Полковник приказал похоронить Осаву за пределами лагеря.
Репортаж о подписании Японией акта о безоговорочной капитуляции на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе все пленные Тончана слушали по единственному имевшемуся в лагере радиоприемнику. Затем полковник Мур устроил парад на лагерном плацу. Впервые за два с половиной года он надел свою форму и выглядел сейчас в ней как Пьеро, попавший на официальное мероприятие. От лица союзных войск он принял в знак капитуляции японский флаг, который вручил ему майор Саката. Потом они подняли на флагштоке американский и британский стяги — под звуки национальных гимнов, которые сыграл на губной гармошке сержант Хоук, и полковник провел благодарственный молебен…
После того как сменилась власть, полковник Мур неделю за неделей ждал приказа об отправке домой. Многие его товарищи уже отбыли в путешествие длиною в десять тысяч миль через Бангкок и Калькутту, но насчет него самого таких распоряжений не поступало. И он все ждал и ждал репатриационных документов.
Но вот однажды в январе 1946 года в лагерь прибыл молодой, с иголочки одетый офицер-гвардеец, который привез для полковника распоряжение. Его проводили к коменданту. Прибывший отдал ему честь, они пожали друг другу руки. Ричард Мур смотрел на юного капитана, который, судя по его цветущему виду, очутился на Дальнем Востоке уже после капитуляции японцев. Он вручил полковнику письмо.
— Ну наконец-то домой, — вздохнул с облегчением старик, вскрывая конверт. Но, как выяснилось, пройдет еще не один год, прежде чем он сменит рисовые поля Азии на зеленые английские лужайки.
Согласно полученному распоряжению полковник должен был отправиться в Токио — представлять Великобританию на военном трибунале в японской столице. Командование лагерем Тончан надо было передать капитану Россу из «Колдстрим гардз».
Как следовало из письма, в состав трибунала входили двенадцать офицеров под председательством американского генерала Мэтью Томкинса. Мур был единственным представителем Великобритании в этом трибунале и в случае надобности мог обращаться напрямую к генералу. Все необходимые детали полковнику сообщат по прибытии в Токио. «Если понадобится моя помощь по какому-либо вопросу, — говорилось в конце письма, — без всякого промедления обращайтесь ко мне лично». Далее следовала подпись Клемента Эттли.
Штабные офицеры не имеют привычки игнорировать распоряжения премьер-министров: полковник понял, что из Японии он уедет не скоро.
Подготовка к трибуналу заняла несколько месяцев. Все это время Мур контролировал отправку британских войск на родину. Бумажной работе не было ни конца ни края. Некоторые из оказавшихся в его подчинении военнослужащих были столь слабы, что полковник счел необходимым укрепить их эмоциональное и физическое состояние, прежде чем посадить на корабль и отправить в пункт назначения.
До начала трибунала полковник Мур использовал в качестве помощников майора Сакату, сержанта Акиду и капрала Суши, — которым он полностью доверял. Смена власти не сказалась на отношениях двух офицеров, хотя в разговоре с полковником Саката как-то признался, что предпочел бы умереть, защищая родину, нежели стать очевидцем ее унижения. Мур видел, что и в ожидании грядущей участи японцы оставались столь же дисциплинированны. А собственную смерть большинство из них расценивали как естественное следствие поражения своей страны.
Первое заседание военного трибунала состоялось в Токио 19 апреля 1946 года. Генерал Томкинс занял в токийском районе Гинза пятый этаж старого Императорского суда — одного из немногих зданий, уцелевших во время войны. Томкинс, низенький, толстый и чрезвычайно несдержанный по характеру человек, которого один из его собственных офицеров характеризовал как «бумагомараку из Пентагона», прибыл в Токио всего за неделю до начала слушаний. Тот же самый офицер в разговоре с полковником Муром заметил: единственное «тра-та-та-та», которое слышал в своей жизни генерал, издавала пишущая машинка его секретаря. Тем не менее, решая участь подсудимых, генерал, не колеблясь, оценивал меру их вины и определял наказание.
«Вешать всех этих узкоглазых желтолицых ублюдков» было одним из любимых выражений генерала.
Расположившись вокруг стола в старом судебном зале, двенадцать членов трибунала выносили свои решения. С самого начала стало ясно, что генерал не намерен принимать во внимание такие вещи, как «смягчающие обстоятельства», «былые заслуги» или «человеческие мотивы». Уяснив для себя позицию Томкинса, полковник всерьез забеспокоился за судьбу бедных японцев, которых ожидал трибунал.
Очень скоро полковник также выделил в составе трибунала четырех американцев, которые, как и он сам, не всегда поддерживали огульные решения генерала. Двое из них были юристами, двое других — фронтовиками, участвовавшими в недавних сражениях. Вместе эти пятеро человек пытались противостоять наиболее предвзятым решениям генерала. В последующие недели им несколько раз удавалось склонить на свою сторону еще одного-двух членов трибунала и заменить смертную казнь пожизненным заключением — для японцев, представших перед судом за преступления, которые они, возможно, и не совершали.
Всякий раз, когда начиналось обсуждение очередного такого случая, генерал не скрывал своего презрительного отношения к этой пятерке. «Нашли кому сочувствовать, проклятым япошкам», — не раз заявлял он, и не всегда вполголоса. А поскольку генерал сохранял влияние на трибунал, успехи полковника были крайне редки.
Когда пришло время решать судьбу тех, кто служил в лагере для военнопленных в Тончане, генерал, не утруждая себя разбирательствами, предложил повесить всех скопом. И ничуть не удивился тому, что все те же пятеро стали возражать. Полковник Мур в красках описал свое пребывание в Тончане в качестве пленного и вступился за майора Сакату, сержанта Акиду и капрала Суши. Их повешение, пытался внушить присутствующим полковник, было бы такой же дикостью, как зверства, которые творили в войну некоторые японцы. Он настаивал на пожизненном заключении. Генерал откровенно зевал во время выступления Мура, а когда тот закончил, не стал никак обосновывать свою позицию, а просто поставил вопрос на голосование. К удивлению генерала, исход голосования оказался шесть-шесть: один юрист-американец, который до этого всегда был на стороне Томкинса, тут присоединился к пятерке несогласных. Решающее слово оставалось за генералом, и он, не колеблясь, проголосовал за виселицу. Искоса взглянув на полковника, Томкинс сказал:
— Время ланча, джентльмены! Не знаю, как вы, а я лично очень проголодался. И никто на этот раз не может сказать, что мы приговорили всю эту желтую сволочь к смерти без суда и следствия.
Полковник Мур поднялся со своего места и, ни слова не говоря, вышел из зала.
Он сбежал по ступенькам вниз и приказал своему водителю сейчас же отвезти себя в штаб британских войск в центре города — и как можно скорей! Ехать было недалеко, но у них ушло на это какое-то время: люди толпились на улицах днем и ночью. Добравшись до своего кабинета, полковник попросил секретаршу соединить его с Англией. Пока она выполняла распоряжение, Мур прошел к себе в кабинет, где стал перебирать папки и наконец нашел нужную: на ней было написано «Личное». Он открыл папку и достал письмо, чтобы проверить, точно ли он запомнил то самое предложение…
«Если понадобится моя помощь по какому-либо вопросу, без всякого промедления обращайтесь ко мне лично».
— Сейчас он ответит, сэр, — сообщила секретарша с явным волнением в голосе.
Полковник подошел к телефону и замер в ожидании. Тут в трубке раздался мягкий, хорошо поставленный голос: «Слушаю вас, полковник». Ричарду Муру не понадобилось и десяти минут, чтобы изложить суть проблемы, с которой он столкнулся, и получить необходимые полномочия.
Закончив разговор, он сразу же отправился обратно в трибунал. Твердым шагом вошел в зал в тот самый момент, когда генерал Томкинс садился на свое место, чтобы начать дневные слушания.
— Позволите мне для начала сделать одно заявление? — решительно спросил его полковник Мур.
— Пожалуйста, — ответил Томкинс. — Только покороче. А то нам с этими япошками еще разбираться и разбираться.
Полковник Мур обвел взглядом остальных одиннадцать членов трибунала.
— Джентльмены, — начал он. — Сим я слагаю с себя полномочия британского представителя в этой комиссии.
Генерал Томкинс не мог сдержать улыбку.
— Делаю я это, — продолжал полковник, — с неохотой, но при полной поддержке нашего премьер-министра, с которым я беседовал буквально только что.
При этих словах Томкинс нахмурился.
— Мне надо вернуться в Англию, с тем чтобы представить мистеру Эттли и кабинету министров подробный отчет о том, каким образом осуществляется работа трибунала.
— А теперь послушай меня, сынок, — начал генерал. — Ты не можешь…
— Могу, сэр. И обязательно это сделаю. В отличие от вас я не желаю, чтобы на всю оставшуюся жизнь руки мои оказались в крови солдат, не заслуживших смертной казни.
— А теперь послушай меня, сынок, — повторил генерал. — Давай хотя бы обсудим это, прежде чем ты сделаешь что-то такое, о чем потом будешь сожалеть.
Больше в этот день в работе трибунала перерывов не было, а вынесенный раньше приговор майору Сакате, сержанту Акиде и капралу Суши заменили пожизненным заключением.
Не прошло и месяца, как генерала Томкинса отозвали в Пентагон, прислав ему на смену бывалого морского пехотинца, отмеченного боевыми наградами еще в Первую мировую войну.
В следующие несколько недель смертный приговор двумстам двадцати девяти военнопленным японцам был отменен.
Полковник Мур вернулся в Англию 11 ноября 1948 года: он был сыт по горло реализмом военной поры и лицемерием мирных времен.
А через два года Ричард Мур принял сан, стал приходским священником в тихой, неприметной деревушке Эдлбич в графстве Саффолк и с радостью принялся исполнять свои новые обязанности. И хотя Мур редко упоминал о своем военном прошлом в разговоре с прихожанами, про себя он часто думал о днях, проведенных в Японии.
Так прошло лет десять…
— «Блаженны миротворцы…» — стоя за кафедрой, начал викарий заутреню в Вербное воскресенье, но закончить предложение не смог.
Обеспокоенные прихожане подняли головы и увидели на лице священника широкую улыбку: он пристально смотрел на кого-то в третьем ряду.
Мужчина, на которого он глядел, смутился и почтительно кивнул головой. Викарий продолжил службу.
После церемонии Ричард Мур встал у западного входа в собор, чтобы проверить, не подвело ли его зрение. Встретившись лицом к лицу — впервые за последние пятнадцать лет, — двое мужчин поклонились друг другу и обменялись рукопожатием.
За ланчем у него дома священник был рад услышать, что Сакату по прозвищу «Палочки для еды» через пять лет после вынесения приговора выпустили из тюрьмы: по соглашению союзников с новым японским правительством заключенные, не совершавшие тяжких преступлений, подлежали освобождению. Когда полковник поинтересовался, как дела у «Кисло-сладкой свинины», майор признался, что потерял связь с сержантом Акидой (Кислый), а вот капрал Суши (Сладкий) работает вместе с ним в одной электронной компании.
— И всякий раз, когда мы встречаемся, — признался гость священнику, — мы говорим о достойнейшем человеке, которому обязаны жизнью. О «Лягушке-быке из Британии».
Священник и его японский приятель регулярно переписывались и были осведомлены об успехах друг друга на избранном ими поприще. В 1971 году Ари Саката принял руководство электронной фабрикой в Осаке. А полтора года спустя Ричард Мур стал Его Высокопреподобием Ричардом Муром, настоятелем Линкольнского собора.
«Я прочитал в „Таймс“, что Ваш собор объявил сбор пожертвований на замену крыши», — написал Саката в одном из своих писем Муру в 1975 году.
«Ничего необычного в этом нет, — пояснил настоятель в ответном послании. — В Англии не найдется ни одного собора, который не пострадал бы от гнили или бомбежек. Боюсь, от первой напасти спастись невозможно, а вот со второй есть шанс что-то сделать».
Несколько недель спустя настоятель получил чек на 10 000 фунтов стерлингов от одной японской электронной компании.
Когда в 1979 году Ричард Мур был рукоположен в сан епископа Таунтонского, новоназначенный управляющий крупнейшей в Японии электронной компании специально прилетел в Англию, чтобы присутствовать при его возведении на престол.
— Я вижу, у вас опять проблемы с крышей, — сказал Ари Саката, глядя вверх на строительные леса, окружающие кафедру проповедника. — Во сколько же обойдется ее ремонт на этот раз?
— Минимум 25 000 фунтов стерлингов, — ответил епископ безо всякой задней мысли. — По крайней мере, будет уверенность, что во время очередной службы крыша не рухнет на головы моих прихожан. — Он со вздохом взглянул на видневшиеся повсюду следы ремонта. — Со вступлением в новую должность я намерен объявить сбор пожертвований, чтобы моему преемнику не пришлось переживать из-за крыши.
Саката понимающе кивнул. А уже через неделю на столе у священника лежал чек на 25 000 фунтов стерлингов.
Епископ попытался выразить свою благодарность. У «Палочек для еды» ни на секунду не должно было возникнуть ощущения, будто своим щедрым жестом он сделал что-то не то: это бы сильно обидело его японского друга и тут же положило бы конец их отношениям. Епископ несколько раз переписывал свое послание. Окончательная версия длинного, написанного от руки письма попала в японский отдел МИДа, откуда была, наконец, отправлена по назначению.
Со временем Ричард Мур стал писать своему другу не чаще раза в год: в ответ на каждое его послание приходил чек на все более крупную сумму. А сочиняя очередное письмо на исходе 1986 года, он даже не стал упоминать, что настоятель и присные решили провозгласить 1988-й годом пожертвований на нужды собора. Он также ни словом не обмолвился о серьезных проблемах со здоровьем, чтобы не вызвать у стареющего японского джентльмена невольных угрызений совести: врач Мура предупредил своего пациента, что тот уже никогда не сможет полностью излечиться от последствий своего давнего пребывания в Тончане.
Епископ намеревался собрать попечительский комитет в январе 1987 года. Принц Уэльский стал патроном комитета, а лорд-лейтенант графства[14]— его председателем. Обращаясь к членам комитета на первом заседании, епископ отметил, что за 1988 год им надо будет собрать не менее трех миллионов фунтов стерлингов. На лицах кое-кого из присутствующих промелькнуло сомнение.
11 августа 1987 года во время матча по крикету, который судил епископ Таунтонский, у него случился сердечный приступ. «Проследите, чтобы брошюры с обращением были отпечатаны вовремя, к началу следующего заседания комитета» — это были его последние слова, обращенные к капитану местной команды.
Отпевание епископа Мура проходило в Таунтонском соборе. Церемонию проводил архиепископ Кентерберийский. В храме не было ни одного свободного места. Людей собралось так много, что даже западный вход оставили открытым. Прибывшие позже вынуждены были слушать обращение архиепископа через репродукторы, расположенные по периметру площади.
Случайных зевак здорово озадачило присутствие на церемонии нескольких престарелых японских джентльменов.
Когда служба подошла к концу, архиепископ принял в ризнице собора председателя крупнейшей электронной компании мира.
— Вы, должно быть, мистер Саката, — сказал архиепископ, тепло пожимая руку человеку, шагнувшему ему навстречу из группки японцев. — Спасибо, что заранее известили о своем приезде. Искренне рад нашему знакомству. Епископ всегда с большой теплотой отзывался о вас. И считал своим близким другом. Если я ничего не путаю, он называл вас «Палочки для еды».
Мистер Саката поклонился.
— Я также знаю, что он всегда считал себя вашим личным должником и не знал, как отблагодарить за ту щедрость, которую вы проявляли на протяжении многих лет.
— Нет-нет, это не я, — возразил отставной майор. — Я всего лишь председатель компании. Позвольте мне представить нашего президента.
Мистер Саката сделал шаг назад, давая возможность выйти вперед человеку, который был еще ниже ростом: архиепископ поначалу принял его за одного из сопровождающих мистера Сакату лиц.
Президент низко поклонился и, не говоря ни слова, протянул архиепископу конверт.
— Позволите открыть? — спросил священник, не знавший, что японцы в подобной ситуации всегда дожидаются, пока даритель уйдет.
Маленький человек вновь поклонился.
Архиепископ вскрыл конверт и извлек оттуда чек на три миллиона фунтов стерлингов.
— Наверное, покойный епископ был вам очень близким другом? — спросил он. Это все, что могло прийти на ум архиепископу в подобной ситуации.
— Нет, сэр, — ответил президент. — К сожалению, я не имел чести быть среди его друзей.
— Значит, он сделал нечто исключительное для вас, чем и заслужил подобную щедрость?
— Более сорока лет назад он поступил исключительно благородно по отношению ко мне, и это лишь в самой малой степени может считаться ответной благодарностью.
— Тогда он наверняка упоминал ваше имя в разговорах со мной, — сказал архиепископ.
— Если он упоминал меня, то, скорее всего, как кислую часть «Кисло-сладкой свинины».
Есть в Англии один кафедральный собор, который обходился без общенационального сбора пожертвований…
Всем оставаться на местах!
Май 1986 г.
Хамид Зебари улыбнулся: нано же, в аэропорт его везет жена Шириин. Каких-то пять лет назад, когда они только прибыли в Америку политэмигрантами, ни он, ни она не поверили бы, что такое вообще может быть. Но, пожив в Штатах, Хамид стал привыкать к мысли, что на этом свете все возможно.
— А когда ты вернешься, папа? — спросил Надим, пристегнутый ремнем безопасности на заднем сиденье, по соседству со своей сестренкой Май. Она была еще совсем маленькая и не понимала, почему это папа куда-то уезжает.
— Через пару недель, обещаю! Ни днем больше! — ответил отец. — А когда вернусь, мы все вместе поедем отдыхать.
— А пара недель — это сколько? — уточнил сын.
— Четырнадцать дней, — рассмеялся Хамид.
— И четырнадцать ночей, — добавила его жена, выруливая к тротуару напротив вывески «Турецкие авиалинии». Она нажала кнопку на приборной доске, багажник, щелкнув, открылся. Хамид вышел из машины, достал из багажника вещи и поставил на тротуар, после чего заглянул в машину. Сначала он обнял дочку, затем — сына. Май расплакалась, но не потому, что папа уезжал: она всегда начинала плакать, когда машина вдруг останавливалась. Хамид дал ей погладить свои пышные усы: как правило, это останавливало потоки слез.
— Четырнадцать дней, — задумчиво повторил сын.
Хамид обнял жену, ощутив при этом небольшую выпуклость между ними: их третий ребенок — в животе у Шириин.
— Мы заберем тебя здесь, — сказала она вслед Хамиду, когда он уже погрузил вещи на тележку носильщика.
После того как шесть его пустых чемоданов проверили, Хамид зашел в терминал и направился в сторону стойки «Турецких авиалиний», как он это регулярно делал.
После регистрации и получения посадочного талона у него оставался еще час времени до того, как объявят посадку на рейс. Хамид не торопясь направился к сектору В27. Вот вечно так! Самолет «Турецких авиалиний» подгоняют на посадку чуть ли не от Манхэттена! Проходя мимо В5, где проходила регистрация на рейс «Пан Американ», Хамид отметил, что тот вылетает на час раньше — привилегия для тех, кто готов раскошелиться на лишние 63 доллара.
Когда Хамид дошел до зоны контроля, стюардессы «Турецких авиалиний» меняли надпись на информационном табло: «Рейс 014, Нью-Йорк — Лондон — Стамбул. Время вылета — 10.10».
Места в зале ожидания постепенно заполняла разноязыкая толпа пассажиров. Турки, направлявшиеся домой навестить свои семьи. Те из американцев-отпускников, для кого 63 доллара вовсе не лишние. Служащие, чьи командировочные расходы тщательно просчитаны скупердяями из бухгалтерии.
Хамид зашел в кафе, где заказал себе кофе и глазунью из двух яиц с хаш-брауном.[15]Все эти мелочи служили ему каждодневным напоминанием об обретенной некогда свободе и о том, сколь многим он обязан Америке.
— Пассажиры с маленькими детьми, вылетающие рейсом на Стамбул, пожалуйста, пройдите на посадку, — объявила стюардесса через громкоговоритель.
Хамид доел свой хаш — он никак не мог усвоить привычку американцев капать во все блюда кетчуп — и одним глотком допил слабый, безвкусный кофе. Он не мог дождаться, когда наконец снова отведает густой турецкий кофе, подаваемый в чашечках из тонкостенного фарфора.
— Пассажиры, занимающие с 35 по 41 ряд, пожалуйста, пройдите на посадку!
Хамид сел в кресло у прохода почти в самом конце эконом-класса. Еще с десяток таких полетов — и он сможет позволить себе бизнес-класс на «Пан Американ».
Прошло уже почти пять лет с момента, как Саддам Хусейн отправил его в отставку: до этого Хамид всего два года проработал в должности министра сельского хозяйства. Урожай пшеницы той осенью оказался совсем скудным: после того как армия получила причитающуюся ей долю, а потом поживились посредники, иракцам пришлось урезать рацион. На кого-то надо было свалить вину, больше всех на роль козла отпущения подходил министр сельского хозяйства. Отец Хамида, торговавший коврами, всегда хотел, чтобы сын продолжил семейный бизнес. А незадолго до смерти уговаривал его не принимать эту министерскую должность: три предшественника Хамида на этом посту сначала были уволены, а затем бесследно исчезли — никому в Ираке не надо было объяснять, что значит «исчезли». Но Хамид все же согласился. В первый год его пребывания на министерском посту выдался обильный урожай. И он всячески убеждал себя, что сельское хозяйство — это всего лишь ступенька к более значимым должностям. Тем более что сам Саддам в присутствии всего Реввоенсовета назвал однажды Хамида «своим хорошим и близким другом». В тридцать два года еще как-то верится в то, что ты бессмертен.
Отец оказался прав: и единственный верный друг Хамида — все прочие друзья, стоило только президенту-сумасброду уволить его, тут же испарились, как снег под лучами утреннего солнца, — помог ему бежать.
Служа в министерстве, Хамид каждую неделю предусмотрительно снимал со своего банковского счета чуть больше денег, чем ему требовалось. Излишки он обменивал на американские доллары у уличного менялы, причем каждый раз обращался к другому и менял при этом сумму, которая не вызвала бы подозрений: в Ираке все шпионят друг за другом.
В день, когда Хамида отправили в отставку, он пересчитал накопившуюся под матрасом наличность. Вышло 11 221 доллар США.
В следующий четверг — в этот день недели в Багдаде начинается уик-энд — он и его беременная супруга сели на автобус до Эрбиля. Свой «мерседес» Хамид специально оставил припаркованным на виду возле его большого дома в пригороде столицы. Они не взяли с собой никаких вещей — только два паспорта, скрученные в трубочку доллары, припрятанные в мешковатой одежде жены, да немного иракских динаров, чтобы добраться до границы.
Вряд ли кто-то станет их искать в автобусе, следующем до Эрбиля.
Добравшись туда, Хамид и его жена взяли такси до Сулеймании: большая часть остававшихся у них динаров ушла на то, чтобы расплатиться с водителем. Ночь они провели в небольшой гостинице на окраине города. Хамид и Шириин не спали, терпеливо дожидаясь, когда первые лучи восходящего солнца появятся в незашторенном окне.
Днем другой автобус поднял их на высокие холмы Курдистана, ранним вечером они уже были в Закхо.
Заключительная часть их путешествия оказалась самой продолжительной. Их переправили через холмы на мулах, за что беглецам пришлось отдать 200 долларов: иракские динары молодого контрабандиста-курда не интересовали. Ранним утром он провел бывшего члена кабинета министров и его жену через границу, и дальше, до ближайшей деревни на турецкой территории, Хамид и Шириин добирались своим ходом. К вечеру они добрели до Кирмизи Ренга и провели еще одну бессонную ночь на местной железнодорожной станции в ожидании первого поезда до Стамбула.
Всю неблизкую дорогу до турецкой столицы Хамид и Шириин проспали — и проснулись на следующее утро уже эмигрантами. Первым делом Хамид направился в «Из Банк», открыл счет и положил на него 10 800 долларов. Затем он отправился в американское посольство, предъявил там свой дипломатический паспорт и попросил политического убежища. Отец как-то сказал ему, что всякий недавно уволенный иракский министр — лакомая добыча для американцев.
Люди из посольства сняли для Хамида и его жены номер в первоклассном отеле и тут же проинформировали Вашингтон о своей маленькой удаче. Хамиду они пообещали, что скоро вернутся за ним, но сколько может продлиться ожидание, не уточнили. Он решил не тратить время зря и отправился на ковровый базар в южной части города, где так часто бывал его отец.
Многие торговцы помнили отца Хамида: он честно вел дело, с азартом торговался, литрами поглощал кофе, а еще частенько говорил, что его сын ударился в политику. Торговцы обрадовались знакомству с Хамидом, особенно когда узнали, чем он намерен заняться, поселившись в Штатах.
Через неделю супруги получили американские визы и отправились в Вашингтон: оплаченные правительством расходы включали и багаж в виде двадцати трех турецких ковров.
После пяти дней интенсивного допроса в ЦРУ Хамида поблагодарили за сотрудничество и чрезвычайно полезную информацию. Теперь он мог начать новую жизнь в Америке. Хамид, его жена и двадцать три ковра заняли место в поезде, отправлявшемся в Нью-Йорк.
Шесть недель ушло у Хамида на то, чтобы подыскать на Нижнем Ист-Сайде Манхэттена подходящее здание, где можно было организовать продажу ковров. Он заключил договор об аренде сроком на пять лет, и Шириин тут же предложила написать над входной дверью их фамилию, переделанную на американский манер.
В первые три месяца Хамиду не удалось продать ни одного ковра: за это время от их с Шириин скудных сбережений почти ничего не осталось. Но к концу первого года их пребывания в Америке шестнадцать из двадцати трех ковров нашли своих покупателей, и Хамид понял, что скоро ему надо будет отправляться в Стамбул за новой партией.
Так прошли четыре года… Совсем недавно супруги перебрались в дом побольше: прямо над магазином там располагалась небольшая квартира. Хамид без конца твердил жене, что это только начало, что в Соединенных Штатах все возможно. Он уже считал себя полноценным американским гражданином, и не только благодаря бесценному синему паспорту, официально подтверждавшему его статус. Он понимал, что не сможет вернуться на родину, пока там правит Саддам. Его дом со всем содержимым давно уже реквизировало иракское государство, а его самого заочно приговорили к смертной казни. Хамид сомневался, увидит ли он еще когда-нибудь Багдад…
После промежуточной посадки в Лондоне самолет приземлился в аэропорту имени Ататюрка в Стамбуле. Хамид поселился в той же маленькой гостинице, где он обычно останавливался, и тщательно распланировал свое двухнедельное пребывание. Он был рад вновь окунуться в толчею и суматоху турецкой столицы.
Хамид собирался нанести визит тридцати одному торговцу, поскольку на этот раз надеялся привезти в Нью-Йорк не меньше шестидесяти ковров. А значит, все эти четырнадцать дней он без конца будет пить густой турецкий кофе и торговаться по много часов: но, торгуясь, не принято идти напрямик, и в глубине души Хамиду — как когда-то его отцу — нравился сам процесс торга.
К исходу второй недели Хамид приобрел пятьдесят семь ковров, отдав за них чуть больше двадцати одной тысячи долларов. Он старался выбирать лишь те ковры, которые наверняка придутся по вкусу самым разборчивым ньюйоркцам, рассчитывая получить в Америке за всю партию около ста тысяч долларов. Поездка оказалась столь успешной, что Хамид решил слегка побаловать себя и отправился в Нью-Йорк более ранним рейсом «Пан Американ». В конце концов, за время нынешней поездки он не раз уже отработал эти лишние шестьдесят три доллара.
Самолет еще даже не успел взлететь, а он уже живо представил, как увидит снова жену и детей: от характерного нью-йоркского говора и дружелюбной улыбки американской стюардессы ощущение, что он уже дома, стало еще сильней. После ланча Хамид решил, что, пожалуй, не будет смотреть кино, и задремал. Ему грезилось, чего еще он может со временем достичь в Америке. Возможно, его сын займется политикой. Готовы ли США примерно к 2025 году получить президента-иракца? Он улыбнулся этой мысли и уснул крепко-крепко.
— Дамы и господа, — раздался по внутренней связи голос с южным акцентом, — с вами говорит командир экипажа. Извините, что прервал киносеанс или разбудил тех, кто спал, но у нас возникла небольшая неполадка в двигателе правого крыла. Никакого повода для беспокойства нет, друзья, но согласно правилам Федеральной авиационной администрации мы должны совершить посадку в ближайшем аэропорту и решить возникшую проблему, после чего продолжим наш полет. Это все должно занять не больше часа, затем мы снова отправимся в путь. И можете быть уверены: мы быстро постараемся наверстать потерянное время, друзья.
Сон у Хамида как рукой сняло.
— Поскольку это незапланированная посадка, вы не будете покидать самолет. Но по возвращении домой вы сможете сказать друзьям, что посетили Багдад.
Хамид почувствовал предательскую слабость во всем теле, голову его невольно качнуло вперед. К нему тут же подошла стюардесса.