Неожиданно для себя обнаружил Александр разом проявившиеся в Наташе видимые перемены: стала она заметно самостоятельнее в действиях и независимее в суждениях. Что ж, взрослеет не только он, с ним вместе взрослеют друзья детства, его сверстники. Даже Алеша Крылов, принятый нынешней осенью в младший приготовительный класс Морского училища, обрел какой-то несвойственный ему благонравный вид, несмотря на казенную шинель не по росту, рукава которой свисали у него с плеч до самых кончиков пальцев. Это уже не тот легкомысленник, отчаянные проделки которого до сей поры ворчливо поминают в Теплом Стане. Получив увольнительную в субботу после полудня, появлялся он в не обмявшемся еще, новом обмундирований то у родителей, то у кого-либо из Сеченовых, где на тот раз оказывался их тесный родственный круг.
А уж про Сергея и говорить нечего. Когда приехал Александр на рождество в Москву, то встретил его на вокзале весьма убежденный и определившийся в неизменчивом своем направлении студент консерватории, твердыми шагами устремившийся с избранной цели. Только некоторая отрывистость и нетерпеливость речи изобличали в нем скрытую тревогу. Кое в чем не задалось ученье, признался он на осторожный вопрос Александра. Обнаружилась неправильная постановка руки, привитая в нижегородских музыкальных классах, что немало затруднило консерваторских профессоров. Теперь приходилось ему переучиваться наново. Так что, появившись в Москве с «Токкатой» Шумана, принужден он был, смирив самолюбие, засесть за упражнения на пяти нотах и гаммы в медленном движении.
Александр вполне постиг грустный смысл случившегося и сейчас решил, что брат его вызрел и укрепился душою, коли мог выдержать свалившуюся на него напасть, не потеряться и подвижнически повторять начальную школу музыкального исполнительства.
|
|
— Может статься, так и не сумею я поправить руку, — сокрушенно заметил Сергей. — Дело подвигается куда как худо.
— Ты слишком нетерпелив, душа моя, — пробовала утешать его Софья Александровна, по обыкновению пристроившаяся с рукодельем рядом с сыновьями. — Дай срок, все образуется. Ведь это достигается трудом, и ничем больше.
— Не те мои лета, чтобы над ученическими гаммами корпеть, — с досадою отвечал Сергей. — Придется употребить громадную массу усилий, чтобы продвинуться до того места, с которого я должен был бы уже начать.
В свою очередь, Александр поделился с Сергеем разочарованием, которое постигло его при посещении астрономической обсерватории. Студентам университета была отведена для занятий обсерватория Академии наук, куда и направился Ляпунов с группой сокурсников одним ноябрьским вечером. Осмотрев наличествующие там инструменты, пришел он к обескураживающему выводу, что они имеют лишь учебное значение, а потому бесполезно задаваться ему мыслью о серьезных исследованиях на ближайшее время. Единственное, что его заинтересовало, — труба со 100-кратным увеличением. Но небо было пасмурным, и наблюдать не пришлось. Отложил он свое намерение на другой раз, да так и не собрался до самых рождественских дней. Надеялся теперь Александр, воротившись в Петербург, первым же ясным вечером объявиться в обсерватории и приступить к наблюдениям. Однако обстоятельства переменили совершенно задуманные планы.
|
|
По давней традиции восьмого февраля, в день основания университета, состоялся годичный акт. Считался он большим торжеством, поэтому среди присутствующих можно было видеть министра народного просвещения, попечителя петербургского учебного округа и других высоких гостей — сплошной ряд мундиров, украшенных звездами и лентами. Сам ректор и все профессора тоже облачились в парадную форму. Акт открылся молебном в университетской церкви, по окончании которого законоучитель произнес краткую речь, пожелав каждому студенту стать полезным для государства деятелем. Из церкви все двинулись сплошным потоком, теснясь и сдержанно переговариваясь, в актовый зал. Впереди — блестящий круг официальных гостей.
Когда публика расселась и в зале воцарилась тишина, на кафедру взошел один из профессоров и по поручению Совета прочитал отчет о состоянии университета за истекший год. Тут-то и узнал Александр, что в университете свыше 1200 студентов, из них 75 — вольные слушатели. Больше всего учащихся на юридическом и физико-математическом факультетах — примерно по пятьсот человек на каждом. После отчета приступили к самой интересной части, ради которой, собственно, Александр и остался в актовом зале: вручению наград студентам, написавшим сочинения на темы, предложенные университетским Советом. Кто из авторов удостоился золотой медали, кто — серебряной, а иные работы отмечались почетным отзывом. Одному студенту присудили денежную премию в тысячу рублей. Александр смотрел на счастливцев, выходивших из глубины зала за наградой, и решал для себя вопрос: смог бы он столь же успешно участвовать в следующих темах?
|
|
Когда объявили темы семьдесят девятого года, мысленно выделил Ляпунов одну. Предлагалось в ней исследовать равновесие сил, действующих на погруженное в жидкость тело. Далеко от того, чем интересовался он до сих пор, и с астрономией ничего общего. Однако пришло время задуматься о достойном завершении университетского курса, и Александру начинала улыбаться мысль, что написанное сочинение будет принято как диссертация на степень кандидата. Так почему бы не заняться темой по механике, по гидростатике даже? Свои соображения изложил он в письме к матери.
В университетской жизни студента Ляпунова обозначились новые интересы. Он посещает заседания студенческого Физико-математического общества, слушает доклады старшекурсников и выпускников и выражает желание пробовать свои силы в теоретическом исследовании. Потому и привлекла его внимание названная Советом тема. Требует она достаточного владения математическими методами. Что ж, еще одна причина, почему не будет он ее отвергать. Математика незаметно выдвинулась для Александра на первое место среди учебных предметов. И обнаружился у него новый кумир среди профессоров, заступивший в его душе Менделеева. То был Пафнутий Львович Чебышев, читавший на третьем курсе «Интегральное исчисление» и «Теорию чисел». Не было для Ляпунова привлекательнее его лекций. Так неужто упустить ему возможность в ученом опыте поверить обретенные познания?
С неделю ходит Александр, погруженный в размышления касательно избранной задачи, всматривается и вдумывается в нее, мысленно привыкает к ней. Пора, уже пора всерьез браться за самостоятельное исследование. Следующий, четвертый год его студенчества — последний. Если приступать к работе, то нужно приступать сейчас, не мешкая, долее откладывать невозможно. Он внутренне приготовляется к предстоящему нелегкому испытанию, пожалуй, самому ответственному за все университетские годы. Но судьба на этот раз распорядилась иначе.
В половине февраля из Москвы пришло вдруг письмо, не от матери — от Сергея. Брат сообщал, что у Софьи Александровны сделалось воспаление в боку, отчего она слегла. Было куда как худо, но сейчас вроде бы поотлегло. Бледный и расстроенный, прибежал Александр к Сеченовым с письмом в руках. Те тоже всполошились. Читали и судили написанное так и эдак. Александр намеревался немедля ехать в Москву. Но по письму Сергея никак не угадать, насколько серьезно положение Софьи Александровны в сей именно момент. Напрасно Екатерина Васильевна в который уж раз проглядывала исписанный лист бумаги — между строчек ничего не читалось. Как будто Софья Александровна вышла из близкой опасности, но вполне ли миновалась она? Поразмыслив, Сеченовы не рекомендовали Александру ехать тотчас, советовали погодить. Ушел он от них в нерешимости, хотя и несколько утихомиренный.
На третий день Екатерина Васильевна, мучась беспокойством, поехала на Васильевский остров к Александру узнать новости. Дома его не оказалось. Хозяева, к которым она обратилась, рассказали, что накануне получил их жилец по телеграфу какое-то известие и тот же час отбыл в Москву.
СИРОТСКИЙ УДЕЛ
Полное сиротство застало братьев Ляпуновых в нужде и хлопотах, которые начались уже на другой день после похорон. Со смертью матери лишились они своей главной материальной опоры — пенсии, которую Софья Александровна получала за покойного супруга. Хоть и невелика была сумма, зато надежна. Теперь жизнь их становилась весьма необеспеченной. Сестры Михаила Васильевича присылали из Плетнихи полагавшуюся племянникам долю доходов с имения и арендной платы за землю, отданную крестьянам внаем. Такие же поступления шли из Болобонова. Но небольших денег этих, притом нерегулярных, едва хватало на прожиток. Недостаточность существования братьев усугублялась еще тем, что деньги приходилось дробить между Москвой и Петербургом.
Чтобы выхлопотать пенсию на себя, необходимо было Ляпуновым утвердиться прежде в правах наследства. А поскольку Сергей и Борис считались несовершеннолетними, то затеялось еще и дело об опеке. Жизнь их обрастала не только новыми заботами, но и дополнительными расходами, связанными с оплатой услуг поверенного, который вел дело в суде. Опекунство согласился принять на себя Сергей Александрович Шипилов, их дядя по материнской линии, проживавший в Болобонове.
С каждым месяцем дело становилось все сложнее и запутаннее, а близкого материального обеспечения не предвиделось. Все ценные бумаги и выигрышные билеты, оставшиеся от родителей, были описаны судебным приставом и лежали в опеке. Желая хоть как-то извернуться на первых порах, решили братья продать шубы матери. Удалось выручить за все, включая горностаевую мантилью и муфту, лишь сто рублей, которых — наперед было ясно — станет ненадолго. Едва дождались они летних месяцев. Сам не помнил Александр, как выдержал весной указанные правилами экзамены, и поспешил в Москву, а оттуда вместе с братьями — в Болобоново.
По дороге, в битком набитом вагоне Александр известил Сергея в подробности о состоянии дел.
— Для получения пенсии достаточно войти в права только на движимое имущество. Или даже на пенсию именно. Полное же утверждение в наследстве — совершеннейшая волокита и должно проходить не у мирового, а через окружной суд, так как стоимость имущества превышает 500 рублей. Где взять на все средства — ума не приложу.
— А есть ли новости о самой пенсии? — пытал Сергей.
— Есть, да нехороши. Чтобы знать все до точности, справился я порядком у чиновника, служащего по этой части. Сказал он, что на полный пенсион, который получала матушка, право мы не имеем, но советовал просить о том как об особой монаршей милости. Вам с Борей надлежит прибегнуть к государю с прошением: только вы предполагаемые получатели пенсии, как несовершеннолетние. К прошению следует приложить указ об отставке отца и свидетельство московского полицмейстера о недостаточности нашего состояния.
— И как скоро решится дело?
— Ответы на то весьма гадательны. Чиновник кладет на процедуру утверждения не менее трех месяцев.
Но легко может статься, что прежде году ничего не получится. Ежели все решится до твоего совершеннолетия, то оставят вам 225 рублей, а как исполнится тебе 21 год, то положат только 112 рублей на Борю.
— Главное теперь — не замешкать, — взволновался Сергей. — Коли дело застрянет, так 112 рублей в год ни на кого из нас не достанет.
— Бог весть, что из того выйдет. Прежде чем пускаться во все тяжкие, как следует подумать надо. Короче было бы отступить от совета и не затевать хлопот. Задача обставлена такими трудностями, что дело непременно затянется несносно долго. Куда ни толкнись, всюду беспорядочность страшная. Не расчет и приниматься, уладимся другим способом. Через год я, по всем вероятиям, получу уже место, и обойдемся мы без этих 112 рублей.
Случайный попутчик Ляпуновых, присутствовавший при их разговоре и уловивший с поверхности лишь денежный его характер, решил, что нынешние молодые люди ничем иным не задаются, как только одними матерьяльными вопросами. Впечатление, сделанное на него услышанным, было столь неблагоприятно, что поспешил он на ближайшей станции удалиться из вагона, дабы поразмыслить наедине об оскудении духа современной молодежи. Экие рассудители, право! Вот они — плоды разрушительных идей нигилизма и матерьялизма в самой возмутительной пародии! Дело выходит чем-нибудь из двух: либо горланят нечеловеческим голосом скабрезные куплеты, либо принимаются числить рубли с усердием, достойным лучшей цели. У всех без изъятия ограниченность понятий и мелочность страстей. Нет даже проблесков разумения о высоком смысле жизни. И так разгорячился сердитый господин от обличительных дум, что было на душе у него пойти и высказать соседям во всей откровенности свое мнение.
Но как появился он в вагоне после второго звонка, то застал картину совершенно иную. Неизвестно как, но тема беседы молодых людей переменилась удивительнейшим образом. Оживленно сверкая глазами, Сергей характеризовал братьям нынешних петербургских композиторов. Даже слабый румянец волнения обнаружился на его лице.
— …Из всех пятерых, составлявших некогда «Могучую кучку», менее других талантлив Римский-Корсаков. Так, во всяком случае, мне представляется. В его сочинениях более заметно работы, подчас сухой. Бородин — тот эпического характера, Кюи — лирик, Мусоргский всегда стремился к жизненной правде. У Балакирева же, как и у Римского-Корсакова, преобладает поэтическое настроение. Чего стоит один только его огненный «Исламей»!
Войдя в вагон и заняв свое место напротив Сергея, почтенный господин с совершенным изумлением уставил на него недоуменный взгляд. По мере того как разговор братьев развивался, несомненной становилась ошибочность его первого поспешного суждения. Неудовольствие вмиг слетело с недавнего обличителя, а возвышенный настрой беседы оживил в душе его романтические мечты и устремления давно ушедшей университетской юности. Попутчик Ляпуновых прикрыл глаза, и непонятно было, то ли он дремлет сидя, то ли маскирует таким образом нескромное свое внимание к их речам.
— Видал ли ты когда Балакирева? — поинтересовался Александр.
— Не пришлось ни однажды. В Москве он не часто случается, хотя произведения его, не признаваемые у вас в Петербурге, нередко исполняют на московских именно концертах. Все благодаря нашему директору Николаю Григорьевичу Рубинштейну, которому Балакирев посвятил свой «Исламей». В консерватории говорят, что Балакирев родом из Нижнего. Там и получил первоначальное музыкальное образование. Удивительно также, что, не оставляя музыки, учился Милий Алексеевич в математическом факультете Казанского университета. Как раз в последние годы пребывания там незабвенного батюшки нашего. Вот он-то должен был видеть его среди своих студентов. Неизвестно только, отличал ли сколько-нибудь.
— Стало быть, прямо из Казани бросился Балакирев в Петербург, где и основал «Могучую кучку»? — вмешался Борис, до сей поры мало бравший участия в разговоре.
— Именно так. И, надо сказать, успел в самое время. Брат нашего директора, Антон Григорьевич Рубинштейн, образовал в Петербурге Музыкальное общество, ставшее проводником классического космополитизма. А кружок Балакирева противопоставил ему распространение русских национальных традиций в музыке. Только Балакирев, лично принявший от Глинки его заветы в области композиции, мог возвысить это знамя.
Расположенность Сергея к петербургским композиторам навела Александра на неожиданную мысль: а правильно ли сделал брат, поступив в Московскую консерваторию? Ведь очевидно, что умом и сердцем он в Петербурге, где живут и творят «кучкисты». Притом не оправдались надежды Сергея, связанные с преподаванием в Москве Чайковского. Вернувшись было осенью 1878 года к профессорской деятельности после длительного перерыва, Петр Ильич два месяца спустя совсем ушел из консерватории. Единственно на Николая Григорьевича Рубинштейна, близкого к композиторам-петербуржцам, мог теперь уповать студент консерватории Ляпунов.
Когда братья разъехались после летнего отдыха, получил Александр из Москвы сообщение, что за отменные успехи Сергею назначили так называемую александровскую стипендию — 200 рублей в год. От сей доброй вести полегчало у него на душе: теперь братья хоть сколько-нибудь выйдут из чрезвычайно тесных денежных обстоятельств. Его неотступно тяготила мысль, что Сергею с Борисом приходится в Москве куда тяжеле, чем ему. Ведь с ним рядом и Сеченовы и Крыловы — близкие и доброжелательные семьи, помощь которых никогда не задержится. Эту осень они съехались все на Васильевском острове. Иван Михайлович обитал в прежней квартире на 4-й линии. Через несколько домов от него поселились Наташа и ее родители. Крыловы квартировали на 9-й линии. Анна Михайловна по-прежнему жила на Большом проспекте. По согласному решению Сеченовых у нее-то и поместился Александр, чтобы не тратиться ему на отдельную квартиру и не пробавляться тощими обедами в кухмистерской.
В декабре должен был Александр представить университетскому Совету сочинение. Время шло день за день, на дворе уже октябрь, а он за житейскими хлопотами не удосужился приступить, что волновало его и будоражило до чрезвычайности. А тут выяснилось, что еще трое студентов с их курса пишут сочинения на ту же тему. Объявившиеся конкуренты заставили Ляпунова немедленно сесть за работу. Надобно спешить как можно, чтобы поспеть к 22 декабря — последнему сроку подачи сочинений. Видит он, что исполнить работу со всей обдуманностью недостанет времени. Что ж, сделает сколько успеет. Кой-какие стоящие мысли роятся в голове, и положительные результаты напрашиваются вполне. А потому просиживает он за вычислениями не только дни, но и ночи, как будто подгоняемый контрактом с неустойкой.
ИХ ПЕРВЫЕ ПЕСНИ
Как ни был занят Александр, а не мог уклониться от участия в именинных торжествах Рафаила Михайловича. Слишком обидел бы душою расположенного к нему человека, быть может, самого близкого из опекающих его родственников. Вместе с Анной Михайловной появился он под вечер у Сеченовых, где был уже полный сбор.
Когда поднялись из-за праздничного стола, к Александру приступил с расспросами Иван Михайлович.
— Каково поживает в Москве наш юный музыкант?
— Пишет, что нашел хорошие уроки. Теперь им с Борей не столь тяжко, ведь у Сергея еще и стипендия.
— Так-так. А творческие планы его не страдают на службе матерьяльных забот? Хотя, что об том толковать, все равно для них это решительная необходимость. Передай же ему, что Милий Алексеевич Балакирев имеет до него дело.
— Балакирев? — совершенно изумился Александр. — Так они не знакомы вовсе.
— Теперь уже знакомы, пускай неявно. Третьего дня виделись мы с Милием Алексеевичем, и показал я ему песню, что записал Сергей в Теплом Стане с голоса Серафимы…
Точно, минувшим летом Сергей очень интересовался народными песнями, все слушал да записывал. Александр вспомнил, как в один их приезд в Теплый Стан брат, услышав пение Серафимы Михайловны, отдыхавшей здесь, записал исполненные ею песни. Теперь вот, по словам Ивана Михайловича, одна из них привлекла внимание самого Балакирева. Приятная и даже потрясающая новость Сергею. И с кем только не водит дружбу Иван Михайлович!
— …Тот экземпляр песни, что Сергей оставил Рафаилу, выпросил у меня Милий Алексеевич. Заинтересовался до крайности и спрашивает, не намерен ли Сергей издавать ее? Если ж нет, пусть позволит издать Балакиреву или Лядову. Как, бишь, она начинается? — обратился Иван Михайлович к сестре.
— Так сразу две песни были тогда записаны: «Вечор мою косынку» и «Улицей иду я», — откликнулась Серафима Михайловна.
— Вот как раз вторая.
— Улицей иду я, другою иду… — затянула Серафима Михайловна задорно, и все притихли.
…Третьего иду я — дослушиваю,
Что ж про меня мой свекор говорит?
Он свово сына журит, сноху бити велит.
«Бей, сын, жену, учи, молоду».
«Мне за что ее бить, мне чему ее учить?
Мне эта жена по обычаю дана».
Ведь как распорядится порой судьба деяниями нашими! Мог ли провидеть Сергей, что перенесенные им на бумагу звуки народной песни всколыхнут приветный отклик в душе высокочтимого им композитора, на которого он чуть не молился? Надобно безотлагательно писать в Москву, думалось Александру, вдохновляющее будет известие для брата. Вот-то он воспрянет: дошел-таки его музыкальный голос до Балакирева, пусть в облике народной песни… И тут же несколько погрустнел: а сам-то я что же? Где моя первая песня? Работа в самом разгаре, и предстоящих трудов не исчислить.
Мысль об отложенном сочинении была достаточна, чтобы Александру не в радость стала окружающая родственная суета. Он нетерпеливо желал домой, засесть за математические выкладки. Но надо обождать, когда начнет сбираться Анна Михайловна. Негоже бросать старушку одну поздним вечером. Однако совладать с серьезными мыслями своими Александр уже не мог и потому сделался приметно задумчив и молчалив.
В последнюю встречу Дмитрий Константинович Бобылев указал Ляпунову на допущенные огрехи и похвалил за владение математическими методами. Профессор кафедры механики давал консультации как раз по выбранной Ляпуновым медальной теме. По видимости, он был основным, если не единственным ее автором. «Задачу решали весьма и весьма многие, — внушал Дмитрий Константинович, — так что исключительно нового чего от вас не ждут. Но все известные здесь теоремы исполнены некоторых неясностей. Нужно уточнить условия и провести более строгие доказательства».
Правду говорил Бобылев: многие, весьма многие преуспели в решении задачи, за которую взялся Ляпунов. Но никто до сей поры не приступал к ней с таким постановом вопроса: как сказывается сосуд, содержащий жидкость, на равновесии погруженного в нее тела? Все заранее полагали сосуд настолько великим, что стенки никак не могли влиять на совершающееся в глубине объема. «Вот тут-то и пункт, — многозначительно провозглашал Бобылев, делая для пущей выразительности паузу. — Наперед можно утверждать, что на условиях равновесия сосуд не отразится. Зато устойчивость неминуемым образом будет зависеть и от величины и от формы сосуда, ежели только в нем не менее трех различных жидкостей. Рассмотреть предугадываемую зависимость было бы небесполезно».
В том и заключалось уточнение условий известной задачи, что от бесконечно большого сосуда пришлось Александру отказаться, и занимался он более практическим случаем — сосудом обыкновенных размеров.
Общаясь с двадцатитрехлетним студентом, Бобылев с удовлетворением отмечал, что тот охотно и без боязни пускается в устрашающе громоздкие, многотрудные вычисления. И не сбивается в них, как бывает с неопытным путником в незнакомом лесу и без компаса. А что такое компас для математика? Личный опыт, которого нет и неоткуда быть у студента четвертого курса, плюс некое чутье. Вот это уже от бога, с этим нужно родиться. И Дмитрий Константинович одобрительно покачивал головой, проглядывая исписанные Александром листы бумаги. С каждой встречей студент нравился ему все боле и боле. «Из него толк будет, — размышлял профессор. — И видно вполне, что к усиленной мозговой работе ему не привыкать. Результаты его растут раз от разу, и любопытное складывается исследование. Не скажешь даже, что всего лишь первый научный опыт».
Едва успел Александр к сроку изложить набело многостраничный труд свой. Еще пальцы не развело от переписки, как обрушилось на него оглушающее напряжение неимоверных каторжных занятий, которые задавал Себе до сих пор. Все равно что заново явился он в мир, еще не окрепнув и не освоившись с самым обыкновенным порядком вещей. Нечто подобное приходилось ему переживать, только в гораздо меньшей степени, после тяжелого экзамена. Разом сбросив бремя нагрузки, испытывал Александр в душе чувство непривычной пустоты и неустроенности. А тут еще один за другим стали закрываться в университете курсы, и вовсе высвобождая его от всяких дел. Приближалось рождество. На днях будут к нему из Москвы Сергей с Борисом. Не сразу уговорились они ехать, сетовали, что чересчур дорога для их кармана поездка. Но Екатерина Васильевна взялась оплатить их дорожные расходы, и вот братья соединились вместе до самых святочных каникул.
Войдя в роль обязательного хозяина, принялся Александр водить Сергея и Бориса по достопамятностям Петербурга. Первым посетили они университет, ныне почти пустой и оттого непривычно торжественный. Ходили по длинному, в полверсты, коридору, заглядывали в темные, притихшие аудитории. «Вот здесь была последняя лекция Пафнутия Львовича», — сказал Александр, задержавшись на пороге чебышевской аудитории. Взгляд его остановился на профессорском кресле, стоявшем возле первого стола. Всплыла в памяти недавняя картина…
Прихрамывая, но живо и проворно Чебышев отошел от доски и с видимым удовольствием опустился на мягкое сиденье. Слушатели оживились. Обыкновенно так начинались знаменитые чебышевские беседы. То ли уставши стоять, то ли желая развлечь студентов после продолжительных головоломных вычислений, только иной раз прерывал профессор последовательное изложение и, поудобнее устроившись в кресле, принимался рассуждать о значении и важности рассматриваемого вопроса, о месте его в общей сумме математических знаний, об истории его разрешения.
В аудиторию вползли ранние декабрьские сумерки, и стало темно, как сейчас, но горели на стенах газовые светильники. От мягкого их света становилось по-домашнему тепло и уютно. Склонясь в кресле несколько на сторону, профессор застыл в недвижности, а быстрая речь его лилась непрерывным увлекающим потоком. Подперев голову рукой, слушал Александр рассказ Пафнутия Львовича об одной из его заграничных поездок, которые совершены им во множестве, вместе с ним участвовал в беседе с какой-нибудь иностранной знаменитостью по поводу излагаемого ныне предмета, сопоставлял его суждение с воззрениями русских математиков. Перед слушателями будто раздвигался горизонт, обуженный прежде тетрадным листом конспекта, и за безжизненными строчками формул разыгрывалось драматическое действо, где сталкивались и опрокидывались мнения, уязвлялись самолюбия и упадали авторитеты, а отвлеченные и сухие математические истины с неотвратимостью рока пронизывали человеческие судьбы.
С каким нетерпением ожидала аудитория доверительных бесед этих! Казались они студентам не менее важными, чем доказываемые Чебышевым теоремы и положения. Да, видимо, и сам профессор отводил им существенную роль в своем преподавании. Иначе зачем бы ему красть у самого себя лекционное время, необходимо нужное для пространных математических построений и выводов. Но не смущало Пафнутия Львовича его собственное расточительство. Он вовсе не стремился к обширности обозрения в своем курсе, не пытался объять как можно большее количество материала. Основной упор делал на принципиальные стороны истолковываемых на лекциях вопросов. Притом же был Чебышев удивительно быстр как в речах, так и в движениях, и в том, вероятно, находил бессознательно противовесие непроизводительной растрате времени, назначенного для отработки специального предмета лекции.
Вот Чебышев вскочил с кресла и, припадая на левую ногу, устремился к доске. Беседа окончилась, и вычисления продолжены. На доске писал он молча и сосредоточенно. Заранее объявлял цель, для которой производятся выводы, и ход их в общих чертах, а уж потом не прерывался ни на минуту. Тут приходилось следить за ним глазом, а не ухом. До невероятности быстро разворачивались на доске формулы и уравнения, нанизывались друг на друга и выстраивались в ровные строчки математические знаки и символы. Все выкладки изображались настолько подробно, что не представляло труда следовать за его мыслью. Хоть и считали Чебышева великолепным калькулятором, из-за быстроты и спешности возникали порой ошибки. Потому за действиями лектора надобно внимательно наблюдать с тем, чтобы вовремя поправить. Он сам просил о том своих слушателей и даже настаивал на их активном соучастии.
Звонок застал Чебышева на половине вывода. Ту же секунду бросил он мел и, оборвав изложение чуть ли не на полуслове, вышел из аудитории. Так бывало всякий раз, и на следующей лекции незаконченный вывод обыкновенно начинался сызнова. Но нынешняя лекция — последняя в полугодии. Аудитория зашумела, загудела. Студенты поднимались с мест, складывали записи, оживленно переговариваясь. Александр заметил, и уже не впервой, несколько человек с юридического факультета. Удивительное дело! Юристы загорелись желанием прослушать курс «Теория вероятностей». «Чтобы поучиться у профессора Чебышева логичности построения выводов, — ответил один из них на недоумение, выраженное Ляпуновым. — Все же до чего поразительна доказательность его речи!»
Вспомнились Александру лекции Менделеева, также привлекавшие посторонних лиц. Приходили на них просто так, единственно для того, чтобы послушать Дмитрия Ивановича. А ведь далеко не оратор был. Впрочем, как и Чебышев. Мало того что Пафнутий Львович говорит через меру торопливо и невозможно в подробности писать за ним, так еще и неясность какая-то в произношении. Если на минуту выйти из-под его лекторского обаяния, покажется он даже комичным: размахивает на кафедре руками, шепелявит, прихрамывает у доски. Да вот поди ж ты, по всему университету идет слава об исключительной логичности и четкости его изложения. Не только в речи, Пафнутий Львович и в жизни такой, во всех своих действиях и поступках. Аккуратность и педантичность разительно отличают его от других профессоров. За те полтора года, что Александр слушает курсы Чебышева, не было примера, когда бы лектор отменил занятие или хотя бы запоздал на минуту. Точно со звонком входил Пафнутий Львович в аудиторию и немедля приступал к вычислениям, бросив на ходу: