— Беру! — выпалил Кристофер.
Один из помощников замахал руками и принялся что-то горячо доказывать продавцу на родном языке. Хозяин поднял руку, отвергая протесты молодого человека: Робертсы с беспокойством наблюдали за происходящим.
— Мой сын, — пояснил продавец, — недоволен этим соглашением, а я рад, что этот маленький ковер поселится в доме у пары, которая наверняка сможет понять его истинную цену.
— Спасибо, — тихо поблагодарил Кристофер.
— Вам тоже выписать счет на другую сумму?
— Нет, не надо, — ответил Кристофер, отдавая десять пятидесятифунтовых банкнот. Он подождал, пока упакуют ковер и выдадут, как он и просил, квитанцию с точно указанной стоимостью покупки.
Глядя, как Робертсы выходят из магазина, бережно прижимая свое приобретение, продавец улыбнулся про себя.
Когда они попали на пристань, судно Кендэлл-Хьюмов было уже на полпути к тихому пляжу. Робертсы вздохнули с нескрываемым облегчением и отправились на ланч в город.
Когда супруги ожидали появления своего багажа на ленте транспортера в аэропорту Хитроу, Кристофера хлопнули по плечу. Он обернулся и оказался лицом к лицу с сияющим Кендэлл-Хьюмом.
— Скажите, дружище, не оказали бы вы мне одну услугу?
— Если могу, то окажу, — сказал Кристофер, который еще не совсем отошел от их последней встречи.
— Все довольно просто, — заверил Рэй. — Мы с моей старушенцией набрали слишком много презентов. Вот я и подумал: может, вы пронесете один из них через таможню? А иначе мы застрянем тут на всю ночь.
Мелоди, стоявшая за уже груженой тележкой, с готовностью улыбнулась им двоим.
— Но вам все равно придется оплатить, что положено, — твердо заявил Кристофер.
— Само собой разумеется, — согласился Кендэлл-Хьюм и с немалым усилием переложил на тележку Робертсов внушительный сверток. Кристофер хотел было запротестовать, когда Кендэлл-Хьюм отсчитал и передал ему две тысячи фунтов и квитанцию.
— А что нам делать, если скажут, что ваш ковер стоит гораздо больше десяти тысяч фунтов? — с нескрываемой тревогой спросила Маргарет, подходя поближе к мужу.
— Оплатите разницу, а я сразу же возмещу вам затраты. Но уверяю вас, вряд ли этот вопрос вообще возникнет.
— Хотелось бы верить, что вы правы.
— Конечно, прав, — сказал Кендэлл-Хьюм. — Не беспокойтесь, я уже проделывал раньше такие штуки. А я не забуду о вашей услуге, когда в следующий раз школа объявит сбор пожертвований, — добавил он и оставил супругов с огромным тюком.
Чтобы уложить оставшиеся сумки, Робертсам пришлось взять вторую тележку и занять очередь в «красном коридоре».
— Есть ли среди ваших приобретений вещи ценой в пятьсот и более фунтов стерлингов? — учтиво поинтересовался молодой таможенник.
— Да, — сказал Кристофер, протягивая две квитанции. — На отдыхе в Турции мы приобрели два ковра.
Таможенник внимательно изучил счета, после чего спросил, можно ли ему взглянуть на эти ковры.
— Разумеется, — сказал Кристофер и принялся распаковывать тот ковер, что покрупнее, а Маргарет занялась маленьким ковром.
— Надо, чтобы на них взглянул наш эксперт, — сказал служащий, когда с ковров была снята упаковка. — Это займет всего несколько минут.
Ковры тут же унесли.
«Несколько минут» обернулись четвертью часа, и Кристофер с Маргарет стали уже сожалеть о том, что согласились помочь Кендэлл-Хьюмам, — невзирая на потребности школы в пожертвованиях. Они пытались вести друг с другом разговор о чем-то своем, но это не ввело бы в заблуждение даже начинающего сыщика-любителя.
Наконец таможенник вернулся.
— Не будете ли вы так любезны переговорить с моим коллегой? — спросил он.
— А это что, действительно необходимо? — уточнил Кристофер, краснея.
— Боюсь, что да, сэр.
— Не надо нам было соглашаться на это, — прошептала Маргарет. — Раньше у нас никогда не возникало проблем с властями.
— Не беспокойся, дорогая. Через несколько минут все кончится, вот увидишь, — сказал Кристофер, который сам-то не очень в это верил.
Они проследовали за молодым человеком в небольшую комнату.
— Добрый день, — приветствовал их седовласый мужчина, на обшлаге рукава которого было несколько золотых нашивок. — Извините, что заставил вас ждать, но ваши ковры осматривал наш эксперт и он пришел к однозначному выводу, что здесь произошла какая-то ошибка.
Кристофер хотел что-то возразить, но не мог вымолвить ни слова.
— Ошибка? — пришла на помощь мужу Маргарет.
— Да, мадам. Квитанции, которые вы предъявили, по его мнению, полная ерунда.
— Полная ерунда?
— Да, мадам, — подтвердил старший таможенник. — Повторяю: мы убеждены, что произошла какая-то ошибка.
— Какая ошибка? — уточнил Кристофер, у которого наконец-то прорезался голос.
— Вы задекларировали два ковра: один по цене десять тысяч фунтов, другой — пятьсот фунтов, как следует из предъявленных квитанций.
— Совершенно верно.
— Ежегодно сотни людей возвращаются в Англию с турецкими коврами, так что мы накопили определенный опыт по этой части. Наш консультант уверен, что при оформлении этих счетов была допущена ошибка.
— Но я все же не понимаю… — начал было Кристофер.
— Поясню, — сказал старший таможенник. — Мы пришли к выводу, что большой ковер изготовлен из необработанного материала и насчитывает всего лишь двести узелков на квадратный дюйм. Несмотря на внушительные размеры, мы оцениваем его стоимость не более чем в пять тысяч фунтов. А вот в маленьком ковре мы насчитали девятьсот узелков на квадратный дюйм. Это прекрасный образец традиционного шелкового «гереке» ручной работы, и указанная в счете цена в пятьсот фунтов явно занижена. Поскольку оба ковра приобретены в одном магазине, мы полагаем, что все это — ошибка персонала.
Робертсы не знали, что на это сказать.
— В плане пошлин, которые вам придется оплатить, это не имеет принципиального значения, но мы решили, что это может быть вам интересно в смысле страхования изделий.
Робертсы по-прежнему молчали.
— Так как сумма до пятисот фунтов не облагается налогом, таможенный сбор, равный двадцати процентам стоимости, составит две тысячи фунтов.
Кристофер тут же передал полученную от Кендэлл-Хьюма пачку купюр. Пока старший таможенник пересчитывал деньги, его младший напарник аккуратно упаковывал ковры.
— Спасибо вам, — поблагодарил Кристофер, когда они получили обратно свертки и квитанцию об уплате двух тысяч фунтов стерлингов.
Робертсы быстро уложили груз на тележки и, прокатив их через вестибюль, вышли на тротуар, где их поджидал Кендэлл-Хьюм, уже начинавший терять терпение.
— Долго же вас не было, — заметил он. — Возникли какие-то проблемы?
— Да нет, они просто оценивали стоимость ковров.
— Пришлось еще что-то доплатить? — с некоторой опаской спросил Кендэлл-Хьюм.
— Нет, ваших двух тысяч вполне хватило, — сказал Кристофер, передавая квитанцию.
— Ну, я же говорил, старина! Все получилось. Еще одна чертовски удачная сделка в моей коллекции, — с этими словами Кендэлл-Хьюм развернулся, чтобы уложить огромный тюк в багажник своего «мерседеса». Заперев багажник, он сел за руль. — Все получилось, — повторил он через открытое окно, когда машина уже тронулась с места. — Я помню насчет пожертвований для школы.
Робертсы стояли и смотрели, как серебристо-серый автомобиль вливается в поток машин, покидающих аэропорт.
— А почему ты не сказал мистеру Кендэлл-Хьюму о реальной стоимости его ковра? — спросила мужа Маргарет, когда они уже сидели в автобусе.
— Была такая мысль, но потом я решил, что правда — это то, что Кендэлл-Хьюм меньше всего хотел бы услышать в такой ситуации.
— И ты не испытываешь угрызений совести? В конце концов, мы украли…
— Не совсем так, моя дорогая. Мы ничего не украли. Мы просто сделали еще одно чертовски удачное приобретение.
Кристина Розенталь
Раввин знал, что ему не стоит приступать к проповеди, пока он не прочтет это письмо: он сидел за столом перед чистым листом бумаги вот уже больше часа и никак не мог придумать первое предложение. С недавних пор ему стало тяжело концентрироваться на том, что он делал вечером каждую пятницу последние 30 лет. Наверное, они уже поняли, что он больше не годится для этого. Наконец раввин достал письмо из конверта и медленно развернул сложенные страницы. Затем водрузил на переносицу свои полукруглые очки.
«Мой дорогой отец!
„Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ — вот были первые слова, которые я услышал от нее, когда проносился мимо на первом круге забега. Она стояла за ограждением напротив того места, где начинается прямая беговой дорожки, приложив ладони рупором ко рту, чтобы я наверняка услышал ее. Она, наверное, пришла из другой школы — во всяком случае, я ее не узнал, — зато мне хватило мимолетного взгляда, чтобы понять, что рядом с ней стоит Грег Рейнольдс собственной персоной.
Пять лет я терпел его гадкие замечания и подначки в школе и все, чего я хотел, — это отплатить ему той же монетой, выкрикнув „Нацист! Нацист! Нацист!“, но ты всегда учил меня быть выше подобных провокаций.
Я постарался выбросить их обоих из головы и пошел на второй круг. Я не один год лелеял мечту выиграть забег на милю в чемпионате средней школы Вестмаунта, и теперь нельзя было позволить им остановить меня.
Когда я во второй раз вышел на дальнюю прямую, я бросил на нее более внимательный взгляд. Девица стояла в компании друзей, все они в шарфах колледжа „Марианаполис Конвент“. На вид ей было лет 16, стройная, как ива. Интересно, подверг бы ты меня наказанию, крикни я тогда „Плоскогрудая! Плоскогрудая! Плоскогрудая!“ в надежде, что, может, это спровоцирует стоявшего рядом с ней парня на драку? Потом я с полным правом мог бы сказать тебе, что он первый бросился на меня с кулаками, но, узнав, что это — Грег Рейнольдс, ты бы сразу понял, как немного надо было, чтобы спровоцировать меня.
На выходе с дальней прямой я вновь приготовился услышать их выкрики. На соревнованиях по бегу скандирование вошло в моду в 50-е годы. Благоговейное „За-то-пек! За-то-пек! За-то-пек!“ — в честь великого чешского чемпиона — раздавалось тогда над легкоатлетическими аренами всего мира. Но мне не приходилось рассчитывать на крики „Ро-зен-таль! Ро-зен-таль! Ро-зен-таль!“, когда я вновь оказался в „зоне слышимости“.
„Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ — неслось с ее стороны, словно пластинку заело. А ее дружок Грег смеялся. Я знал, что это он ее подзуживает, — как бы я хотел стереть самодовольную ухмылку с его физиономии. Первые полмили я прошел за 2 минуты 17 секунд: с таким заделом вполне можно побить школьный рекорд. Я подумал, что именно так следовало бы поставить на место эту нахальную девицу и этого фашиста Рейнольдса. И все же я не мог тогда избавиться от мысли, как все несправедливо устроено. Я ведь канадец, родившийся и выросший в этой стране. А она — иммигрантка. Ты, отец, бежал из Гамбурга в 1937 году и начинал здесь, в Монреале, с нуля. Ее родные пристали к нашим берегам лишь в 1949 году, ты уже тогда был уважаемым человеком в округе.
Я стиснул зубы и постарался сконцентрироваться. Затопек писал в автобиографии, что бегун на дистанции не имеет права расслабляться. Когда я достиг поворота, мне некуда было деваться от их скандирования, но на этот раз оно лишь заставило меня прибавить скорость и еще больше преисполнило решимости побить рекорд. На ближней прямой я услышал, как кто-то из моих приятелей кричит: „Давай, Бенджамин, ты можешь!“, а судья-хронометрист отсчитывает: „Три-двадцать три, три-двадцать четыре, три-двадцать пять“. Удар колокола означал, что мы пошли на последний круг.
Я знал, что теперь рекорд — 4:32 — вот он, совсем близко, а потому все те тренировки темными зимними вечерами не казались уже напрасными. На дальней прямой я еще больше оторвался и почему-то подумал, что сейчас увижу ее снова. Собрал все силы для последнего рывка. И тут до меня снова донеслось: „Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ Сейчас оно звучало даже громче, чем прежде. Громче было потому, что теперь эти двое работали в унисон, а едва я вышел на поворот, как Рейнольдс поднял руку в нацистском приветствии.
Сдержись я тогда — дальше была бы финишная ленточка и радостные крики друзей, чемпионский кубок и рекорд. Но они так меня разозлили, что я просто вышел из себя.
Я свернул с беговой дорожки, промчался по траве, перемахнул через яму для прыжков в длину и рванул прямо к ним. Мое безумство заставило их умолкнуть, Рейнольдс опустил руку и теперь лишь снисходительно глядел на меня, стоя за невысоким ограждением по внешнему периметру беговой дорожки. Я перепрыгнул через ограждение и приземлился как раз напротив своего недруга. Все силы, которые я берег для финишного рывка, я вложил в мощный свинг. Мой кулак угодил ему примерно на дюйм ниже левого глаза. Он согнулся и рухнул на землю рядом с девицей. Она присела на корточки и бросила на меня снизу вверх взгляд, в котором была такая ненависть, что не передать словами. Было видно, что Грег не скоро встанет, и я не спеша вернулся на дорожку, где на финишную прямую вышел уже последний бегун.
„Ты снова последний, еврейчик!“ — донесся до меня ее вопль, когда я припустил трусцой к финишу. Но я настолько отстал от всех остальных, что мое время даже не стали фиксировать.
Сколько раз потом цитировал ты мне эти слова: „Я это все всегда переносил, с терпением плечами пожимая; терпенье же — наследственный удел всей нации еврейской“.[12]Конечно, ты был прав, но ведь мне тогда исполнилось всего лишь семнадцать. И даже после того как я узнал всю правду об отце Кристины, я не мог понять: как кто-то, прибывший из побежденной Германии, Германии, проклятой всем остальным миром за ее отношение к евреям, может вести себя подобным образом? В то время я действительно был убежден, что в ее семье все нацисты, хотя ты не раз терпеливо втолковывал мне, что ее отец — бывший адмирал немецких ВМС, в свое время представленный к Железному кресту за потопленные им корабли союзных войск. Помнишь, я спросил тебя, как можно терпеть такого человека, а тем более позволять ему жить в нашей стране?
Ты все твердил, что адмирал фон Браумер, который происходит из древнего католического рода и, возможно, ненавидит нацистов так же, как и мы, всю свою жизнь немецкого моряка вел себя как подобает офицеру и джентльмену. Но я никак не мог принять твою позицию — или не хотел принять.
Ничего не поделаешь, отец, ты всегда учитывал точку зрения другого человека и даже после преждевременной смерти матери по вине тех ублюдков ты нашел внутри себя силы простить.
Родись ты христианином, тебя точно причислили бы к лику святых».
Раввин опустил письмо, потер уставшие глаза. Затем перевернул еще одну страницу, исписанную тем же четким почерком, который он когда-то выработал у своего единственного сына. Бенджамин быстро все усваивал: от древнееврейских манускриптов до сложнейших алгебраических уравнений. Одно время старик даже думал, что сын станет раввином.
«Помнишь, я спросил тебя в тот вечер, почему люди никак не поймут, что мир изменился? Неужели эта девица действительно не понимает, что она ничем не лучше нас? Я никогда не забуду твой ответ. „Она, — сказал ты тогда, — гораздо лучше нас, если единственный для тебя способ доказать свое превосходство — ударить по лицу ее друга“.
Я вернулся к себе в комнату разозленный твоей слабостью. Пройдет еще немало лет, прежде чем я пойму, что в этом — твоя сила.
Когда я не носился кругами по беговой дорожке, я в основном усердно занимался, чтобы получить грант на обучение в Макгиллском университете, на что-либо еще у меня просто не было времени. Тем удивительней, что наши с ней дорожки скоро вновь пересеклись.
Примерно неделю спустя после того случая я увидел ее в бассейне. Когда я вошел, она стояла у глубокой его части, прямо под вышкой для прыжков. Длинные светлые волосы струились по плечам, а ее сияющий взор жадно ловил все, что происходило вокруг. Рядом с ней стоял Грег. Я искренне порадовался: под левым глазом у него красовался темно-лиловый синяк, который могли видеть все вокруг. Помню, я еще хихикнул про себя, потому что такой плоской груди я прежде не видел ни у одной шестнадцатилетней девушки, хотя ноги у нее, надо признать, были просто загляденье. „Может, она просто чокнутая?“ — подумал я. Развернулся, чтобы пройти в раздевалку — и через какие-то доли секунды очутился в воде. Когда я вынырнул, невозможно было определить, кто именно толкнул меня в воду: передо мной было лишь несколько улыбающихся, но вполне невинных лиц. Не нужно было иметь диплом юриста, чтобы разобраться, кто это мог быть, но ты постоянно внушал мне, отец, что без доказательства нет вины… Я бы особо и не переживал из-за того, что меня столкнули в бассейн, не будь тогда на мне мой лучший костюм — сказать по правде, это был единственный мой костюм с брюками, а не с шортами, костюм, который я надевал, когда шел в синагогу.
Я вылез из воды, но не стал тратить время на поиски обидчика. Я знал, что Грег отошел уже куда-нибудь подальше. Домой я пробирался закоулками, на автобус садиться не стал: вдруг кто-то увидел бы меня и затем рассказал тебе, в каком плачевном состоянии я был. Добравшись до дома, я прошмыгнул мимо твоего кабинета и поднялся к себе в комнату, где быстро переоделся, пока ты ни о чем не догадался.
Старый Исаак Коэн неодобрительно посмотрел на меня, когда я явился в синагогу на час позже, да еще в куртке и джинсах.
Костюм я отнес в химчистку на следующее утро. Мне пришлось отдать карманные деньги за три недели, лишь бы ты не узнал, что случилось в бассейне в тот день».
Раввин поднес к глазам фотографию семнадцатилетнего сына в костюме, в котором тот ходил в синагогу. Он хорошо помнил, как Бенджамин пришел однажды на службу в джинсах и куртке, помнил и молчаливый укор Исаака Коэна. Раввин был признателен мистеру Эткинсу, инструктору по плаванию, который позвонил по телефону и поведал о том, что произошло тогда в бассейне: он хотя бы не стал упрекать сына, который и так выслушал немало резких слов от Коэна. Раввин долго смотрел на фотографию, а потом снова вернулся к письму.
«В следующий раз я увидел Кристину — к тому моменту я уже знал ее имя — на танцевальном вечере в спортзале школы по случаю окончания семестра. Мне казалось, что я выгляжу очень даже ничего в своем отутюженном костюме, пока я не увидел стоявшего рядом с ней Грега в новом элегантном смокинге. Помню, я еще подумал про себя: а смогу ли я когда-нибудь позволить себе смокинг? Грегу предложили место в Макгилле, он твердил об этом каждому встречному, отчего мне еще больше захотелось получить грант на следующий год.
Я во все глаза глядел на Кристину. На ней было длинное красное платье, целиком закрывавшее ее красивые ноги. Тонкий золотой поясок подчеркивал талию, а из украшений на ней была только тоненькая золотая цепочка. Я понимал: если я помедлю еще хоть секунду, то уже не осмелюсь сделать это. Я сжал кулаки, подошел туда, где сидели они, и — как ты всегда учил меня, отец, — слегка поклонился, прежде чем спросить: „Позвольте пригласить вас на танец?“
Кристина посмотрела мне прямо в глаза. Клянусь, если бы она в тот момент велела мне пойти и убить тысячу человек — и только потом обращаться к ней с подобной просьбой, — я бы так и сделал.
Но она не произнесла ни слова, зато этот Грег перегнулся через ее плечо и сказал: „А почему бы тебе не пойти поискать какую-нибудь смазливую евреечку?“ Мне показалось, что от этих его слов она нахмурилась. Сам я покраснел так, будто меня застали, когда я без спроса залез в банку с домашним вареньем. Я ни с кем не стал танцевать в тот вечер, а сразу же выскочил из спортзала и пошел домой.
Я был убежден, что ненавижу ее.
В последнюю неделю четверти я побил-таки школьный рекорд в беге на милю. Ты был там и все видел, но ее — хвала небесам! — не было. На каникулы мы отправились в Оттаву, чтобы провести лето у тети Ребекки. От одного школьного приятеля я потом узнал, что Кристина гостила в Ванкувере со всей своей немецкой семьей. Хорошо хоть, как уверял меня приятель, Грега с ней не было.
Ты без устали напоминал мне о пользе хорошего образования, но это было излишне: всякий раз при виде Грега мне еще больше хотелось получить грант.
Ведь для канадца Макгилл — все равно что Оксфорд или Кембридж для англичанина: попав туда, ты обеспечиваешь свое будущее до конца дней.
Впервые в жизни бег отошел для меня на второй план.
Я нечасто видел Кристину в новом семестре, но думал о ней постоянно. Один одноклассник сказал, что они с Грегом расстались, но не смог объяснить эту внезапную перемену в их отношениях. В то время у меня была так называемая „подружка“, которая в синагоге всегда сидела в противоположной стороне — Наоми Гольдбладт, помнишь такую? — но инициатором свиданий всегда выступала она.
Пора экзаменов становилась все ближе и ближе, и я был очень тебе благодарен: ты всегда находил время, чтобы просмотреть мои сочинения и проверочные работы. Ты, правда, даже не догадывался, что всякий раз я возвращался в свою комнату и переделывал их по третьему разу. Нередко я засыпал прямо за столом. А проснувшись, переворачивал страницу и продолжал читать.
Даже ты, человек, в котором нет ни капли тщеславия, не смог скрыть от своих прихожан гордости за мои восемь „отлично“ на выпускных экзаменах и награду в виде гранта на обучение в Макгилльском университете. Интересно, думал я, а Кристина знает об этом? Наверняка знала. Неделю спустя мое имя вывели на Доске почета буквами из золотой фольги. Так что кто-нибудь наверняка ей сказал.
Месяца через три после того, как начался мой первый семестр в Макгилле, я увидел ее снова. Помнишь, ты взял меня на „Святую Иоанну“ Бернарда Шоу в театр „Кентавр“? Там была и она. Сидела в нескольких рядах перед нами со своими родителями и студентом-второкурсником Бобом Ричардсом. Адмирал и его жена держались строго, но на происходящее реагировали довольно живо. В антракте Кристина вовсю шутила и смеялась с ними. Видно было, что она довольна собой. Я почти не следил за действием, я глаз не мог оторвать от Кристины, а она меня так и не заметила. Мне хотелось оказаться на сцене в роли дофина: тогда бы она точно взглянула на меня.
Когда опустился занавес, они с Бобом оставили ее родителей и направились к выходу. Я последовал за этой парочкой из фойе на парковку и видел, как они сели в „Тандерберд“. „Тандерберд“! Помню, я подумал, что смокинг я, может, когда-нибудь себе и позволю, но такой автомобиль — вряд ли!
С того момента я постоянно думал о ней: когда тренировался, когда занимался и даже когда спал. Я выведал все, что только можно, о Бобе Ричардсе — как оказалось, все, кто его знал, были в восторге от него.
Впервые в жизни я возненавидел себя за то, что я еврей.
Увидев Кристину в следующий раз, я испугался того, что может произойти дальше. Это было на старте забега на милю: мы соревновались с университетом Ванкувера, и мне, новичку, посчастливилось попасть в команду Макгилла. Выйдя на беговую дорожку для разминки, я заметил ее, сидящей в третьем ряду рядом с Ричардсом. Они держались за руки.
Я чуть замешкался на старте, прозевав стартовый выстрел, но на дальней прямой переместился уже на пятую позицию. Мне никогда раньше не приходилось выступать перед такой большой аудиторией, и когда я достиг ближней прямой, я стал ждать выкрика: „Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“, но все обошлось. Может, Кристина просто не заметила, что я участвую в забеге? Нет, заметила! Когда я вновь прошел поворот, я отчетливо расслышал ее голос:
— Ну-ну, давай же, Бенджамин! Ты должен выиграть!
Я хотел оглянуться, чтобы проверить: это правда прокричала Кристина? Теперь надо пройти четверть мили, прежде чем я снова окажусь перед ней. Когда это наконец произошло, я шел уже третьим. И так же отчетливо слышал:
— Давай, Бенджамин! Ну, ты же можешь!
Я тут же вырвался в лидеры, потому что все, чего я тогда хотел, — это опять вернуться к ней. Я несся вперед, совершенно не думая, кто там бежит следом. Пробегая мимо нее в третий раз, я опережал всех уже на несколько метров.
— Ты выиграешь! — крикнула Кристина, когда я поравнялся с колоколом: 3:08, на целых одиннадцать секунд быстрее самого лучшего из моих прежних результатов. Помню, я подумал, что в пособия по бегу надо добавить что-нибудь о благотворном воздействии любви: получается по две-три секунды выигрыша во времени на каждый круг!
Я ни на секунду не терял Кристину из виду, когда мчался по дальней прямой, а когда вышел на последний поворот, все зрители вскочили на ноги. Я повернул голову: где же она? Она прыгала на месте с криком: „Смотри! Смотри! Осторожней!“ Что она имеет в виду, я понял лишь тогда, когда меня по внутренней бровке настиг ванкуверец под номером 1. Тренер предупреждал, что этот парень как раз славится своим мощным финишем. Я пересек финишную линию, отстав от него на нескольких метров — второе место, но все продолжал бежать, пока не очутился в безопасной тиши раздевалки. Я сидел один возле своего шкафчика. 4:17, твердил я про себя, на шесть секунд лучше моего самого удачного результата. И все равно не помогло! Затем я долго стоял под душем, пытаясь понять, что же могло изменить ее подход ко мне.
Когда я вновь вышел на дорожку, поблизости были только сотрудники стадиона. Я бросил прощальный взгляд на финишную прямую и направился в университетскую библиотеку. Я чувствовал, что просто не в состоянии отправиться сейчас на наш командный междусобойчик: лучше попробовать успокоиться, работая над эссе о правах собственности замужних женщин.
Библиотека в тот субботний вечер была почти пуста. Я дошел до третьей страницы, когда рядом раздался голос: „Надеюсь, не помешаю. А ты почему не пошел со всеми?“ Я поднял глаза: по другую сторону стола стояла Кристина. Отец, я просто не знал, что сказать. Я лишь смотрел во все глаза на прекраснейшее из созданий в модной синей мини-юбке и облегающем свитере, который подчеркивал совершенно безупречную грудь, — и не мог вымолвить ни слова.
— Я раньше кричала „еврейчик“, ты тогда еще учился в школе. И мне до сих пор стыдно за это. Я хотела извиниться тогда на танцах, но мне не хватило духу, ведь рядом был Грег.
Я согласно кивнул, не в силах найти хоть одно подходящее слово.
— Я с ним после того больше не разговаривала, — призналась она. — Но я не уверена, что ты вообще помнишь, кто такой Грег.
Я улыбнулся.
— Кофе хочешь? — спросил я, стараясь показать голосом, что мне будет все равно, если она вдруг ответит: „Прости, но у меня встреча с Бобом“.
— Еще как хочу! — последовал ответ.
Я отвел ее в библиотечное кафе — на тот момент единственное место, которое я мог предложить.
Она сама не рассказывала, что случилось у них с Бобом, а я никогда про это не спрашивал.
Казалось, она так много знает обо мне, что я даже смутился. Она просила простить ее за те дурацкие выкрики на стадионе. Она не пыталась оправдываться, винила во всем только себя и лишь просила простить ее.
Еще Кристина сказала, что надеется в сентябре присоединиться ко мне в Макгилле. Она собиралась специализироваться в немецком.
— Немного нахально, конечно, — призналась она. — Ведь немецкий — это мой родной язык.
Остаток лета мы провели в компании друг друга. Еще раз посмотрели „Святую Иоанну“. И даже отстояли очередь, чтобы попасть на джеймс-бондовского „Доктора Ноу“: тогда он был на самом пике популярности. Мы занимались вместе, мы ели вместе, мы развлекались вместе, но спали порознь.
Я тогда рассказал тебе немного про Кристину. Но, по-моему, ты и так уже знал, как сильно я люблю ее. От тебя ничего не скроешь. А после твоих назиданий о всепрощении и понимании ты вряд ли отнесся бы к этому с осуждением».
Раввин сделал паузу. Сердце у него заныло: он знал очень многое из того, что должно было последовать дальше, хотя и не мог предвидеть, что случится в самом конце. Он никак не думал, что ему когда-нибудь придется сожалеть о своем правоверном воспитании, но после того как миссис Гольдблат рассказала ему про Кристину, он не мог скрыть своего неодобрения. «Это пройдет, — сказал он ей тогда, — дайте время. Ему просто недостало мудрости».
«У Кристины меня всегда встречали с исключительной вежливостью, но ее семья была не в состоянии одобрить выбор дочери. Они говорили слова, в которые не верили, стремясь показать, что они никакие не антисемиты. Когда я заводил разговор с Кристиной, она твердила, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Мы оба знали, что это не так. Просто они считали, что я недостоин ее. Они были правы, только мое еврейство было здесь ни при чем.
Я никогда не забуду, как мы в первый раз занялись любовью. Это случилось в тот день, когда Кристина узнала, что поступила в Макгилл.
Мы зашли в мою комнату в три часа, чтобы переодеться перед теннисом. Я захотел обнять ее, как мне казалось в тот момент, совсем ненадолго, и мы не расставались до следующего утра. Мы ничего не планировали заранее. Да и как бы мы могли, ведь для нас обоих все это было в первый раз!
Я сказал, что женюсь на ней — наверное, все мужчины говорят это после первого раза, — но только я действительно собирался так сделать.
А через несколько недель у нее не наступили месячные. Я умолял ее не паниковать, после чего мы с надеждой стали ждать следующего месяца: она опасалась идти к врачу в Монреале.
Если б я сказал тебе тогда, отец, возможно, все в моей жизни пошло бы совсем по-другому. Но я промолчал и могу винить за это только себя.