У меня есть масса оснований помнить вечер, проведенный с Козимой лицом к лицу, в шикарном ресторане на Гран-плас. За окнами его бельгийцы жили своей обычной жизнью — ели шоколадки, разбивали свои превосходные машины, не могли решить, страна ли Бельгия вообще. Внутри влиятельные еврократы за едой обдумывали наше общее грядущее. Рядом с нашим тихим столиком возникла серебристая тележка с розовыми исполинскими ракообразными. Почтительные виртуозы хирургии с помощью замысловатых инструментов изрубили оных на куски. Другие подхалимы в черных сюртуках вручили нам серебряное оружие и повязали пластиковые нагрудники. Хирурги положили плоть ракообразных на тарелки и накрыли их серебряными колпаками. Затем метрдотель Арман, держа руку за спиной, с почтением водрузил тарелки перед нами и снял широким жестом колпаки, показывая, точно незадачливый волшебник, что под ними ровно то, что мы и видели. «Вундербар!» — сказала Козима.
Меня же волновала, не давая мне покоя, мысль о совлечении иных покровов. Непросто было снова оказаться в странном заговорщическом мире фройляйн Брукнер, умевшей делать тайны из чего угодно, обнаруживая заговоры там, где я не видел их. Не знаю (до сих пор), поверил ли я хоть единому ее словечку. Но я должен был признать, что в ее версии произошедшего в Лозанне была некая странная логика. Мне ужасно нравилась (и продолжает) Илдико, как, думаю, и я ей, но и впрямь похоже, что она просто-напросто меня дразнила и использовала в своих интересах. Я восхищался Криминале (и по-прежнему им восхищен), и мне казалось, что его отлучки и разъезды — часть обычной его жизни; но в то же время так мог вести себя преследуемый и гонимый человек. Я не был готов принять мир Козимы весь целиком, но я не мог и полностью его отвергнуть. В конце концов, по отношению ко мне она была необычайно проницательна и до сих пор держала меня на крючке.
|
|
«Не могу поверить, Козима, — сказал я, когда официанты удалились. — Криминале был, не сомневаюсь, выше денег». «Да, они ему платили столько, чтобы он о них не думал», — отвечала Козима в повязанном нагруднике. «С чего бы это коммунистам капиталы свои вкладывать на Западе?» — спросил я. «Но коммунизм удержаться на Востоке мог только таким путем». «Уж не хотите ли вы меня уверить, что капиталисты предоставляли коммунистам ипотечные кредиты?» «Почему бы нет? — отозвалась она. — У коммунистов сроду не было нормальной экономики, Ленин позабыл ее придумать. Подкуп, бартер, черный рынок. Если бы вы сколотили капиталец, вы бы положили его в русский банк? Запад нужен был партийцам как банкирская контора. А для этого им требовались люди вроде Криминале».
«Тогда зачем же нам нужна была холодная война?» — спросил я. «Как бы мы объединили в ином случае Европу? — отвечала Козима. — За нас ведь это сделали по сути русские». «Зачем тогда нужна разрядка?» — удивился я. «А почему бы нет? — сказала Козима. — Может, жахнуть бомбой по какой-нибудь другой стране оно и ничего, но как-то глупо было бы бомбить свой собственный счет в банке». «Да, оригинальный взгляд у вас на новую историю, — заметил я. — От вас только и слышишь, что теории заговоров». «Все потому, что вы не европеец, — сказала Козима. — Вы небось считаете большой проблемой Северное море. Неужели вы не понимаете, что Западная Германия платила за существование ГДР?» «Что делала?» — переспросил я. «Разумеется, — сказала Козима. — А когда ГДР требовались деньги, она продавала Западу за твердую валюту политзаключенных. Как видите, взаимосвязь имела место еще до объединения».
|
|
«Но зачем держать на Западе все эти деньги?» «Зачем? — сказала Козима. — Причин тому немало. Экономический, к примеру, шпионаж. В штази целое отделение осуществляло экономический шантаж. Нужно было им приобретать патенты, запрещенные военные технологии, оружие, компьютеры? Еще — платить всем их агентам... Половина секретарш не первой молодости в бундестаге завели романчики, продавая фотокопии Востоку. Деньги требовались всюду — на шантаж, на подкуп высокопоставленных особ — политиков и бизнесменов, западных чиновников, включая кое-кого в этом зале». «Приступим, Козима?» — сказал я, беспокойно тыча вилкой в омара. «Конечно, деньги находились там и по другим причинам, — продолжала Козима. — Всей партийной бюрократии восточных стран хотелось иметь славный счетик в банке где-нибудь на Западе. Кто-то, может быть, желал немецкую машину или виллу в Канне, кто-то просто страховал себя на случай, если все изменится. Возможно, они держат деньги там, чтоб оплатить когда-нибудь переворот. А кто-то просто, чтобы поместить разумно капитал — у некоторых, как известно, были очень неплохие должности. Деньги поступали постоянно».
«Через счета Криминале?» «Способов имелось много, было множество счетов, — сказала Брукнер. — Но мы обнаружили достаточно следов, которые ведут к его счетам». «Выходит, он все знал?» «Не обязательно, — сказала Козима. — Удобней было, чтоб он занимался своей философией, а другие пользовались его счетами. Он располагал свободой, они — выходом на Запад». «А Илдико служила гончей?» — спросил я. «Она была издательницей, занималась оборотом книжных денег и располагала доступом к этим счетам, как вы сами видели». «Стало быть, она работала все время на компартию, и Холло тоже?» «Может быть, — сказала Козима, — но все это куда сложней». «Я представляю». «Она могла быть и на этой стороне, и на другой», — сказала Козима. «Какой другой?» «Конечно, после Wende все бросились эти деньги искать, — сказала Брукнер, — а они все поступают — миллиарды». «Миллиарды?» «Как после войны нацистские, вы помните? И претендуют на них все. Партия утверждает, что они — ее. Новые режимы — что народ был обокраден и поэтому верните, дескать, им. Сокрывшие их аппаратчики хотят их получить назад, чтоб оплатить свои недурственные виллы или начать новую жизнь. На Западе желают свою долю те, кто провозил их контрабандой. Кое-каким политикам и людям из правительств нужно, чтобы сейчас, в период, когда в органах госбезопасности восточных стран открываются досье, эти деньжата были спрятаны. Есть и лжеследователи, желающие знать, что было спрятано и как оно использовалось». «Значит, на одни и те же деньги претендует множество людей», — сказал я. «Да, и многих из них вы видели в Бароло», — ответила она.
|
|
Я поднял на нее глаза. «В Бароло? На большом конгрессе «Литература и Власть в Эпоху Гласности»?» «Там, где мы с вами встретились, вы помните?» «Конечно, помню, но при чем же тут конгресс? На нем были писатели, политики». «Не все из них на самом деле те, кем представлялись», — пояснила Козима. «Да что вы, — удивился я. — Сузан Сонтаг? Мартин Эмис? Не хотите ли вы сказать, что и они участвовали в этих странных играх?» «Нет, мы думаем, что эти двое — почти те, за кого выдают себя, — ответила она. — Имею я в виду других, прекрасно вам известных». «Каких других?» — спросил я. «Русских видели там?» «Неужели же Татьяна Тюльпанова?» — воскликнул я. «Вы видели когда-нибудь хоть слово, написанное ею? — вопросила Козима. — Американцы тоже. Те критики из Йейла». «Козима, прошу вас...» «Вы не находите, что профессор Монца живет немного не по средствам?» «Мне не верится», — сказал я. «И, конечно же, ваш Отто Кодичил Да, кстати, как омар?»
«Омар? Мечта, — ответил я. — А что?» «Я рада, что вы получили удовольствие. Хотелось хорошенько вас вознаградить». «Вознаградить?» «Я очень многое от вас узнала обо всем этом». «Как? Ведь я на самом деле совершенно в этом не замешан, Козима. Я абсолютно ничего не знал. Я думал, Илдико — подруга, Криминале — философ. Все это для меня большая новость. Я даже не знаю, верить в это или нет». «Однако дело свое вы сделали отлично». «Какое дело? Что я сделал, стоящее жизни бедного омара?» «Вы указали нам профессора Отто Кодичила, — отвечала Козима. — Он — ключ ко всему, он — недостававшее звено цепи. Вы сообщили нам, что вдохновитель всего — он. И стоило нам это осознать, как прояснилось остальное». «Я очень сожалею, Козима, — сказал я, хоть совсем не сожалел, — боюсь, что я не тот, кем вы меня считаете. Я указал вам Кодичила только потому, что он пытался помешать мне делать передачу. Я ничего о нем не знаю, совершенно ничего. Ну разве что он объедается тортами и не видит никогда своих студентов. В остальном он, может, чище выпавшего снега». «Нет, он замешан в этом», — упорствовала Козима. «Надеюсь, что у вас есть доказательства, — заметил я, — поскольку этот человек накоротке с министрами. К его услугам любой адвокат. Он опасный враг, поверьте мне. Если вы будете вести себя неосторожно, он добьется того, что вас снимут с должности или посадят». «Значит, вы не знали?»— уточнила Козима. «Чего?» «Кодичил пытался выцарапаться». «Что-что пытался?» «Выцарапаться. Его взяли во франкфуртском аэропорту, когда он пытался вылететь в Южную Америку».
«Помилуйте, — взмолился я, — ну, остальное еще как-нибудь, а в это я не верю. Может, он к тому же вырядился бабой?» «Нет, но был в рыжем парике», — сказала Козима. «Отто Кодичил-то в рыжем парике? Козима, вы не считаете, что это уже слишком?» «У него был и фальшивый паспорт, и кейс с двойным дном, где он спрятал двести тысяч марок». «Ну, пощадите!» «Теперь он в Германии поет, как канарейка, — продолжала Козима. — Уже почти все выложил. Его завербовали после войны, когда Вена представляла собой коридор между Востоком и Западом». «Он всегда казался мне похожим больше на эсэсовского офицера», — заметил я. «Раньше был», — откликнулась она. «Вам это известно абсолютно точно?» «Мне сегодня поступило донесение, — сказала Козима. — Хотите знать, зачем он направлялся в Южную Америку?»
Омаровы останки унесли. Второй чудесный совиньон сменился парой терпких старых арманьяков. «Последовал, наверное, стезей Мартина Бормана и Рональда Бигза, — ответил я. — Когда-нибудь они сюда вернутся этакой футбольной командой и выиграют Кубок мира». «Ожидалось, что он соберет деньги со счетов Криминале и отдаст их кому надо, — сообщила Козима. — Но ваша венгерская связная успела получить значительную часть их раньше». «Тем лучше для нее», — сказал я и стал мучиться вопросами: куда именно в Южную Америку? Кому он вез их? «Вы начинаете, надеюсь, понимать», — сказала Козима. «Пожалуй, — отозвался я, задумчиво кружа в бокале свое бренди, — чтобы содержать изрядную асьенду в Аргентине, денежки, видать, нужны немалые. А ежели инфляция сто тридцать процентов, курс обмена крайне неустойчив...» «Да уж, я думаю», — сказала Козима.
«Значит, Кодичил и Гертла — старые друзья?» «Я думала, вы прибыли в Брюссель, чтобы сказать об этом мне, — ответила она. — Тогда, возможно, все бы стало на свои места». «Нет, не для этого. Я собирался сообщить другое, но, возможно, вы и сами знаете». «Ну, ну, скажите, — попросила Козима. — Хочу знать все». «Да я уж вижу... Просто Гертла мне поведала, что она завербовала Басло в венгерскую госбезопасность еще в пятьдесят шестом году. Всякий раз, когда он возвращался с Запада, он отчитывался перед ней. Она передавала все властям. И если это узнавали венгры, это, несомненно, доходило и до русских». «Только и всего?» — сказала Козима. «Что, мало? Этот человек встречался с Рейганом и Бушем, с Геншером и Тэтчер, с кем угодно. Он, безусловно, имел доступ к огромной информации. Всплыви это — и репутация его подорвана».
«Ну, в этом мире мало репутаций, которые ничем не подорвешь, — сказала Козима. — И вы как журналист прекрасно это знаете». «Позвольте мне как журналисту вас спросить: а это правда? Можете вы это подтвердить? Все ли вы знаете?» «Не знаю, — отвечала Козима. — А вы не интересовались, почему ему было позволено так много ездить?» «Это верно, — согласился я. — Но, без сомнения, не каждый ездивший сотрудничал с режимом». «У них там было все продумано, — сказала Козима. — В том мире чтобы что-то получить, вы должны были чем-то поступиться. Это подразумевалось: режим использовал тебя, а ты использовал режим. На каждого было заведено досье. Езжайте в Прагу, посмотрите. Доктора проходят там под шифрами, архиепископы — чины тайной полиции... Ведя себя по-умному вы могли быть неуязвимы. Думаю, что Криминале всегда это умел».
«Это великий-то философ!» «И великие философы живут в истории», — сказала Козима. «Так, значит, Гертла говорила правду?» «Не могу сказать, но только это было бы неудивительно. Думаю, любой неглупый человек на Западе это понимает». «Вы имеете в виду, любой, кроме меня». «Он мог попасть туда, куда не попадали дипломаты, — продолжала Козима, — мог заключать сделки и заниматься передачей информации в обоих направлениях. Я думаю, его использовали обе стороны. Но он был слишком крупная фигура, чтобы использовать его по мелочам». «Но все равно это его погубит, — заметил я. — С чего бы Гертле этого хотеть? Ведь это бросит тень и на нее». «А вы не знаете?» — спросила Козима. «Нет, Козима, я ничего не знаю. Просветите меня, если можно».
«Подобное было и раньше — в Германии в сорок пятом, во Франции после коллаборационизма, в Венгрии в пятьдесят шестом, в России постоянно, — сказала Козима. — И сейчас так происходит, и потом будет. Дела, которые были закрыты, ныне открываются, и все ищут какого-то прикрытия. Защищая себя, сводят счеты. Эти старые партийцы сейчас в унынии. Им обещали, что они навсегда останутся в истории. Они пошли на сделки, они приобрели себе дома и чувствуют себя теперь обманутыми. Но они рассчитывают выжить и начать сначала. Они знают: мир без них не может. Все, что от них требуется, — показать, что они слишком осведомлены. Но для этого им надо кое-чем пожертвовать. Так почему не знаменитостью, стоящей на высоком пьедестале? Он был неуязвим, таким стать помогли ему они. И им нетрудно снова его этого лишить. Он был не хуже прочих — вероятно, и не лучше. Так вы собираетесь помочь им? Вы опубликуете свою статью?»
Я на мгновение задумался. «Наверно, нет. Слишком важна его работа. Он оказал огромное влияние. Тогда погибнут и его идеи». «Я вижу, вы под впечатлением от него», — сказала Козима. «Да. Я отношусь к нему как к другу». «И ради друга вы готовы промолчать», — сказала Козима. «Если считаю это важным — да». «А если через два десятка лет кто-нибудь возьмется описывать жизнь Фрэнсиса Джея, как вы думаете, что про вас напишут? — спросила Козима. — «Он знал правду, но молчал». «Я не такая важная персона. И потом, совсем не обязательно, чтоб мир знал все». «Вы, журналист, так говорите?» — удивилась Козима. «И журнецам не чужды человеческие чувства. По крайней мере, некоторым». «Будете молчать и о других? — спросила Козима. — О Гертле, Монце, Кодичиле?» «Буду просто придерживаться книжных страниц», — ответил я. «А жизнь и преступления не имеют отношения к этим страницам?» — вопросила Козима.
Я поглядел на нее. «Не пойму, на чьей вы стороне». «Бедный Фрэнсис, — изрекла она. — Столкнулся с тем, чего понять не может. Я думаю, мир — место постранней, чем вам казалось». «Знаете что, Козима, — сказал я, — вы могли бы быть чертовски привлекательной, если бы все время не произносили таких громких фраз». «А разве я все время их произношу? — сказала Козима, и я увидел с удивлением, что она немножко покраснела. — Если вы только не имеете в виду, что я, как немка, по-английски говорю не лучшим образом». «Прошу прощения, я хотел сказать совсем не это. Я имел в виду, что у вас одни сплошные заговоры, все, по-вашему, подстроено, спланировано. Превращаете весь мир в сплошную детективную историю. Когда бы я ни говорил с вами, кругом одни мошенничества, сговоры, предательства, обманы... Я не уверен даже, был ли заговор вообще».
«Конечно, — отвечала Козима, — мир полон заговоров. Не находите ли вы, что наш послевоенный мир на самом деле часто представлял собою детективную историю? Разве вы не знаете, что когда в Восточной Европе стали открываться досье, люди везде просили, чтоб их вновь закрыли, так как слишком многим западным карьерам пришел бы конец? Какая же, по-вашему, это история?» «Я думаю, что в большей мере философская и человеческая, — сказал я, — более приближенная к истинному положению большинства вещей». «А вам известно, каково оно? — спросила Козима — Тогда, я думаю, не следовало вам так интересоваться Басло Криминале. Не задавали бы вопросов — не пришлось бы слышать неприятные ответы». «Действительно», — сказал я. «И не сидели бы сейчас со мной в «Ля Рошетт». «И это тоже верно». «И я бы не узнала о вас столько, — продолжала Козима. — Мне кажется, наши истории в конечном счете не так уж различаются».
Но тут возник Арман, принесший на серебряном подносе сложенный листок бумаги. «Пора рассчитываться, — сказала Козима. — Европа, Фрэнсис, возьмет это на себя». Я увидел, как она достала какую-то еврокредитную карточку и положила на поднос. «Спасибо, Козима, — сказал я, — славная кормежка». «Мы рады, что доставили вам удовольствие, — ответила она. — А где ваша гостиница?» «Гостиница? Пока нигде». «Но разве я вам не велела заказать? Сейчас в Брюсселе очень нелегко устроиться». «Нет, не велели, Козима, — ответил я. — Пора обзванивать гостиницы, пока не поздно». «Боюсь, что поздно, — отвечала она, глянув на часы, — Брюссель сейчас набит битком. Проводят свои встречи европейские министры, натовские генералы. Готовится большой показ моделей, «Роллинг стоунз» в городе...» «Чудненько, — сказал я. — После вечера в одном из лучших европейских ресторанов — ночевка на вокзальной лавке». «Нет, — сказала Козима, — вы принесли нам много пользы. Европа что-нибудь для вас найдет».
Мы вышли в вестибюль, где я сменил прекрасный галстук на свой нескладный анорак. «Мамзель Брукнер, милочка, вы, как всегда, прелестны», — промолвил кто-то позади — как оказалось, птичьеглазый коротышка, о котором Козима сказала, что это заместитель председателя Европейской комиссии. «Добрый вечер, месье Вильнёв», — отозвалась она. «Кто бы мог подумать, что вы ужинаете в столь дорогих ресторанах, — заметил тот. — Я сам едва могу себе это позволить». «Мне нужно кое-что расследовать, вы понимаете», — сказала Козима. «В самом деле? Я смотрю, вы здесь вдвоем...» «А, ja, это Фрэнсис Джей, журналист из Лондона», — представила меня она. «Очень рад, месье, Жан-Люк Вильнёв. Вы из Британии? Не для того, надеюсь, чтобы написать еще одну статейку о безликих брюссельских бюрократах? Как видите, мой милый, лица у нас с мамзель Брукнер, если присмотреться к ним получше, не такие уж неинтересные».
«Само собой, мистер Вильнёв», — ответил я. «Месье Вильнёв, — сказал Вильнёв. — Боюсь, вы там, в Британии, никогда не понимали, что Европа — это великая мечта. Да, нам приходится быть бюрократами — живем в бюрократические времена, но я надеюсь, мы бываем и идеалистами». «И я надеюсь», — отозвался я. «Оглянитесь-ка вокруг, что вы увидите? — изрек Вильнёв. — Luxe et volupté[6]. Когда я прихожу сюда и вижу это, я неизменно задаюсь вопросом: как возможны такие luxe et volupté без rêve et désir[7]? Я европеец, но в то же время, знаете ли, и француз». «Да, я знаю», — подтвердил я. «А мы, французы, немножечко философы, — сказал Вильнёв. — В конце концов, ведь мы страна Паскаля и Монтеня, Декарта и Руссо». «А также Фуко и Дерриды», — добавил я. «И этих тоже, — согласился он, но без особого энтузиазма. — И мы верим в мысль и мечту, rêve et désir, верим в идеалы, в цель. Не так ли, мамзель Брукнер?» «Да, месье Вильнёв», — признала Козима.
«Ну, хорошо, — сказал Вильнёв. — А теперь, мамзель Брукнер, я хочу попросить вас, чтоб вы мне уделили немножко вашего драгоценного времени. Сделайте любезность, загляните завтра утром ко мне в кабинет. Я ознакомился с подготовленными вами материалами по поводу этой аферы. Вы, безусловно, провели расследование со свойственной вам проницательностью». «Благодарю», — проговорила Козима. «Есть лишь одна-две небольшие проблемы, — продолжал Вильнёв. — Это серьезные вопросы, но мы не можем допустить, чтобы что-либо угрожало нашим отношениям с нашими добрыми восточно-европейскими друзьями, которые так громко возвещают о своем грядущем присоединении к нам». «Я понимаю, месье Вильнёв», — сказала Брукнер. «Румынский президент меня, наверное, уже заждался, — произнес Вильнёв. — Аншантэ, месье Джей. Завтра в десять, мамзель Брукнер».
Мы вышли на залитую светом Гран-плас; Козима замахала, подзывая такси. «Ну, как мой босс?» — поинтересовалась она. «Форменный идеалист». «Ну тогда Калигулу и Макиавелли тоже следует считать идеалистами, — сказала Козима. — Этот человек желает держать в своих руках весь мир. Когда он ораторствует о Великой Сверх-Европе, для него, будьте уверены, это что-то значит». «Вы имеете в виду, что это его кредо?» «Дело не столько в кредо, сколько в кредитах», — отвечала Козима. Подошло такси, мы забрались на заднее сиденье, и она, сказав что-то шоферу, спросила: «Значит, вы не видели, кто был с ним за столом?» «Румынский президент?» «Возможно, — отвечала Козима. — Но еще и человек, известный вам немножко лучше. Профессор Монца». «Кронпринц Объявлений? — удивился я. — А что он делал там?» «Он, безусловно, знает босса, — сказала Козима, когда мы выехали с ярко освещенной площади. — Я говорю, Вильнёв — не тот, кем представляется». «Вы, надеюсь, не имеете в виду, что во всем этом замешан заместитель председателя Европейского сообщества?» «Замешан в чем?» — спросила Козима.
Может быть, поэтому спустя двадцать минут, когда я поднимался в лифте на верх дорогого дома, расположенного явно в одном из фешенебельных жилых кварталов Брюсселя, голова у меня шла крутом. Я был озадачен сказанным мне Козимой: насколько это правда? Все? Отчасти? Или вообще неправда? Соприкосновение с честолюбивыми планами создания Сверх-Европы, похоже, развило в ней чрезвычайный вкус к скандалу. События весь вечер развивались слишком быстро для меня. Я был в состоянии, именуемом учеными избыточностью: изобилие смешанной информации, излишек сообщений и сигналов. Не помогло ни то, что чуть не литрами хлебал я лучшее шампанское, тончайшего букета совиньон и самый что ни на есть пикантный арманьяк, какие только могут предложить нам виноделы нынешней Европы, ни то, что моя собственная маленькая часть возможных миллиардов Иддико оказалась на грани разоблачения, ни то, что даже Берлеймон, похоже, был во всем этом замешан.
«Миленько, — заметил я, оглядывая лифт, где не только пол, но и потолок и стены были выстланы коврами. — И здесь... а где это мы?» — промолвил я, когда из лифта мы вышли в большой, украшенный растениями вестибюль. Огнетушитель, к коему я прислонился, ожидая, пока Козима найдет ключи, сорвался почему-то со стены. «Пожалуйста, потише, — попросила она. — У меня соседи — такие буржуа!» «Соседи? Это что, ваша квартира?» «Я вас прошу, для обсуждения прав собственности это место не подходит», — бросила она, отпирая дверь. «Весьма любезно с вашей стороны, что вы приводите меня к себе в квартиру в это время суток», — сказал я. Рядом распахнулась дверь, и высунулся некто вне себя от ярости. «Входите, вы не представляете, кто нас подслушивает», — проронила Козима. Как я уже сказал, когда она распоряжалась, все на удивление беспрекословно подчинялись.
Квартира, куда мы вошли, была большая и красивая, с великолепной панорамой освещенных величественных зданий Брюсселя, но при этом было ясно, что существование Козима ведет довольно аскетичное. Вдоль стен гостиной протянулись стеллажи почти без книг, с отдельными случайными изданиями. Увидел я большой диван, заваленный досье кофейный столик. Кухонька была полна компактных и бесцветных, как у немцев водится, электробытовых штуковин, в спальне на полу лежал большой матрас. «Прошу прощения, здесь недостаточно для вас опрятно, — извинилась Козима, двигая бумаги и досье. — Нельзя сказать, что я ждала вас». «А Кронпринц Объявлений..?» — произнес я. «Битте?» «Монца в самом деле был там в ресторане?» «А вы не видели? — спросила она, вынимая пылесос из шкафчика необычайной чистоты. — Монца — друг Вильнёва, Кодичил — друг Монцы. Думаю, что все они масоны или что-то в этом роде».
Она стала яростно все пылесосить. «Да что же это? — воскликнул я. — Послушайте, совсем не обязательно сию минуту браться за домашнее хозяйство». «Это значит, что когда я завтра появлюсь у него на четырнадцатом этаже, он, помахав моим отчетом, скажет, что, мол, это все прекрасно, — выкрикнула горько Козима, — но так или иначе мы не можем ставить под угрозу судьбу Новой Европы, портить нашу остполитик. И поэтому судьба Новой Европы будет такой же, как и судьба Старой. Я так думаю, а вы?» «Выключите это», — попросил я. «Досье, работе над которыми я отдала два года, пропадут, — кричала Козима, — Кодичила выпустят, и он вернется в Вену, вновь к своим студентам». «Если найдет их», — отозвался я. «Ноги поднимите-ка, пожалуйста, — сказала Козима. — Так все и будет продолжаться. Останутся все те же, только сменят вывески. И молодежь усвоит их уроки. Номенклатура пребудет вечно. Поднимите-ка еще раз ноги!»
«Козима, сейчас же выключи», — сказал я. «Они любезно выразят мне благодарность за мои расследования и переведут на что-нибудь еще, — кричала Козима. — Возможно, на Говяжью гору, где я принесу меньше вреда. Знайте, что я ненавижу эту их Говяжью гору, я плевала на нее!» «Успокойся, Козима, — сказал я, сдерживая ее. — Послушай, все и так прекрасно, я не видел отродясь квартиры чище. Не пойму, зачем ты это делаешь?» «Затем, что если мы будем спать вместе, я хочу, чтобы тебе у меня было в самом деле хорошо», — ответила она. «Что-что? — переспросил я. — Выключи сейчас же, Козима!» «Я говорю, чтобы тебе у меня было в самом деле хорошо», — повторила она, выключая агрегат. «Придаточное условное», — сказал я. «Если мы будем?.. Но ты, может быть, не хочешь? Есть еще диван, могу почистить его для тебя».
«Поди-ка сюда на минутку, Козима, — позвал я. — А ты хочешь?» «Ты не знал?» «Я говорил тебе, я ничего не знаю». «Но ради этого я и следовала за тобою в Бароло», — сказала Козима. «Как? Это было из-за Криминале», — возразил я. «Он меня тогда не интересовал, — ответила она. — Тогда я интересовалась Монцей, так как это друг Вильнёва. А за Криминале я следовала потому, что ты следовал за ним. И потому, что ты солгал насчет своей газеты, и потому, что мне хотелось быть с тобой. Но ты все время был с венгерскою агентшей, кроме вечера, когда разразилась буря. Я, конечно, справки о ней навела. Ты знаешь, что на Кано она ездила, чтоб встретиться там с Кодичилом?» «Да? Зачем?» — осведомился я. «Он хотел, чтобы агентша помогла ему воспользоваться теми счетами». «Что ж, может быть, ты и права, — заметил я. — Наши истории имеют меж собою больше общего, чем мне казалось». «Разреши, — сказала Козима, — я наведу порядок в спальне». «Да она и так сверкает чистотой!»
О том, что было — или чего не было — в остальное время моего пребывания в Брюсселе, я, как это бывает, не готов сказать ни слова. По примерно следующим причинам. Чуть поздней лежал я на матрасе в пустой, голой, без единой занавески, идеально чистой спальне где-то над залитыми светом брюссельскими куполами. Рядом распахнулась дверь ванной, и в потоке света я увидел Козиму, покрытую каплями душа там, где прежде было сухо, обнаженную там, где она была прикрыта. Темные волосы она подобрала, на шее поблескивала золотая цепочка. Она приблизилась и стала предо мной, великолепная и смущенная. «Фрэнсис, — начала она, глядя на меня сверху вниз, — пойми, что в западных правительствах по-прежнему работают как минимум четыре с половиной сотни неопознанных агентов штази». «Ни слова больше, — попросил я. — Козима, иди ко мне». «Пообещай мне кое-что», — сказала она. «Ну, конечно, обещаю». «Если что-нибудь произойдет здесь, никому не скажешь? Останется все между нами?» «Безусловно. Этой встречи не было вообще».
По сей причине больше ничего о том, что дальше было (впрочем, кто сказал, что что-то было?), я поведать не могу. Все равно ведь секс описывают в книжках большей частью для детей. Взрослые прекрасно знают, что в подобных случаях бывает, если что-нибудь бывает. Что-то, как со всеми, а что-то, как ни с кем другим. И разговоры, и молчание. И наслаждение, и разочарование. Слияние и обособление. И ощущение собственного «я», и полное его забвение. И размышления, и покой. И бытие, и небытие. И комната здесь, и большой мир — там. И повзросление, и сохранение себя прежнего. Обыкновенно обсуждением всего этого занимаются философы, по крайней мере, так происходило, когда им было что обсуждать. И ежели они испытывают трудности при обсуждении таких вещей, то почему же мне или кому-нибудь еще должно быть проще? Так или иначе, безусловно, даже в этом нашем снисходительном, терпимом, современном, либеральном, сверхисследованном мире мы все вправе временами помолчать. И если было ранее «молчание Хайдеггера» и «молчание Криминале», кто скажет, что на этот раз не может быть «молчания Джея»?
Так что вот. Осталось мне упомянуть еще лишь об одном моменте моего коротенького пребывания в Брюсселе. На следующее утро рядом с домом, нельзя сказать чтобы отличным от описанного выше, можно было наблюдать, как Козима, вновь в черных брюках, прощалась со мной у такси, которое должно было меня доставить в «Завентем». «Ты правда не напишешь ничего?» — спросила она. «Думаю, что нет, — ответил я. — Он для меня по-прежнему великий человек. Он — слон, другие — блохи. Приложения, комментарии. И он вполне достаточно страдал. Теперь же Гертла хочет бросить тень на его имя, другие прикарманили все его деньги...» «Насчет имени ты, может, прав, но что до денег, тут не стоит так уж волноваться. Я уверена, его богатая подружка не допустит, чтобы Криминале голодал».
Сев на заднее сиденье, я опустил окошко. «Ты имеешь в виду мисс Белли? Она настолько же богата и влиятельна, как и все прочее?» «Конечно не ее, — сказала Козима. — Она всего лишь ассистентка Кронпринца Объявлений, цель которой — побывать с ним в банке». «Но Криминале ведь бежал в Лозанну, чтобы быть с ней». «Да нет, — сказала Козима, — ты что, не знаешь, кто на самом деле ждал Криминале в «Бо риваж паласе»?» «Нет, не представляю». «Миссис Валерия Маньо, — сообщила Козима. — Прилетела туда на своем самолете, и они вылетели с ним в Индию». «Время было зафиксировано точно», — проронил я. «Ну естественно, — сказала Козима. — Я думаю, их связи не один год». «Ты чудо, Козима», — проговорил я. Она коснулась моих губ губами. «Я надеюсь». «Удачи у Вильнёва», — пожелал я. «Сомневаюсь, — ответила она. — Наверное, мне предстоит заняться чем-нибудь другим. А ты пообещай, что все равно мне позвонишь, если узнаешь что-нибудь». «Конечно», — обещал я, и машина тронулась. Я мчал в аэропорт, наконец-то зная, что мне больше нечего сказать о странном деле Басло Криминале.