых воспевались легендарные подвиги партизанских вождей и их соратников.
Но это были последние отголоски затихающей бури. И, воспевая беззаветную доблесть самых непреклонных из патриотов, устные сказания в то же время горько скорбели об утраченной свободе родной отчизны, в них слышалась тоска по безвозвратно ушедшему светлому прошлому. На порог XX века Великая страна Юга вступила закованной в кандалы рабства.
Но она не смирилась, она ждала своего часа, ждала появления новых героев, которые могли бы поднять выпавшее из рук патриотов уходящего века знамя национального освобождения. И если до славного часа победы было еще очень и очень далеко, то провозвестники ее уже рождались во вьетнамских городах и селах, они узнавали от отцов и старших братьев о героическом прошлом и горьком настоящем своей родины, и сердца их наполнялись ненавистью к чужеземным поработителям.
С ДУМОЙ О СВОБОДЕ
В деревушке лесной, где лишь
Несколько мау худосочной земли,
Не хватает бататов и маниоки,
Чтобы люди досыта есть могли.
Исхудавших лиц угластые скулы.
Тщедушные собаки. Тощие куры.
А вокруг — тысячи таких же деревень,
Молчаливая жизнь, бедная, забитая,
Словно сама же собою забытая.
Те Лан Вьен [2]
— «На коленях осмеливаюсь просить Ваше величество простить своей верной армии ошибку, которую она совершила, не находясь возле Вашего величества, чтобы защитить Вас от предателей и врагов. По стечению злосчастных обстоятельств, от которых страдает наша родина, Небу было угодно, чтобы в столь ужасный момент самые преданные слуги императора оказались в отдалении от него» — так писал сыну Неба — императору Хам Нги — его верный регент Тон Тхат Дам, услышав страшную весть о том, что юного монарха предали и он схвачен жестокими пришельцами — тэями. Дам не мог вынести позора потери родины и трона и покончил с собой. Перед смертью он добился от находившихся при нем мандаринов и ученых обещания никогда не служить завоевателям.
А императора вместе с его свитой под стражей привезли в Хюэ и, заковав в кандалы, отправили в далекую западную страну Францию, откуда пришли тэи. Ему было тогда всего семнадцать лет, но его полное достоинства и самообладания поведение поразило даже врагов. Он не склонил головы перед своими мучителями, смело глядел им прямо в глаза. Так, с гордо поднятой головой и бесконечной печалью во взоре, он и покинул родную землю.
Рассказчик, пожилой мужчина с остроконечной бородкой, поправил чадящий фитилек коптилки и глянул на своего двенадцатилетнего сына, который безмолвно слушал его, широко раскрыв глаза. С двумя забавными пучками волос на бритой голове — таков местный обычай, — в черной домотканой курточке с застежкой на боку, мальчик, которого звали Нгуен Тат Тхань, едва сдерживал рыдания, по худым его щекам катились слезы.
— Отец, а где же были наши герои, почему тэи так легко победили нас?
— Нет, сынок, чтобы покорить нашу страну, тэям понадобилось почти тридцать лет. Да и сейчас костер сопротивления еще не затух.
Нгуен Тат Тхань любил вечерние беседы в родном доме, когда за окном темным-темно, как бывает только в тропиках, а в комнате горит коптилка, и можно слушать бесконечные рассказы отца о далеких и близких временах. Его отец Нгуен Шинь Шак слыл самым ученым человеком в деревне. Он получил классическое конфуцианское образование, знает наизусть «Четверокнижие» и «Пятикнижие» — канонические книги древнего конфуцианского учения. Недавно он ездил в столицу на конкурсные экзамены и вернулся оттуда с «веткой коричного дерева в руках» — так в старину говорили о тех, кто успешно выдерживал крайне строгий отбор соискателей высших монарших почестей. Книжнику из деревни Кимлиен указом императора было присвоено звание фобанга — вторая по значению ученая степень.
Это событие многое изменило в семье Тханя. В старом Вьетнаме у человека, как правило, было несколько имен. Первое, или молочное, имя ребенок получал при рождении, и оно сохранялось за ним до школьного возраста. Когда же ребенок поступал в школу, глава семьи давал ему официальное, или «книжное», имя. При рождении Тханя нарекли Нгуен Шинь Кунгом. Добившись успеха на конкурсных экзаменах, Нгуен Шинь Шак по возвращении домой первым делом дал новое имя младшему своему сыну, который уже достиг школьного возраста. Он назвал его именем, которое отвечало переживаемому им в те минуты победному чувству: Нгуен Тат Тхань, что можно перевести как Нгуен-Триумфатор.
В колониально-феодальном Вьетнаме звание фобанга автоматически давало право занять важный чиновничий пост в центральном административном аппарате. Сразу же после завершения конкурсных экзаменов Нгуен Шинь Шаку предложили хорошую должность в императорской столице. Однако отец Тханя отказался от лестного предложения. Патриотически настроенные юноши в округе не раз вспоминали его слова, ставшие крылатыми, которыми он объяснил друзьям свой отказ от должности: «Чиновники — это рабы среди рабов и даже в еще большей степени рабы».
Только через восемь лет, когда в семье возникли материальные затруднения, он принял назначение на должность начальника уезда в провинции Биньдинь в Кохинхине. Однако деятельность его на этом посту шла вразрез с требованиями властей: должников он не наказывал, жалобщиков заставлял мириться, несправедливо заключенных в тюрьму выпускал на свободу. И уже через несколько месяцев приказом губернатора он был смещен с должности.
Нгуен Шинь Шак принадлежал к своеобразной социальной группе во вьетнамской деревне той поры — феодальному ученому сословию. Представителей этой группы принято по традиции называть конфуцианцами, так как или были последователями учения Конфуция — Мэньцзы, которое проникло во Вьетнам из Китая и с XV века стало официальной религией и идеологией вьетнамских феодальных династий. Однако название это не совсем верно, так как на вьетнамской почве, считают современные вьетнамские историки, конфуцианское учение подверглось сильному воздействию местных национально-патриотических традиций и идеалов и приобрело совершенно несвойственные ему изначально прогрессивные черты.
Так, если китайские завоеватели и их вьетнамские коллаборационисты стремились к утверждению наиболее реакционных черт конфуцианства — преклонения перед властью, консерватизма, догматизма, схоластических форм просвещения, то патриотически настроенные и прогрессивно мыслящие представители вьетнамской феодальной интеллигенции делали упор на имевшиеся в нем рациональные, позитивные по тем временам элементы. Более того, они шли еще дальше, приспосабливая конфуцианство к нуждам национально-освободительной борьбы вьетнамского народа, преобразовывая его в национально-патриотическое по духу, зачастую даже антимонархическое учение. Вот почему во Вьетнаме исторически сложилось такое положение, что ученые-конфуцианцы становились нередко национальными героями, вождями освободительных войн, руководителями или участниками крестьянских восстаний.
Одна из доминирующих заповедей в конфуцианских канонах — это «чжун» — верность. Согласно Конфуцию подданные должны соблюдать безоговорочную верность своему императору. Вьетнамский же «чунг» — верность — всегда оговаривался рядом условий, главное из них — отношение императора к родине. Если император патриот, то «чунг куан» — «верность императору» — согласно вьетнамской традиции сливается с «ай куок» — любовью к родине. Если же император капитулирует перед врагом, предает родину, то происходит разрыв между понятиями «чунг куан» и «ай куок», и тогда верность императору уже не является обязательной для его подданных.
Особенно наглядно проявился специфический характер вьетнамского конфуцианства с приходом французских колонизаторов. Конфуцианцы, эти аристократы духа, были главной опорой вьетнамской монархии, пока она находилась во главе Сопротивления. И они же в основной своей массе решительно стали в оппозицию к императорской династии Нгуенов, когда та после поражения движения «кан выонг» пошла в услужение к завоевателям. В противоположность христианству, с которым мысленно связывали колонизаторов, насильственно насаждавших учение Христа на вьетнамской земле, конфуцианство воспринималось в эти годы как символ всего исконно вьетнамского.
Нгуен Шинь Шак был верным сторонником конфуцианской патриотической партии. Патриотические идеалы этой партии Нгуен Шинь Шак стремился привить и своим детям. Именно благодаря благотворному влиянию отца Тхань, хотя он, так же как и его сверстники, штудировал канонические книги конфуцианства, воспринял в конечном счете несколько иную систему идейно-политических взглядов, которую условно можно назвать своеобразной разновидностью конфуцианского учения, процеженного сквозь сито вьетнамского патриотизма.
Односельчане любили и уважали Нгуен Шинь Шака. Его редко звали по имени, а величали уважительно «господин доктор». Незадолго до конкурсных экзаменов, где он получил это почетное звание, умерла при родах в возрасте тридцати двух лет его жена, мать Тханя Хоанг Тхи Лоан. Родившийся хилым, ребенок, который был четвертым по счету в семье, прожил недолго. Убитый неожиданно свалившимся на него горем, Нгуен Шинь Шак отправил детей к родителям жены, а сам вернулся в Хюэ. Узнав о крупном успехе на экзаменах своего односельчанина, жители Кимлиена на общинной сходке договорились отвести первому в их деревне фобангу небольшой земельный участок и построить новый дом. Не прошло и месяца, как посреди деревни, между кузницей и общинным прудом, появилось довольно просторное бамбуковое строение под соломенной крышей, мало чем отличавшееся от других деревенских хижин, куда и переехал Нгуен Шинь Шак с детьми.
В комнате, где жил Тхань, вся мебель состояла из гамака, подвешенного к стене, в котором спал мальчик, и грубо сколоченных деревянных стола и скамьи. Небольшой двор, окруженный густыми зарослями бамбука и банановых деревьев, стараниями всей семьи был превращен в настоящий сад. В нем росли арековые пальмы, лимонные и грейпфрутовые деревья и одно большое, раскидистое хлебное дерево с огромными и круглыми, как тыква, шершавыми плодами.
Деревня Кимлиен славилась обилием прудов, где вперемежку с темно-зеленой ряской, густой сеткой покрывавшей их поверхность, то тут, то там поднимались из воды белые и розовые бутоны короля цветов — лотоса. Отсюда и произошло название деревни — Кимлиен, что значит лотос. В прудах водилась рыба, и маленький Тхань любил смотреть по утрам, как односельчане ловили ее сетями, а нередко и сам сидел с приятелями-мальчиками на берегу с самодельной удочкой. В прудах спасались от жары и свирепых мух косолапые буйволы, из воды торчали только их черные морды с умными печальными глазами. На крупах у буйволов важно восседали крестьянские мальчишки с неизменными бамбуковыми свирелями в руках.
Любовь к песням юные жители деревни Лотосов, как и других деревень этого края, впитывали с молоком матери. Нгеанцы убеждены, что гордость вьетнамской классической литературы Нгуен Зу стал великим поэтом потому, что родился и рос в мире нгеанских песен и частушек, еще в детстве овладел сложным искусством импровизации. Большой любовью у жителей этих мест пользуются старинные народные песни, особенно колыбельные, воспевающие родную природу, любовь к своему краю, к родине. В детстве Нгуен Тат Тхань не раз слышал эти песни. Его тетка была известной в уезде певуньей, и ее даже приглашали петь в другие уезды.
Жили в деревне Кимлиен крайне бедно. Пахотной земли не хватало, в среднем на душу населения ее приходилось всего по три шао[3]. И почти вся она была сосредоточена в руках нескольких богатых семей. Основную массу жителей деревни составляли бедняки арендаторы. Вечно голодные и оборванные, они за неимением одежды почти круглый год ходили в трусах, из-за чего деревню Лотосов чаще называли в округе гораздо менее поэтическим именем Бесштаново.
Бедность и страдания Тхань видел вокруг себя каждодневно. С крестьянина драли три шкуры чиновники, приезжавшие собирать многочисленные, к тому же постоянно растущие налоги, не знающий границ в своем лихоимстве нотабль — общинный староста — и, наконец, деревенские богатеи.
Да взять хотя бы семью соседа, дядюшки Дьена. Сколько раз в году она могла позволить себе сытно поесть? Наверное, только в дни тэта — праздника встречи Нового года по лунному календарю, когда крестьяне резали последних поросят и кур, покупали рисовую водку, чтобы хоть раз в году погулять вдоволь и забыть на несколько дней о полуголодной жизни. При виде того, как бедно живут в родной деревне, как часто и надолго уходят разорившиеся односельчане в город на заработки, где подчас терялся их след, Тхань вспоминал роскошные экипажи высокопоставленных тэев в Хюэ, куда его возил отец, расшитые золотом и драгоценными камнями наряды императора и его свиты в дни весенних гуляний и на празднестве жертвоприношений к алтарю Неба и Земли, что возвышается на живописном холме к югу от столицы. Почему же так несправедливо устроена жизнь?
Тхань рос очень впечатлительным ребенком. Чужие страдания и горести ранили его сердце больнее, чем собственные. Пожалуй, самым сильным потрясением, оставившим глубокий, неизгладимый след в его душе, стали трагические события, связанные со строительством ненавистной «дороги Кыазао».
Кыазао — ущелье в горах верховьях реки Голубой на вьетнамо-лаосской границе. Через это ущелье сквозь непроходимые джунгли, где редко ступала нога человека, должна была пройти дорога, чтобы связать Лаос и западные районы провинции Нгеан с побережьем Тонкинского залива. Приступив к строительству, колониальные власти ввели в провинции всеобщую трудовую повинность. Всех мужчин в возрасте от 18 до 50 лет силой сгоняли на стройку. Условия жизни там были невыносимыми: сырые, заболоченные джунгли, дикие звери, змеи и ядовитые насекомые, душный, смрадный воздух. Рабочие жили впроголодь, спали прямо на земле в лесу, их нещадно били надсмотрщики. Многие крестьяне из деревни Лотосов и окрестных сел, угнанные на стройку, так и сгинули в тех страшных краях; другие же вернулись домой похожими на призраки, измученными тропической лихорадкой и ревматизмом. Они рассказывали односельчанам, как умирают в Кыазао от лихорадки и непосильного труда и умерших хоронят, завернув в циновки, потому что не хватает гробов.
Дни ухода односельчан на стройку в Кыазао ассоциировались в сознании впечатлительного Тханя с похоронами. Так же убивались женщины, терзали душу стенания плакальщиц. Провожать несчастных выходили за околицу почти все жители деревни. Вместе с другими сверстниками Тхань стоял на обочине проселочной дороги и смотрел, как тянутся по ней группы оборванных людей и в воздухе тают звуки заунывных песен. Одна из них особенно запала Тханю в душу:
Огромны Пурпурные горы,
Бездонно Великое море,
Король Аннама продался тэям,
Обрек народ на страданья и горе.
Однажды ночью Тхань проснулся от невообразимого шума. Глухо и тревожно гремели тамтамы, слышались причитания женщин, заливистый лай собак. Из окна было видно, как то в одном, то в другом конце деревни мечутся, словно в феерическом сне, дымные факелы.
— Отец, что это, что происходит? — испуганно воскликнул еще полусонный мальчик.
— Успокойся, сынок. Видит бог, опять, наверное, поймали какого-то несчастного, — тихо отвечал отец. Он гладил сына по голове, стараясь унять волнение, но рука его дрожала.
Тхань и его старшие брат и сестра увидели в свете факелов группу людей: понурив головы, впереди шли три человека со связанными руками, за ними — солдаты. В одном из арестованных Тхань узнал отца своего товарища по детским играм, с которым они не раз вместе запускали бумажных змеев с вершины горы Колокол, что возвышалась за околицей деревни. Долго не мог уснуть в эту ночь Тхань, то глотая слезы жалости, то рисуя сцены мести виновникам зла, которых он, впрочем, ясно себе не представлял.
Потом еще немало было таких тревожных ночей. Все большее число крестьян, спасаясь от каторжного труда, уходили в соседние леса, и по ночам на них устраивались самые настоящие облавы.
Семья Нгуен Шинь Шака не несла трудовой повинности, почетное звание фобанга освобождало от этого. Но «господин доктор» не мог оставаться безучастным к великой беде, свалившейся на его односельчан, многих детей из которых он обучал грамоте. После мучительных раздумий, как помочь несчастным, он продал участок земли, дарованный ему общиной, и вырученные деньги роздал семьям, чьи кормильцы были угнаны на стройку.
Трагедия «дороги Кыазао» всколыхнула впечатлительную душу Тханя, заставила его всерьез задуматься об окружающей его действительности. Страдания односельчан открыли ему глаза на многие другие беды и несправедливости, царившие в колониальном Вьетнаме, которых он раньше не замечал, принимая как должное. Любознательный, вдумчивый, развитой не по годам, он ищет ответ на свои вопросы в книгах.
Его отец пренебрежительно отзывался об устаревшей системе классического образования. Базировавшееся на схоластике конфуцианского учения, оно не давало необходимых практических знаний, хотя и открывало путь к карьере чиновника. Но именно это-то и было противно всему существу «господина доктора». Он предпочитал рассказывать детям поучительные истории из прошлого своей страны, учил их понимать изречения и афоризмы древних мудрецов, которые были особенно близки ему по духу.
После переезда в Кимлиен отец отдал Тханя на обучение своему другу Выонг Тхук Куи — одному из четырех самых известных учителей уезда Намдан. Будучи тоже сторонником патриотической партии, он прививал Тханю любовь к родной стране, ее героической истории, учил на примерах из жизни национальных героев возвышенной нравственности и духу самопожертвования во имя отчизны.
Совсем другим оказался второй учитель, к которому Тхань попал, когда ему шел 14-й год, — консерватор, ярый приверженец конфуцианской схоластики. Поначалу Тхань прилежно посещал занятия. Под диктовку учителя он должен был изо дня в день переписывать иероглифы из текстов «Четверокнижия» и «Пятикнижия» и заучивать их наизусть. В отличие от других учеников Тхань пытался уяснить смысл канонических стихов и нередко ставил знаменитого педагога в тупик неожиданными вопросами. Ему быстро надоело штудирование конфуцианских премудростей, и после занятий он запоем читал древнекитайские исторические романы, такие, как «Троецарствие», «Путешествие на запад». Кончилось тем, что раздосадованный учитель отказался заниматься с беспокойным учеником.