По сей день я не ведаю: когда мы стояли на холодной палубе средь озера, облокотясь о борт, как пассажиры лайнера, плывущего через Атлантику и, вероятно, обреченного, узнал ли меня Криминале, или в темноте я для него был просто серой фигурой, с которой он заговорил случайно. Но даже если он сообразил, кто я такой, он явно не был удивлен, увидев меня там. Может быть, поскольку обитал он в горнем царстве мысли, один конгресс ему казался столь похожим на другой, один участник на другого, даже, может быть, одна любовница с конгресса — на другую, что все ситуации сливались для него в одну. Может быть, его реакция представляла собой нечто среднее: он и не знал меня, и в то же время знал, я был довольно хорошо ему знаком и совершенно неизвестен. Он был слон, а я — блоха, весьма удобно: тихий паренек, который им интересуется, никоим образом не будучи ему соперником или угрозой. Так или иначе, некий я был рядом, и он начал говорить.
«Вы, я вижу, не танцуете, — сказал он, вытирая мокрый лоб. — А я, признаться, слишком стар для этого». «Я понимаю вас», — ответил я. «Знаете, в дни моей молодости секс казался замечательным открытием, — изрек он. — Юный друг, скажу вам одну вещь, довольно важную, хоть вы не скоро согласитесь с ней. В определенном возрасте это перестает восприниматься как великое открытие, это становится дурной привычкой». «Неужели?» — удивился я. «Эти люди день-деньской толкуют об эротике, — продолжил Криминале, махнув рукой назад, в сторону танцующих фотографов. — Они — как тот шеф-повар, что все время думает о пище, а вот вкус ее забыл. Поверьте, когда вам за пятьдесят — а мне уже давно, — то секс, как мясо, стоит пробовать лишь с соусом». «Какого рода?» — осведомился я. «В моем случае, — ответил Криминале, — это власть. Для меня эротика всегда сопряжена с властью. Женщина, чтоб мне понравиться, непременно должна обладать волей к власти».
|
|
Я был озадачен. А пленительная мисс Белли? На мой взгляд, она не принадлежала к типу Джеки Кеннеди или Джоан Коллинз. «Секс вовсе не безоговорочное благо, — продолжил Криминале. — Он нас смущает на пути к чему-то лучшему. Он нас сбивает с толку и опустошает. Это наша досадная потребность, наша невоздержанность, наша ошибка, наше безрассудство. Так или иначе, женщинам сейчас это не нужно». «Печально», — сказал я, думая, что если он всегда в подобном настроении, то все еще печальней для мисс Белли. «Это наблюдение не оригинально, — заметил Криминале. — Вероятно, оно даже не совсем и верно. И, однако же, вернее, чем я представлял себе, когда вдали отсюда пустился в авантюру под названием «жизнь». «И где же это было?» — спросил я, не упуская шанса выяснить что можно. «Вы об этом месте никогда не слышали и никогда туда не попадете», — бросил Криминале. «Велико-Тырново?» — проговорил я. Он повернулся, глянул на меня. «Вам обо мне известно больше, чем я думал».
«Я читал о вас в журналах, — объяснил я. — Но не уверен, что писали правду». «Конечно нет, — ответил он. — Но данный факт не переврали. В этом месте стоило родиться, и оттуда стоило уехать, если вы хотели прожить жизнь с толком». «Вам, безусловно, это удалось», — сказал я. «Вы так думаете? — Он глянул на меня. — Знаете, на днях одна милейшая особа юных лет мне написала, что прочла мое «Бездомье» и эта книга изменила ее жизнь. Я задумался. Как это может быть? Я написал ее, но мою жизнь это не изменило». «Повлияли вы на множество людей, — сказал я. — В том числе и на меня». «Ну, это сделало меня известным и богатым, — ответил Криминале. — К чему, я думаю, не стоит относиться свысока, хотя я сам, пожалуй, отношусь. Представьте, это даже придало мне эротичности». «Я думаю, известность вообще эротична», — сказал я. «Но позвольте мне предупредить вас: личная жизнь знаменитостей, рассказы о которой заполняют все газеты, всегда не такова, как кажется, — заметил он. — Видимость обманчива, и описание нисколько не похоже на действительность. Знаменитости разочаровывают, и за это мир заставит заплатить вас. Интересно, что у нас впереди?»
|
|
«Что впереди?» — переспросил я, сперва подумав, что вопрос мне задан философский, но он обвел рукой озеро. «А-а, здесь, — сказал я. — Думаю, вон те огни — это Веве». «Ну да, Веве, — промолвил Криминале. — Место, где в изгнании жил великий человек». «Да?» — переспросил я. «Чарли Чаплин, — пояснил он. — Знаете, людям Адольфа Гитлера было строго-настрого наказано, чтоб фюрер никогда не видел его фильмов, дабы не подумал, будто шут, которого он видит на экране, — он сам». «Я не знал», — ответил я. «Кстати, родились они в одном и том же году, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом, — сказал он. — Подумайте, Гитлер и Чаплин, фашист и клоун. Если вы фотограф, то вам надо побывать в здешнем музее Чаплина». «А вы там были?» — спросил я. «Конечно, в прошлом году открывал там выставку к его столетию, — ответил Криминале. — Кстати, было очень трогательно». «Вы великий путешественник, — заметил я. — Везде-то вы бывали».
|
|
«Нет-нет, я не путешественник, — не согласился он. — Путешественников сейчас нет, одни туристы. Путешественник ведь едет, чтобы увидеть то, что в самом деле существует. А турист глядит на то, что для него придумано, он как бы входит в некий сговор». «В самом деле, мир, в котором мы живем, лишен идеи», — сказал я. Он повернулся ко мне и взглянул несколько озадаченно. «Я уже говорил вам это?» Я почувствовал, что он лишь начинает узнавать меня; конечно, я ему в определенной мере помогал. Я подумал, что пора сказать ему немного правды (всей не способен вынести никто) и, может, даже намекнуть на то, что вызвало мой интерес к нему. «В каком-то смысле. Я недавно слушал ваше выступление в Бароло». «Да, в Бароло? — сказал он, глядя на меня поверх раскуриваемой сигары. — В самом деле, я там был. Вы тоже? Так о чем я говорил там?»
Вопрос мне показался странным. Проверял он меня или в отрешенности своей и впрямь уже забыл, о чем он говорил там? «Вы говорили о конце истории», — сказал я. «Вряд ли так, — ответил Криминале. — Видите ли, милый юноша, история все время продолжается, все время обретает ту или иную форму, хотим мы того или нет. Возможно, вы меня неверно поняли». «Возможно», — согласился я. «Нет-нет, конечно же, я вспомнил, — заявил он, в возбуждении тряся передо мной сигарой. — Я говорил, наверно, о конце homo historicus, индивидуума, усматривающего смысл или цель в истории. Я прав?» «Примерно так», — ответил я. «В Китае некоторые старики по-прежнему считают, что историю творят ружейными стволами, — сказал он. — Но этим все равно уж скоро к праотцам. А что до нас, до остальных... минувшее смущает нас, грядущее — таинственный хаос... Мы обречены жить вечно в настоящем. Мы ничего не знаем, ничего не помним. И поэтому не можем отличить добро от зла, реальность от иллюзии. Кто может вывести нас на иной путь? Не хотите ли сигару?»
«Благодарю», — ответил я, беря одну из поднесенного мне изысканного портсигара. Взяв ее в рот, я откусил конец. «Нет-нет, мой друг, не так, они от Кастро, следует к ним отнестись почтительно, — сказал он, забирая у меня сигару и снова ловко придавая ей форму карманным ножичком. — Видите ли, мы не чувствуем себя частью великой истории, поэтому и движемся мы в никуда. Не так ли?» «Полагаю, да», — ответил я. Так и стояли мы, два дружелюбных пассажира с тлеющими на концах сигарами, глядя поверх перил, как проплывают мимо яркие огни Веве, потом — Монтрё. «Мне, знаете, по нраву это озеро», — сказал он, помолчав. «Да, ничего», — ответил я. «Озеро изгнанников, — заметил Криминале. — Больше всех любили его главным образом изгнанники, как я. Все приезжали сюда в поисках того, чего нигде найти нельзя. Руссо — за человеческой невинностью. Напрасно. Байрон — за политической свободой. Зря. Элиот мечтал тут отдохнуть душою от безумия современников. Вотще. Набоков думал снова обрести Россию. Но обрел швейцарские отели». Не он один, подумал я.
Я поглядел на него краем глаза. Одно бесспорно, понял я: какими б эротическими наслаждениями этот человек, известный и удачливый, ни упивался — если упивался — в пламенных объятиях мисс Белли, они ни на йоту не уменьшили его неутолимую учительскую тягу наставлять и объяснять. Я полон был вопросов, я хотел спросить его о многом, обо всем — о детстве, о политике, о философии, об опыте существования при марксизме, о жизни, о любовных связях. Но довольствовался тем, что слушал — почему бы нет? Так и вели себя обычно с Басло Криминале. В конце концов, в этом самовлюбленном мире, где так не хватало благородства (фотографы тем временем разошлись вовсю), он обладал умением придавать всему достоинство и глубину и каждой мысли прибавлять весомости и ценности. Как и в Бароло, я понял, что мне приятен его голос, неспешный ироничный тон, которым он высказывал свои идеи, что мне нравится он сам. Мне нравились его серьезность, человеческая самобытность и чувство истории. Он вышел из сумбура, но принес некий порядок, и в такие вот минуты я знал, что с Криминале все нормально.
«Но лучшая из книг, написанных на этом озере, — «История упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. Он кончил эту выдающуюся книгу здесь. Конечно, вы ее читали?» «Боюсь, что нет», — ответил я. «Прошу вас, почитайте как-нибудь, — сказал он. — В ней показано, что все исторические эпохи составляют замкнутый цикл. И этой книгой Гиббон положил начало современной реинтерпретации истории». «План грандиозный», — проронил я. «Я думаю, мы и живем на свете для осуществления грандиозных планов, — ответил Криминале. — Я не согласен с многими философами наших дней, которые считают, что живем мы просто так и вовсе не должны осуществлять что-либо. Но они считают так, конечно, не без оснований. Все, кто в наши дни пытался претворить в действительность великие проекты, потерпели неудачу. Ницше в результате столкновения с сумбуром потерял рассудок. Хайдеггер обманулся в нацистах, которых принял за великих философов, а они были всего-навсего громилами, головорезами. Сартр, наивный, как какая-нибудь юная девица, с шайкой сталинистов... Я их знал и представляю, как они его использовали. Но, конечно же, философ для того и существует, чтоб его использовали».
«К чему тогда усилия?» — спросил я. «А ничего не делать еще хуже, — ответил Криминале. — Сегодня они говорят философу: будь сдержаннее, ты нанес немалый вред. Но как философ может перестать быть таковым? Я убежден, что нам нужны мораль, политика, история, чувство собственного «я», чувство инакости, чувство человеческой значительности в некотором роде. Скептики у нас теперь запели гуманизму отходную. Не согласен с ними. Задача философии — просто все время заново изобретать задачу философии, подчинять нашу эпоху и наш мир идее. Вы молоды, и мы должны вас снабдить идеями. И все время мы нуждаемся в морали, политике, истории, в чувстве собственного «я», в чувстве других, в каком-то смысле в чувстве вечности. Как придумать философию после философии? Я постоянно задаю себе этот вопрос». «И как же отвечаете?» — спросил я.
«Ну, что-нибудь всегда сбивает нас с пути — любовь, деньги, власть, известность, скука... Кстати, мне надо идти разыскивать свою молоденькую спутницу. А вы один?» «Один», — ответил я. «А мне казалось, я вас с кем-то видел. Что такое?» Лопасти вспенивали воду, пароход разворачивался; я глянул через борт. Внизу был виден небольшой причал. «Мы пристаем, — сказал я. — Видимо, сейчас будем сходить на берег». «Ах ну да, Шильон, — сказал, небрежно роняя сигарету за борт, Криминале. — Надо подготовиться к выступлению». «Вы будете сейчас здесь выступать?» — спросил я. «Да, таким вот способом они хотят испортить этот чудный вечер, — отозвался он. — Разве у вас не обозначено в программе?» «Я потерял ее, — сказал я быстро. — Что же, предвкушаю ваше выступление». «Никогда не предвкушайте выступлений, — посоветовал он, протянув мне руку. — Только вспоминайте, если они будут того стоить. Всего доброго». Он пошел по палубе. Наверно, в поисках мисс Белли, хотя связь их стала мне теперь казаться еще более поразительной, чем прежде.
Суровый каменный Шильон, безрадостная веха в череде людских несчастий, остров-замок, возвышался, освещенный, рядом с местом, куда мы пристали. Поток фотографов уже стекал по сходням на берег и шумною толпой перебирался через деревянный мостик к крепости. Был среди них и Криминале, заметный в толпе благодаря оранжевой хламиде Белли, повисшей на его руке. Кого я потерял, так это Илдико; пожалуй, следовало поискать ее на пароходе. Но ни в салонах, ни на палубах ее не оказалось: наловчилась исчезать не хуже Криминале. По сути дела, в эти дни я занимался поиском двоих. Пароход был почти пуст, и я, сойдя на берег, мостиком прошел в Шильонский замок.
Здесь, во внутреннем дворе, и собрались участники конгресса. Приветствовал их, стоя на балконе, мэр Монтрё; он рассказал историю бедняги Франсуа Бонивара, который на шесть лет прикован был к скале в темнице ниже уровня воды — видно, не самую подходящую он выбрал философию для тех времен. Мыслить было нелегко всегда. Я оглядел толпу, но Илдико как не бывало. Затем нас проводили в главный зал с современным освещением и современными же стульями. Пламенная председательница представила почетного гостя конгресса и оратора этого вечера. Им был, конечно, Криминале, поднявшийся, чтоб выступить с программным сообщением на тему «Фотография и желание». Сидя позади, я осторожно оглядывал внимательную публику. Илдико в зале не было.
Это сильно отвлекло меня от выступления Криминале, но, похоже, проходило все успешно. Мрачность и уныние, которые выказывал он в Бароло, вроде бы ушли в прошлое, как и приметы эротической пресыщенности, каковую обнаруживал он предо мной на пароходе несколько минуту назад. Он открыто восхвалял эротику, превозносил желание, даже более чем желание — шокирующую откровенность и неистовость. Он отказывается, сказал он, видеть в теле символ или знак, как современные философы. Для него это реальность, плоть как плоть. Эротическое «я» самодостаточно, обнаженный человек — явление вне культуры, вне притворства; он подвергал нападкам старомодных моралистов, новомодных семиологов; Лакана отвергал, Фуко послал подальше. Феминистки принялись его освистывать, абстракционисты зароптали, так как Криминале явно нарушал обычные приличия, привычнейшие интеллектуальные обычаи. Но, утомленные двумя днями теории и жаждая поскорей добраться до обещанного вслед за тем вина, фотографы откликнулись тепло и наградили Криминале шумными аплодисментами.
Слышно было их довольно далеко — я в это время ускользнул уже оттуда и осматривал угрюмый замок, всюду ища Илдико. И наконец нашел — внизу, в темнице: держа в руке бокал, она дружески беседовала с Хансом де Графом. «Ищу, ищу тебя!» — сказал я. «Ты ведь знаешь, что я не любительница лекций», — ответила она. Последовала вспышка — нас сфотографировал де Граф. «Прошу прощения, — сказал он. — Я пойду, там, наверху, сейчас прием». «Хватит с меня, Илдико, — вскипел я, когда он ушел. — Объясни в конце концов, что у тебя такое происходит с Криминале?» «Ничего, — сказала Илдико. — Я и не вижу его». «То-то и оно, тащилась ведь из Будапешта, чтоб его увидеть». «Ну, я вне подозрений, — отвечала она. — А вот о тебе сей милый юноша мне задал множество вопросов». «Де Граф? — проговорил я. — И какие же?»
«Где ты работаешь, что ты вообще собою представляешь, — отвечала Илдико. — Он говорит, что никогда еще не видел русского, который бы совсем не говорил по-русски. Может, тебе все же стоит хоть немножко привенгериться?» «И что же ты ему сказала?» «Ничего, — ответила она. — Что я едва с тобой знакома. Так ведь?» «У меня случился с Криминале долгий разговор. Он мне рассказывал, как его жизнь испортил секс». «А обо мне он говорил?» — спросила Илдико. «Да нет, — ответил я. — И я не заикнулся». «Хорошо, — одобрила она. — С такими вещами лучше быть поосторожней». «Ты о чем? — спросил я. — Что происходит?» Но толпа участников конгресса с карточками и бокалами в руках уже сходила вниз, чтоб обозреть темницу. «Возвращайся туда, продолжай вертеться среди них, — сказала Илдико. — Поговорим на пароходе. Мне охота осмотреть это кошмарное местечко».
И я вернулся в главный зал. Стулья уже вынесли, все было подготовлено к приему. Там имелась выпивка, изрядное количество, там собрались фотографы, притом какие! В конечном счете сливки мировой фотографии, и все щелкали друг друга и, конечно, Басло Криминале. Он находился там, где он любил бывать, — в центре внимания, он был окружен толпою. Я пролез поближе. «Вы прочли такую замечательную лекцию, — сказала очень симпатичная румынка. — Только пятеро участников уснули, прекрасный результат. И вы так тонко чувствуете эротику! Я хочу, чтоб вы меня сфотографировали обнаженной!» «Давайте договариваться, — согласился Криминале. — Завтра?» «Басло, миленький, тебе пора на пароход, — проговорила мисс Белли, трогая его за рукав. — Они вконец тебя уморят». Илдико была права: говорила она совершенно как Сепульхра; может, это Криминале так действовал на людей. «Этой милой даме хочется, чтоб я ее сфотографировал», — ответил Криминале. «Не забудь, что утром тебе в банк», — сказала Белли. «Можно ведь пойти туда в любой момент, — ответил он. — Почему всегда, когда тебе высказывают восхищение, пора идти куда-то?» «Тебе высказывают восхищение все кому не лень», — нетерпеливо откликнулась Белли и увидела меня. Судя по всему, она меня узнала; глаза ее расширились. Повернувшись, она что-то зашептала Басло Криминале. Начиная понимать причины сдержанности Илдико, я улизнул, чтобы пройтись по замку.
Илдико увидел я уже на пароходе. Наше возвращение в Лозанну проходило под порывистым холодным ветром. Поискав средь разгулявшихся фотографов, я наконец нашел ее одну в заднем салоне; съежившись от холода в своем (моем) «Я люблю Лозанну », она выглядела чрезвычайно несчастливой. «Пора поговорить, — сказал я. — Мне охота знать, что все же происходит». «И мне тоже, — отвечала Илдико. — Он с ней по-прежнему?» «Да, — ответил я. — Он хочет поснимать одну там голой, а Белли хочется с ним прогуляться в банк». «Когда, завтра?» — поинтересовалась, выпрямляясь, Илдико. «Угу, — ответил я. — Она и правда с каждой минутой все больше смахивает на Сепульхру». «Басло так устроен, — объяснила Илдико. — Находит себе новую милашку, а потом теряет интерес к ней. И обнаруживает, что на самом деле любит прежнюю. Когда сбежал с Сепульхрой, то все время говорил, что больше любит Гертлу». «А зачем сбегал?» «Ну, ясно, потому что Гертла погубила б его, если б он остался», — заявила Илдико.
Я поглядел на нее. «Погубила? Как?» «Она спала с одним там, — объяснила Илдико. — С начальником тайной полиции как будто бы». «Гертла? Спала с начальником госбезопасности? — переспросил я, пораженный. — Я-то думал, что они были против режима». «В таких делах имеет смысл быть по обе стороны одновременно. Может, она думала, что это ему помогает. В те времена так делали. Но ничего хорошего из этого не вышло. Он был опозорен в глазах всех своих друзей». «Да, когда супруга основного радикала водит шашни с главой госбезопасности, — сказал я, — это вряд ли помогает». «Он и сам крутил романы, — заявила Илдико. — Он тогда еще влюблен был в Пиа. Ты видел ее голой в Будапеште, помнишь?» «Я?!» «Ты видел ее голой, верно? — повторила Илдико. — Ну, в Будапеште, на стене. Пиа, его берлинская жена, он говорил всегда, что никого так не любил».
«А почему же бросил?» — удивился я. «Уж слишком много она знала про него, — сказала Илдико. — Я думаю, о связях его с Ульбрихтом и гэдээровским режимом. Странное то было время для него». «Он продолжал с ней видеться?» — спросил я. «Она сразу умерла, как только он ушел, — сказала Илдико. — Но говорил он о ней больше, чем о любой другой. Да и по карточкам заметно, лучшие — ее. За исключением, возможно, карточек Ирини». «Ирини?» — удивился я. «На ней женат он так и не был, — сообщила Илдико. — О ней я вовсе ничего не знаю. Об Ирини он вообще молчок, в отличие от Пиа». «А что произошло с Ирини?» — спросил я. «Откуда же мне знать? — сказала Илдико. — Я знаю только, что из-за нее он чуть не влип по-крупному. Ирини тоже умерла, задолго до того, как я с ним познакомилась, пойми».
«Давай-ка по порядку, — попросил я. — Стало быть, сначала была Пиа, слишком много знавшая о Криминале. После — Гертла, спавшая с начальником госбезопасности». «Нет, между ними, ты забыл, была Ирини». «Ах, ну да, из-за которой Криминале чуть не влип по-крупному — сказал я. — А потом?» «Потом Сепульхра, та могла его удерживать лишь тем, что она знала про него, — сказала Илдико. — Не выпить ли мне соку?» «Погоди-ка, что же она знала?» «О всех прочих. И о закулисных тех делах, я говорила тебе. Может быть, и о других вещах». «Каких?» «Ты знаешь, что она причастна к написанию его книг? — сказала Илдико. — Говорят, что больше половины созданного им на самом деле создано Сепульхрой». «Я думал, что Сепульхра выполняла только секретарскую работу». «Говорят, «Бездомье» — плод ее трудов», — сказала Илдико. «Так почему же он ее бросает?» — спросил я. «Он думает, что мир переменился и что можно все оставить позади, — сказала Илдико, — но он не прав. Что было, никуда не денется. Не убежишь от самого себя. Всегда найдется кто-нибудь, кто помнит. Ну, теперь ты знаешь все».
«Нет, не совсем, — сказал я. — В этом перечне кое-кого недостает». «Думаю, что многих, — отвечала Илдико. — У Криминале было много женщин. Он ведь венгр». «Я имел в виду тебя», — сказал я. «Обо мне давай не будем», — попросила Илдико, «Но я желаю знать, когда вы встретились, когда все это между вами было». «Главное, что все это прошло, — ответила она. — Несколько лет тому назад. Ему требовалась помощь с его книжками на Западе. Я говорила тебе». «Почему же он тебя оставил? — спросил я. — Ты тоже много знала?» «Что я знаю, я тебе рассказывала в поезде, — сказала Илдико. — Мы все о нем не в меру много знали. Но после происшедших перемен он думает, что он теперь свободен, он считает, будто бы всего, что было, больше нет, что ничего не надо исправлять». «Зачем же ты поехала за ним сюда?» — спросил я. «Это я из-за тебя, — ответила она. — Мне было хорошо с тобой. А ты что вытворяешь? Притащил сюда, засунул в жуткую дыру, бросаешь то и дело...» «Я думал, ты ради него», — сказал я. «Нет, теперь я вовсе не желаю его видеть», — ответила она.
Я на нее уставился. «Вообще-то для мыслителя альковные дела его уж чересчур запутанны», — выговорил я наконец. «А ты считаешь, если он философ, то не может, как все прочие, запутаться в своих амурах?» — вопросила Илдико. «Я бы назвал запутанной также его политическую жизнь». «Почему бы нет? — отозвалась она. — Ведь он восточноевропеец». «Равно как и финансовую». «Я говорила: хотя деньги он и любит, они вовсе не настолько для него важны», — сказала Илдико. «И каждая из женщин, им любимых, чем-нибудь его держала», — сказал я. «Конечно, в браке так оно и происходит, — подтвердила Илдико. — Теперь он хочет от всего этого убежать. Он не осознает, что все равно это невозможно». «Но отчего? — спросил я. — Что вы все о нем такое знаете?» «Пожалуйста, я не хочу об этом больше, — попросила Илдико, вставая. — Как-нибудь в другой раз, может, завтра». Повернулась и пошла через веселую толпу.
Чуть позже я увидел, как она танцует с молодым де Графом. Только пароход пристал в Уши, она сошла, опередив меня, и припустила в «Цвингли». Когда я пришел, она уже взяла у мрачной девы ключ и поднялась в свеж номер. Проходя мимо ее двери, я постучал; ответа не было. Поднялся еще на два этажа к себе, сел на кровать. Все изменилось. Илдико стала далекой, и с тревогой я почувствовал, что я ее теряю. Но Криминале, прежде — белое пятно, теперь являл собой избыток знаков — знаков философии и секса, политики и денег, славы и бесславья. Раньше было слишком мало материала, а теперь чуть ли не слишком много. Сейчас мне требовалось выяснить, что же за душа у Криминале, если у него есть душа. Рассеявшиеся за вечер подозрения опять ко мне вернулись. Я пытался увязать между собою факты, даты, имена. Хотел, чтобы все это обрело какой-то смысл, но почему-то нужный смысл не выходил.
Я размышлял об Илдико, потом о прочих женщинах, с которыми был близок Криминале. Я пытался их расставить по порядку и понять, когда же появилась Илдико. Пиа и Ирини, Гертла и Сепульхра, Илдико и Белли — Криминале говорил, что любит женщин, обладающих волей к власти, но набралось достаточно таких, которые имели власть над ним. Одна была излишне осведомлена об отношениях его с режимом Ульбрихта. Другая, так почти мне и неведомая, принесла ему какие-то напасти. Еще одна делила ложе с тайной полицией, четвертая помогала в написании книг и владела им благодаря всему, что знала. Пятая была его очередной попыткой обрести свободу от чего-то, его шансом все начать сначала. Еще одна, которую, как мне казалось, я знал лучше всех, помогала ему публиковаться, гарантируя тем самым банковские накопления, так что он мог не думать о деньгах. Две из этих женщин были здесь, одна неподалеку, в Бароло. Мне становилось ясно, почему на пароходе он с такой тревогой говорил о сексе. Я ощущал нечто подобное, но в то же время мною овладел своего рода журналистский зуд. Права была Лавиния: жизнь и романы Криминале — странная история. Надев пиджак, я соскользнул по лестнице, на цыпочках прокрался мимо двери Илдико и стал спускаться вниз, чтобы доложить новости Вене.
Под перезвон полночных колоколов я обнаружил в вестибюле «Цвингли» удивительные изменения. Место строгой девы за конторкой занял здоровенный малый в черной майке-безрукавке, который явно проводил иной режим. Он запросто выдал ключи двум странным парам — темнокожим, средних лет самцам в сопровождении совсем еще девчурок, — пустившимся по лестнице едва ли не бегом. Похоже, ровно в полночь кальвинизм закончился. Я взял у силача жетоны и поплелся в угловую будку. Но ночная жизнь Вены, судя по всему, была такой же бурной. В «Отеле де Франс» мне сообщили, что Лавиния умотала рано и еще не возвращалась.
Я собрался вновь наверх, но вспомнил о данном мною обещании. Не то чтобы я жаждал его выполнить, но раз уж обещал... Я бросил еще несколько жетонов, набрал номер Бароло. Пробиться не надеялся — в конце концов, тем вилла Бароло и славилась, что берегла своих высоких гостей от всяких внешних посягательств. «Ja, Брукнер?» — отозвался голос на другом конце. «Я Фрэнсис Джей, я из Лозанны», — сказал я.
«Пожалуйста, ведь мы не знаем, кто нас слушает, — сказала Брукнер, — «Связной докладывает с места назначения». Итак, субъект находится в известном месте?» «Да», — ответил я. «Субъект женского пола тоже?» — осведомилась Брукнер. «Да», — ответил я. «Замечено ли в действиях их что-то необычное?» «Нет, все весьма обычно, — отвечал я, — они просто ожидают нового конгресса. Известное место, кстати, очень ничего. Не знаю, как он себе это позволяет. Разве что на западные отчисления». «Простите? — переспросила Брукнер. — Западные что?» «Проценты от изданий его книг на Западе, — сказал я. — Он хранит их здесь, в швейцарских банках». «Вы точно это знаете?» — спросила Брукнер. «Да», — ответил я. На другом конце надолго замолчали. «Как называется ваша гостиница?» — вдруг спросила Брукнер. «Цвингли», в Уши, — ответил я. — Совершенно не рекомендую. Этакий гибрид монастыря с борделем». Мускулистый малый покосился в мою сторону. «Ладно, будьте завтра целый день на месте, — приказала Брукнер, — не съезжайте, я приду туда, как только я смогу». «Вы?» — удивился я. «Вы справились с задачей хорошо, я поздравляю вас, — сказала Брукнер. — Он вас не заметил?» «Я имел с ним долгую беседу». «Вы вели себя неосторожно, ну да ладно, ничего, — сказала Брукнер. — Постарайтесь больше подозрений у него не вызывать. Вы были золотой жилой информации». «Спасибо, — сказал я. — Только какого рода?» «И я имею тоже кое-что для вас, — сказала Брукнер. — Ваш источник — понимаете меня? — спешно бежал в Вену. Здесь вы тоже оказались правы, он, конечно же, замешан в этом». «В чем?» — спросил я. «Мы и так уже сказали слишком много, — отрубила Козима, — не говорите никому. Ну, доброй ночи, друг мой. Ждите меня завтра утром». Я медленно повесил трубку с беспокойным ощущением, что, позвонив Козиме Брукнер, совершил серьезную ошибку.
В ту ночь я спал неважно. Несмотря на то что я был далеко от зигмундовой Вены, мне приснился сон, весьма меня встревоживший. Я выступал в телепрограмме, говорил о будущем, поскольку был как будто футурологом, а пол огромной съемочной площадки в телестудии раскачивался почему-то взад-вперед. Затем, я обсуждал судьбу какой-то из восточно-европейских стран с ее послом, который то и дело возражал мне. После, поздней ночью, лимузин доставил меня к дому, где, как я понял, я уже когда-то жил. Теперь он выглядел совсем иначе, и его к тому же перестраивали. В спальне тут и там стояли приставные лестницы каменщиков и маляров, и я увидел, как ведро, полное краски, перевернувшись, расплескалось по постели, где я спал ребенком. Раздался громкий звон разбитого стекла, и я проснулся. Раздался громкий звон разбитого стекла: какой-то постоялец «Цвингли» избавлялся от опустошенных им за ночь бутылок, отправляя их во двор. Потом я подумал о находившейся через этаж от меня Илдико. Мне захотелось оказаться рядом с ней, или чтоб она оказалась здесь.
Рано утром, в семь, я поспешил к ней вниз. Дверь была не заперта, я заглянул. Там был ее багаж одежда, сумки и покупки — все разбросано с щедрой безалаберностью, хорошо известной мне по Бароло. Ее следы были везде, самой же ее не было и в помине. Все становилось слишком хорошо знакомым, слишком выводило из себя. Я дунул вниз. Швейцарский кальвинизм воцарился вновь, ночного силача как не бывало, за конторкой стояла строгая девица. Я спросил об Илдико. «Она ушла, месье, полчаса назад, — сказала девушка с укором. — И не сдала ключа». «Куда, не говорила?» «Нон, месье, — ответила девица, — но спросила, где получше магазины. У нас в Лозанне очень неплохие магазины». «Конечно», — согласился я, засовывая руку в карман, где был бумажник, и, естественно, его не находя; потом я вспомнил, что она не возвратила его мне, когда брала вчера на пирсе. Я вообразил уже, как славные лозаннские торговцы в восторге потирают руки, радуясь неожиданному росту барышей.
Сначала я чуть было не пустился догонять ее. Потом припомнил директивы Козимы и, перейдя дорогу и купив английскую газету, зашел в гостиничное кафе и заказал рогалики и кофе. Развернув газету, я узнал, что мир за время моего отсутствия совершенно разболтался. Новый мировой порядок становился слишком уж похож на Старый мировой. Американские войска, танки и самолеты отправлялись в Саудовскую Аравию, а многочисленный международный флот шел по Персидскому заливу. Саддам Хусейн лез на рожон и угрожал взорвать какую-нибудь ядерную штуку. В Советской России начиналась голодная зима. ХДС в бывшей Восточной Германии обвиняли в том, что он переправил в кейсах 32 миллиона дойчмарок в Люксембург. Снова что-то приключилось с футболистом по фамилии Гацца.
Временами я выглядывал на улицу в надежде, что на горизонте покажется Илдико с пакетами, количество которых будет не бесчисленным. Раза два я бегал посмотреть: а вдруг она вернулась? Вещи были там, чего нельзя сказать о ней самой. В третий раз, спускаясь, я заметил у конторки черные кожаные штаны, беседовавшие с мрачной девой. Конечно, я узнал их сразу и окликнул: «Мисс Брукнер!» «Не забудьте, вы меня вообще не видели», — сказала Козима девице за конторкой, после чего приблизилась ко мне и подхватила под руку. «Прошу вас, без имен, — сказала она. — И не надо задавать вопросов. Мы сейчас спокойно выйдем из гостиницы. На улице увидите вы черную машину. Сядете на заднее сиденье». Когда Козима давала указания, все почему-то слушались. Должен признать, что мировосприятие этой особы обладало какой-то заразительностью.
У входа стоял черный «мерседес» — в неположенном месте, что считается в Швейцарии серьезным нарушением. За рулем сидел шофер в темных очках. Я сел на заднее сиденье, Козима уселась рядом. «Вы упомянули банк, — сказала она, — где у Криминале есть счета. Вы знаете его название?» «Конечно нет», — ответил я. «Вы говорили, что у вас есть доказательства, — сказала Брукнер. — Что вам известно? Это важно». «Он сделал что-нибудь не то?» — спросил я. «Это уж вас не касается», — отрезала она. «Ну, я видел мельком какой-то банковский счет на его рабочем столе в Бароло, — сказал я. — Существует что-нибудь здесь под названием «Бругер Цугербанк»?» «Ja, ja, фройляйн Брукнер», — сказал шофер. «А, вы знаете его? — обрадовалась Козима. — Тогда — туда, скорее, Ханс». Машина с ревом понеслась по улице. «А что же может быть не так с его счетами? — удивился я. — Как автор он известен во всем мире». «Да, это прекрасное прикрытие», — сказала Козима. «Но для чего? — не понял я. — Читайте меньше книжек про шпионов!»
Немного позже мы сидели с ней на модерновых стульях в изысканно обставленном — столы, к примеру, из стекла — офисе герра Макса Патли, управляющего мощным отделением лозаннского «Бругер Цугербанка». Хозяин нас разглядывал поверх очков в золотой оправе. «Я прекрасно понимаю, что вы представляете Европейское сообщество, — сказал он, глядя на разложенные перед ним Козимой документы. — Но вам известно, что Швейцария под юрисдикцию Комиссии не подпадает». «Я думаю, вы в курсе нашего сотрудничества в некоторых сферах», — проронила Козима. «Финансы — деликатнейший из всех вопросов, фройляйн Брукнер, — отвечал герр Патли, облаченный в щегольской костюм. — Здесь мы во что бы то ни стало обязаны блюсти нашу прекрасную традицию банковской тайны. Для нас это необычайно важно. Тем не менее вы можете мне задавать вопросы, посмотрю, смогу ли я на них ответить».
«Очень хорошо, — сказала Козима. — Имеет ли профессор Басло Криминале в вашем банке счет?» «Вопрос, конечно, интересный, фройляйн Брукнер, — отвечал герр Патли. — Я могу сказать определенно: нет». «И вам не нужно даже проверять?» — осведомилась Брукнер. «Никакой необходимости, — ответил Патли, — так как счет, который мог он здесь иметь или же не иметь, сегодня был закрыт». «Закрыт?— переспросила Брукнер. — Им самим?» «Нет, закрывал его не сам профессор». «Там была поставлена другая подпись?» — вопросила Брукнер. «Если б у него действительно имелся счет — чего я не признал, — я думаю, вы обнаружили бы нечто в этом роде», — осмотрительно ответил Патли. «Чья же подпись там была? — спросила Брукнер. «Я, конечно, не могу назвать вам ее имя, фройляйн Брукнер, — сказал Патли. — Это в корне бы противоречило традиции сохранения тайны вкладов». «Но к счету этому имеет доступ целый ряд различных партий, не правда ли, герр Патли?» «Ну, только с соответствующими разрешениями, — осторожно согласился Патли. — Положенные процедуры выполняются всегда, даже по отношению к правительствам, которые не входят в Международный валютный фонд, вы понимаете меня?»
«Да, я прекрасно понимаю вас, герр Патли, — проговорила Брукнер. — Еще только один вопрос. Известно ли вам о других таких счетах в лозаннских банках?» «Боюсь, я снова ничего вам не смогу ответить, фройляйн Брукнер, — молвил Патли, — могу вам предложить лишь обратиться в шесть ведущих банков города и там задать эти вопросы». «Благодарю, герр Патли, вы мне очень помогли», — сказала Козима, вставая. «Надеюсь все-таки, что нет, — ответил Патли, поднимаясь и пожимая ей руку. — Я бы не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, что мы каким-то образом способствуем внешним расследованиям. Но в то же время мы предполагаем в ближайшем будущем войти и сами в Европейское сообщество. Поэтому мы рады оказать Комиссии умеренную помощь, я надеюсь, что она была действительно умеренной. Видерзеен, фройляйн Брукнер. Всего доброго, сэр. Мы готовы предоставить вам любую из наших услуг. Может быть, желаете субсидию? Помните, мы лучший в мире банк». «Нет-нет, спасибо», — сказал я, и мы ушли.