Однако точка зрения Аристофана не была среди древних греков господствующей. Ведь когда эрастис входил в эроменоса своим пенисом, это был лишь символический момент – хотя для этих двоих он также был вполне реальным, – во время которого происходила полная и окончательная передача «арете». То, что средством передачи сути мужественности была сперма, соответствовало учению Аристотеля, который считал, что лишь сперма создает душу ребенка. Так, благодаря педерастии древним грекам удалось победить саму природу: с помощью собственного детородного органа и без помощи женщин они «рождали» из юношей мужчин. Вот в чем заключалась самая удивительная и таинственная сила пениса.
* * *
А вот для римлянина представление о том, что мужские достоинства, добродетели и доблесть передаются за счет анальной пенетрации, было попросту немыслимым. Дня гражданина Рима понятие мужественности подразумевало мощный и динамичный сексуальный акт. Римлянин мог входить в других собственным пенисом – но никак не наоборот. Никто и никогда не мог осквернить римлянина подобным вторжением. Мужчина, который это допустил, страдал, как говорили римляне, от «мулиэбриа пати» («происходящего с женщинами»). И такой мужчина уже не был настоящим мужчиной. Его называли словом, перешедшим в латынь из греческого, – он был теперь «кинедус», то есть переживший подобного рода унижение. Римляне испытывали по этому поводу столь сильные чувства, что это повлияло на их военные нравы. Так, латинское слово «glans» имеет два значения: «пуля» и «головка члена». Перед тем как выстрелить каменной или свинцовой пулей из боевой пращи, на ней нередко делали мрачные непристойные надписи, сравнивая воздействие пращи с изнасилованием. Во время осады Перуэии в 41 году до нашей эры воины‑пращники, бывшие на стороне Марка Антония, нацеливали свою амуницию с непристойными надписями на анус Октавиана.
|
|
Подобно древним грекам, представители римской элиты видели в сыновьях равных им по статусу сограждан объекты вожделения. Однако в глазах римлян эти мальчики были «вири» (мужчины) – а точнее, мальчики, готовящиеся стать настоящими мужчинами. Для римлянина попытка нарушить этот процесс, заставив мальчика или юношу «побывать в положении женщины», была равносильна проклятию. В связи с существованием подобного табу мальчик‑римлянин всегда носил на шее «буллу» – медальон с вложенным в него изображением фаллоса. Это изображение, известное как «фасцинум», определяло общественный статус римского мальчика, а также класть, которую он как римский муж (vir) получит в будущем. «Булла» как бы предохраняла его от сексуальных домогательств. И это притом что «фасцинум» внутри «буллы» был, пожалуй, единственным фаллическим образом, который здесь не выставляли напоказ. Как и в Афинах, изображения эрегированной мужской плоти были в Древнем Риме повсюду – на мостовых, в общественных банях, на стенах частных домов граждан: они были символом удачи или же предотвращали «сглаз». Фасцинум, свисающий с колесницы, защищал полководца‑триумфатора, когда он въезжал в Рим во время парадов в честь военных побед, от зависти сограждан. Волшебная сила, приписываемая эрегированному члену, оказалась настолько стойкой, что даже в годы Первой мировой войны премьер‑министр Италии Витторио Эммануэле Орландо носил на своем браслете «фасцинум» – ради гарантий победы государств‑союзников. Сегодня, через пятнадцать веков после падения имперского Рима, все, что оказывает на нас в англоязычном мире столь же загадочное, чарующее и мощное воздействие, как проявление эрекции, обозначается словом fascination (очарование, прелесть).
|
|
Повсеместное присутствие фасцин для защиты от злых сил было сравнимо разве что с популярностью Приапа, одного из самых незначительных богов пантеона, у которого, однако же, был самый крупный пенис – настолько большой, что «на взводе» он был размером чуть не с половину его тела. Изначально Приап был греческим божеством. Считалось, что он был родом из города Лампсак в Малой Азии, где под его эгидой проходили знаменитые оргии. Его мать, красавица Афродита, стыдилась того, что у ее сына было такое уродливое лицо и деформированное тело. А вот женщины из Лампсака так не думали: по их мнению, у него все было как нельзя лучше. Сложности у Приапа были не с ними, а с лампсакскими мужьями: снедаемые завистью, они изгнали этого вечно эрегированного соперника из города. Правда, в результате их поразила какая‑то хворь (судя по всему, это была венерическая болезнь), свойственная только лампсакцам. И панацея от нее была найдена лишь после того, как мужья упросили Приапа вернуться обратно; они объявили его богом‑покровителем садов и стад, а также сделали множество макрофаллических статуй, которые они расставили в дворах своих домов. (Разумеется, эта история очень схожа с мифами, объясняющими происхождение процессий с фаллосами Диониса в Афинах.)
|
|
В Греции Приап был популярным, но не слишком значительным богом. В Риме же его слава резко возросла – в основном из‑за его огромного члена. «Хотя небольшой, аккуратный пенис мальчика или юноши был культовым предметом поклонения для афинских мужей, – писал историк Крейг А. Уильямс, – Приап, с его способностью «декларировать» свою зрелую маскулинность, внедряясь в окружающих своим внушительным орудием, стал для римлян настоящим символом соответствующих качеств». Приап выполнял свою главную функцию – защитника частной собственности – в виде небольшой статуи из дерева, которая ставилась либо в заднем дворике римского дома, либо прямо посреди полей, принадлежавших гражданину Рима. Его несоразмерно крупный член часто красили в красный цвет, и нередко он поддерживал какую‑нибудь вазу с фруктами. Этот грубоватый, простоватый облик Приапа лишь усилил его влияние во времена правления Октавиана Августа, когда возникли опасения, что показная роскошь имперского Рима противоречит традиционным ценностям римлян. Грубо сработанные статуи Приапа «резко контрастировали с украшениями из золота и резного мрамора, которыми изобиловал Рим», писал историк Питер Стюарт. Своей ухмылкой и огромным пенисом Приап «подчеркивал правомерность призывов к возврату в состояние бесхитростности, характерное для Рима доимперской эпохи». И в то же время жестокости. Приапу посвящены более восьмидесяти дошедших до нас стихотворений на латыни. Большинство из них были якобы написаны самим Приапом как предупреждение для любителей чужого добра. Неизвестно, кто именно написал эти строки, но нельзя не отметить их агрессивный настрой:
Сей вырезанный из дерева скипетр,
что зеленеть листвой уже не может,
скипетр, коим цари владеть желают,
коего домогаются блудницы,
коему сластолюбцы лоб целуют,
внидет вору в утробу
вплоть до самой рукояти,
мохнатой и мудастой[33].
В данном случае в роли злоумышленников выступали мужчины. Но это вовсе не означает, что Приап испытывал особо теплые чувства к женщинам.
Благочинные жены, прочь отсюда!
Брань подслушивать грязную стыдитесь. –
Напролом, ни во грош не ставя лезут;
Разумеется, благочинным тоже
Хрен огромный по нраву и по вкусу.
Эти стихи великолепны по многим причинам, но одна из главных заключается в том, как говорящий пенис используется для изображения неприглядного портрета римского общества. Как писал Отто Кифер в своем основополагающем труде 1934 года «Сексуальная жизнь в Древнем Риме», римскому чувству эротики присуща жестокость. И нигде это не проявлялось так, как в гладиаторских боях в Колизее, во время которых жажда жестоких зрелищ персонифицировалась в гладиаторе: он вонзал свое оружие в другого гладиатора и получал право жить, или же оружие вонзали в него, и тогда он умирал. Аналогичная эротизированная жестокость вдохновляла и приапическую поэзию. И хотя предназначалась она для забавы, однако, как пишет классицист Г. Д. Рэнкин, ее «презрение к сирым», а также «цинизм и насилие» были «слишком уж характерной чертой всего римского».
Не менее римской была и вера в то, что мужчина с приапическим пенисом обладает исключительной силой. Римские полководцы порой повышали солдат в звании в зависимости от размеров их членов. Император Коммод сделал верховным жрецом особого языческого культа[34]как минимум одного носителя внушительного мужского органа. Профессор Дж. Н. Эдамс, обладавший, по‑видимому, неистощимыми запасами свободного времени, исследовал более сотни разговорных латинских метафор к слову «пенис». Само слово «penis» возникло в разговорной речи как производное от слова «хвост». Однако самым распространенным ругательством в Древнем Риме было не оно. Самой частой бранью было слово «mentula», происхождение которого до сих пор не ясно. Ряд ученых считают, что оно возникло от слова «menta», что значит «стебель мяты», однако Эдамс с этим не согласен. Еще более вульгарным было слово «verpa» – два этих слова соотносятся друг с другом примерно как цензурный русский «хрен» и нецензурное слово на ту же букву. Почти все изученные Эдамсом разговорные метафоры свидетельствуют об озабоченности римлян размерами мужского органа. Так, поэт Катулл издевался над одним римским мужем, «у которого меч, свисавший сморщенной свеклой из‑под поддевки, на бой не был готов никогда»[35]. К тем же «счастливцам», что находились на другом конце спектра и кого тоже, разумеется, донимали шутливыми издевками, относились не иначе как с благоговейным трепетом. Вот эпиграмма Марциала[36], знаменитого своим остроумием поэта первого века нашей эры:
Когда услышишь, Флакк, овацию в бане любой,
узнаешь: там Марон со своим хреном[37].
Большеразмерный мужской орган являл собой власть Рима во плоти: и то и то уважали, порой страшились, но стремились заполучить. Потому‑то римские бани были небезопасным местом для такого молодца, как Марон, приятель Марциала. Голая правда заключалась в том, что его генитальное превосходство возбуждало invidia – зависть к чужому богатству или власти, а в данном случае – к его внушительному органу. Римляне считали, что состояние invidia может иметь патологические последствия, вызывающие травму, болезни и даже смерть объекта зависти.
Пенис символизировал силу и мощь Рима до такой степени, что есть мнение, будто архитектурный центр Империи, Форум Августа в Риме, был спроектирован таким образом, чтобы походить на пенис[38]. Хотя на этом месте пока не производилось масштабных раскопок, сохранившийся проект сооружения указывает на то, что там был длинный зал, на конце которого находились два полушария. Вид сверху подтверждает, что, возможно, это был самый грандиозный «фасцинум», когда‑либо построенный людьми. К тому же такая форма весьма соответствовала бы тем ритуалам – посвящения в мужчины и наделения властью, – которые здесь проводились. Ведь именно сюда являлись римские юноши, дети полноправных римлян, чтобы сменить одежду мальчика‑подростка – toga praetexta, с ее пурпурной каймой, на белую toga virilis, то есть тогу взрослого мужчины, которому уже не требовалась «булла» (медальон с вложенным в него изображением фаллоса). В Форуме императоры ставили свои трибуналы[39], здесь сенат объявлял о начале войны и здесь же военачальники‑триумфаторы посвящали свои победы богу Марсу. Форум Августа был памятником мужественности, символом мужского начала. Именно здесь сильные мира сего, прозорливые и дальновидные, могли воздать себе по заслугам. Какую же еще форму можно было придать такому месту?
И все же римляне никогда не забывали о том, что пенис – это орудие удовольствия. Мы знаем об этом благодаря несчастью, постигшему 24 августа 79 года нашей эры Помпеи, город на юге Италии, который всего за пару часов был погребен под лавой во время извержения вулкана Везувий. Но прежде все засыпал пепел. Это был настоящий дождь из пепла: он‑то и помог сохранить это место точь‑в‑точь таким, каким оно было почти 2000 лет назад, включая выражения на лицах умирающих. Многие из сохранившихся под слоем пепла домов покрыты прекрасными настенными росписями и мозаикой. И значительная часть этих изображений связана с пенисом.
Пожалуй, самые знаменитые фрески находятся в вестибюле дома Веттиев. Художник изобразил там Приапа, однако этот бог совсем не похож на приземистого, безобразного карлика. Нет, у него нормальная человеческая фигура, а лицо не только красиво, но и свидетельствует о тонкости его натуры. Справа от него на полу стоит ваза с фруктами, обычно покоящаяся на его огромном, эрегированном органе. Но Приап занят куда более важным делом: он взвешивает свое мужское достоинство, достающее ему до колен, на весах, где противовесом служит мешок с монетами. Здесь пенис Приапа явно стоит своего веса в золоте.
Видимо, жители Помпей любили наслаждения. Но была ли эта жажда наслаждений больше, чем у прочих граждан Рима? Трудно сказать: другие города не сохранились до наших дней столь хорошо. Правда, в своей книге «Двенадцать цезарей» римский историк Светоний создал вполне «пенисоцентричный» портрет правящего класса: там есть и император Тиберий, который держал за своим ложем картину С изображением Юноны, удовлетворявшей ртом Юпитера: и императрица Агриппина, которая стала победительницей сексуального конкурса, переспав за одну ночь с четырнадцатью мужчинами, после чего повесила на ближайший фасцинум четырнадцать лавровых венков. Но так ли типично для страны то, что происходит при дворе императора? Ведь в отличие от «развратного Рима» Помпеи, возможно, были местом степенным. И все же кредо его жителей, похоже, можно выразить словами: «Жизнь коротка. Наслаждайтесь, пока можете». Как и во всем римском мире, эта жизненная философия нашла свое визуальное воплощение в упругом пенисе. На одном из самых известных помпейских барельефов эрегированный член возвышается над двумя яичками. Над барельефом и под ним начертаны слова: «Hic Habitat Felicitas» («Здесь живет счастье»).
* * *
Однако со временем отдельные римляне стали подвергать сомнению эту идею, принимая участие в различных эксцентричных культах. Самым необычным из них было поклонение богине Кибеле, той, что была привнесена в Рим из Малой Азии во время Пунических войн, которые Рим вел против Карфагена в третьем и во втором веке до нашей эры. Согласно преданию, любовь Кибелы к своему сыну Аттису[40]намного превышала обычную материнскую любовь. Настолько, что она предпочла сделать сына безумным, нежели позволить ему жениться. И в этом состоянии безумия – или, как сочли иные, религиозного экстаза – Аттис оскопил себя. В честь безмерной любви между матерью и сыном новопосвященные в культ Кибелы совершали под открытым небом экстатическое действо, доходя во время танца до состояния полной невменяемости, все это происходило весной, в так называемый день крови. Затем жрецы‑неофиты, бежавшие куда глаза глядят по улицам Рима, останавливались в каком‑нибудь месте, отсекали свои яички освященным кремнёвым ножом и, швырнув окровавленные части в дом ничего не подозревавшего гражданина Рима, начинали требовать у хозяина дома и его жильцов, которым выпала подобная честь, отдать им любое женское платье – отныне и до конца своих дней жрец Кибелы носил только женскую одежду. Эти евнухи‑трансвеститы, которых называли galli («галлами»), служили в языческом храме Кибелы, находившемся до четвертого века нашей эры на том месте, где сегодня высится базилика Святого Петра.
Хотя граждане Рима верили, что именно Кибела способствовала их окончательной победе над Карфагеном в Пунических войнах, они все же взирали на «галлов» с отвращением. В своей знаменитой книге «История упадка и разрушения Римской империи» историк Эдуард Гиббон приводит такую древнеримскую пословицу: «Если у тебя есть евнух, убей его; а если нет – тогда купи его и убей». Этот убийственный юмор был связан с верой в то, что потенция является необходимым условием мужественности. Ничто не было для римлянина более противоестественным или более подозрительным, чем мужчина без функционирующих как надо гениталий. Поэт‑сатирик Ювенал высмеивал в своих стихах пресыщенных римских аристократок, которые делали евнухов своими любовниками:
Женщин иных прельщают бессильные евнухи с вечно
Пресными их поцелуями, кожей навек безбородой;
С ними не нужен аборт; наслаждение с ними, однако.
Полное, так как они отдают врачам свои члены
С черным уж мохом, когда обрастала их пылкая юность;
Эти шулята, когда‑то лишь видные, в росте свободном
После того как достигнут двух фунтов, у них отрезает
Гелиодор, принося лишь ущерб одному брадобрею.
Тот, кто кастратом госпожой своей сделан, вступает
В баню заметный для всех, на себя обращая вниманье.
Смело взывая к хранителю лоз. Пускай с госпожой он
Спит себе; только ты. Постум, смотри не доверься кастрату
Вакха, что вырос с тобой и уже приготовился к стрижке[41].
У таких безбородых мужчин – обычно это были рабы – могла возникать эрекция чуть ли не приапической стати. Ювенал был прав: мужчина, у которого удалены или же не действуют яички, после наступления половой зрелости утрачивает способность производить сперму и естественную тягу к половым сношениям, но вовсе не способность заниматься любовью. Поскольку с такими мужчинами невозможно забеременеть, а значит, можно не бояться аборта, они и в самом деле могли быть популярны – во всяком случае, у женщин, живших за два тысячелетия до изобретения противозачаточных таблеток.
Кастрированные рабы были эротическими игрушками и для некоторых римских мужей, о чем можно прочесть в «Сатириконе» Петрония:
Гей, гей, собирайтесь‑ка! Дошлые кинеды!
Ногой спешной бегом мчимся! Быстренько слетелись!
С рукой наглой, с бедром гибким, с ловкой ягодицей –
Гей, дряблые с Делоса[42], дряхлые кастраты[43].
Император Нерон, при дворе которого Петроний был arbiter elegantiae – законодателем изящного вкуса в науке наслаждений, – нередко приглашал евнухов на свои оргии и, в конечном счете, даже женился на одном из них. Нерон, как писал Светоний, «…мальчика Спора сделал евнухом и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с приданым и с факелом[44], с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой… И до сих пор в ходу чья‑то удачная шутка: «счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена!»[45]. Светоний не был бы Светонием, если бы не добавил последнего предложения (правда, заметим, через полвека после смерти Нерона).
Большинство этимологов сходятся в том, что английский глагол castrate (кастрировать) произошел от латинского слова castrare, что значит «выхолащивать», а оно в свою очередь происходит от слов на иврите и санскрите, которые означают «евнух» и «нож». Более смелое, но не обязательно заслуживающее доверия объяснение заключается в том, что слово «кастрация» произошло от латинского castor, что значит «бобр» – а о яичках этого животного издавна шла молва, что, съев их, человек способен исцелиться от мужской немощи. По причине чего две тысячи лет назад на бобров охотились с таким азартом, что кое‑где их извели под корень. Согласно греко‑романскому фольклору, если загнать бобра в угол, то он может отгрызть свою мошонку и швырнуть ее в охотника, чтобы спасти себе жизнь. А если позже за ним погонится другой охотник, бобру нужно просто лечь на спину и показать своему преследователю, что он не представляет для него никакой ценности.
Во времена Древнего Рима кастрацией называли (как продолжают называть и сегодня) хирургическое удаление или раздавливание яичек; правда, у полностью «выбритого» евнуха удаляли и пенис (считается, что мальчику Спору, жене Нерона, выпала именно такая участь). Слово «евнух» произошло от греческого слова, которое переводится как «хранитель ложа». Хранители лож в гаремах великих мусульманских империй были полностью «бритыми». Ведь в обществе жен султана могли находиться лишь те, у кого не было никаких мужских «принадлежностей».
Римский сенат запретил гражданам Рима принимать участие в чудовищном, варварском ритуале кровавой инициации, который проходили неофиты, желавшие стать посвященными в культ Кибелы – Аттиса. Однако римлянам не возбранялось быть зрителями всего происходившего. В «Золотой ветви» Джеймс Дж. Фрэзер писал, что зрелище этих публичных самоистязаний нередко имело неожиданные и явно недостойные римских граждан последствия.
Под звуки флейт, барабанный бой и крики евнухов‑жрецов, наносивших себе раны ножами, религиозный экстаз, как океанский вал, перекидывался на толпу зрителей, и многие из них совершали такие поступки, каких и не предполагали, когда отправлялись на праздник. Один за другим они сбрасывали с себя одежды и с сердцем, бешено бьющимся от музыки, с блуждающим от зрелища льющейся крови взором выпрыгивали из толпы, хватали приготовленные специально для этой цели мечи и при всех оскопляли себя[46].
Неудивительно, что многие психоаналитики в свое время дискутировали по поводу подобных ритуалов. Так, в 1938 году в статье «Культ и мифология Великой Матери с точки зрения психоанализа» Эдит Вайгерт‑Фовинкель писала, что ее поразило, с одной стороны, требование Кибелы, чтобы оскопление совершалось в качестве платы за ее милостивое отношение к этому народу, а с другой – охотное желание мужчин превращаться в «женщин», чтобы получить доступ к сверхъестественным источникам женской силы. Поскольку такое оскопление производил сам мужчина, то стимул к этому скрывался, по мнению исследовательницы, в самых глубинных слоях психики. На Карла Юнга это деяние Аттиса произвело столь глубокое впечатление, что на дорожном указателе фаллообразной формы возле своего дома в Швейцарии он начертал посвящение «Самому прекрасному Аттису».
Развитие культа Кибелы ясно свидетельствует о том, что римское представление о пенисе претерпевало трансформацию: этот физически осязаемый символ могущества Рима стал подпитываться от «более могущественной», неосязаемой силы. Но в то же самое время, когда Кибела и Аттис привлекали на свою сторону все новых поклонников, в Риме уже вовсю строились храмы и для египетских богов – Осириса и Изиды. Оба культа, попавшие в Рим из других стран, имели в своей основе общую, совершенно новую для римлян идею – идею воскрешения. И Аттис и Осирис умерли в страданиях, но после возродились. При этом оба они были кастрированы, что прежде всегда было уделом рабов, а не свободных граждан Рима. И тем не менее эти новые, чужестранные культы с их необычными обрядами посвящения и практикой аскетизма стали медленно, но верно привлекать все больше и больше последователей. И вряд ли без них Рим воспринял бы другую новую религию с Востока – христианство, а вместе с ним и новые представления о пенисе. Поворотным пунктом в истории стало обращение в христианство римского императора Константина, которое произошло, если верить легенде, прямо на поле битвы, в 312 году нашей эры[47], после нескольких веков жесточайших преследований христиан, породивших бесчисленное множество мучеников за веру. Тогда же зародилось и христианское представление о пенисе – концепция с поистине революционными последствиями, как в политическом, так и в религиозном смысле.
Историки Алин Руссель и Питер Браун отмечали, что в Древнем Риме пенис был инструментом государственной власти. В период расцвета имперского могущества Рима средняя продолжительность жизни римлянина была меньше двадцати пяти лет. Лишь четверо из ста мужчин доживали до своего пятидесятилетия. Смерть методично прореживала ряды римских воинов. Поэтому Империя, обеспокоенная собственным выживанием, требовала от граждан производить больше законнорожденного потомства. Ведь если пользоваться им надлежащим образом, то сильный, крепкий член римлянина способствовал укреплению римского государства. Октавиан Август, первый император Рима, вознаграждал отцовство и наказывал холостяков. Римляне даже праздновали возможное будущее отцовство подростка – его первую эякуляцию – в рамках государственного праздника, который назывался «Либералия»[48]. Хотя тело гражданина Рима было его личной собственностью, проникать в которую не дозволялось, пенис его был обязан трудиться на благо Империи.
В отличие от пениса христианина. Он сломил светские узы, наложенные на него Римом, и заменил их на новую духовную связь. Для христианина истинным было Царство Божие, а не кесарево. А истинная свобода была свободой от похоти – равно как и от предписания восполнять численность народонаселения Империи. Единственный Сын Божий был рожден от девственницы и ходил по земле. Его бесполое зарождение и жизнь воспринимались как мостик между падшим состоянием человека и его прекрасным будущим. Дух человека был божественным, а вот плоть его была средоточием пороков. И ни один из органов человека, как вскоре установил Блаженный Августин, не был более порочным, чем пенис.
Основу подобного отношения к телу заложили первые отцы церкви. Климент Александрийский (150–215?) сравнивал сперму с пеной, выступающей на губах у эпилептика во время приступа. Тертуллиан (155–220?) учил, что во время оргазма из пениса исходит не только семя, но и часть души. Папа Сириций (умер в 399 году) проповедовал в одном из наставлений ненависть к пенису и женоненавистничество. Предметом его рассуждений была девственность Марии на протяжении всей жизни. Согласно Сирицию, только с этим условием Иисус позволил ей стать его матерью. «Иисус не предпочел бы родиться [от нее], – писал Сириций, – если бы ему пришлось относиться к ней как к той, чья утроба, в которой было сотворено тело Господа нашего, этот чертог вечного царя нашего, могла бы в силу ее необузданности быть осквернена мужским семенем».
Желающие узнать, что думал сам Иисус о пенисе и о семени, будут разочарованы почти полным отсутствием сведений на эту тему. Одним из самых неоднозначных библейских изречений являются слова Иисуса в Евангелии от Матфея, когда он воздает хвалу тем, кто «сделали сами себя скопцами для Царства Небесного»[49]. Около 206 года Ориген, сын мученика за христианскую веру из Александрии, человек еще молодой (всего несколько лет как перешедший в пору возмужалости), но уже ставший одним из ведущих церковных толкователей Священного Писания, принял эту идею близко к сердцу и подверг себя кастрации. Однако деяние это, по мнению католического теолога Уты Ранке‑Хайнеман, было не только опрометчивым, но и ошибочным. Ведь в этом пассаже из Евангелия от Матфея Иисус, как она пишет, говорил не о половых отношениях, а о повторном браке. «Я говорю вам; кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, [тот] прелюбодействует; и женившийся на разведенной прелюбодействует»[50]– вот что сказал Иисус в той же самой проповеди. И еще: «Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано». Вот они‑то – те, кому дано, – и могут стать «скопцами для Царства Небесного». Изумило же слушателей не то, что он говорил о сексе, «о котором он вообще ничего не говорит», как пишет дальше Ранке‑Хайнеман, «но его логика в отношении супружества и развода – вот это и вправду было нечто новое».
Как отмечал профессор Гэри Тейлор в своей книге «Кастрация», слово «евнух» встречается в дошедших до нас трудах отцов христианской церкви более пятисот раз, и чаще всего (хотя и не всегда) в положительном контексте. В книге Нового Завета «Деяния святых апостолов» говорится, что первым крещеным язычником был евнух из Эфиопии, который обратился в христианство после того, как апостол Филипп разъяснил ему высказывание из Книги пророка Исаии. И все же многие из первых христиан воспринимали оскопленных мужчин почти с таким же отвращением, как римляне. Теолог четвертого века Василий Великий, впоследствии причисленный к лику святых, поносил евнухов такими словами, как «ящерицы и жабы… женоподобные… жадные до денег, грубые… отвратительные и ревнивые».
Подобное отношение – нередко выражавшееся в еще более красноречивых выражениях – в конце концов заставило церковь осудить членовредительство, нанесенное Оригеном самому себе. А Никейский собор 325 года, созванный с целью установления свода вселенских правил для церкви, запретил евнухам входить в число священнослужителей[51]. Апостольский Устав, написанный примерно через 55 лет после этого собора, предписывал наказывать тех, кто не принадлежал к клиру, тремя годами отлучения от церкви, если они совершат акт самооскопления. Не все, однако, это осознали. В 377 году Епифаний Кипрский писал об одной христианской секте последователей гностика Валентина, которые верили, что кастрация была непреложным условием чистоты веры. По словам Епифания, члены этой секты совершали оскопления любого странника или путешественника, решившего воспользоваться их гостеприимством, – ведь это делалось ради их же вечного блаженства. (Мнения ничего не подозревавших гостей дома по данному вопросу почему‑то не сохранились в исторических анналах.)
Самым эксцентричным псевдохристианским культом, связанным с кастрацией, была секта скопцов в России. Ее история – в силу того, что она стала самой многочисленной сектой подобного рода за всю историю христианства, – нуждается в небольшом хронологическом отступлении. Эта секта была основана в России во второй половине XVIII века, и главным ее постулатом была идея о том, что первородный грех был привнесен в мир через секс. Многие христиане, кстати, придерживались такой же точки зрения, однако скопцы отличались от них тем, что верили, будто Иисус явился на Землю спасти человечество не столько собственной смертью, сколько кастрацией. Это, как утверждали скопцы, было неправильно понято неправославными христианами, которые не смогли осознать того факта, что Иисус был не только распят на кресте, но и оскоплен. Чтобы действительно пойти по стопам Христа, как проповедовал основатель секты скопцов Кондратий Селиванов, каждый должен заключить новый завет с Господом, который сам Селиванов называл «печатью»[52]. Здесь подразумевалась Книга «Откровения Иоанна Богослова» (Апокалипсис), где говорится, что у ста сорока четырех тысяч, что с Агнцем, «имя Отца Его написано на челах». А что скопцы делали себе печать на гениталиях, то это, как пишет Лора Энгельштейн в своей изумительной книге об этой секте «Скопцы и царство небесное»[53], было связано с их представлением о пенисе как о «ключе бездны» (где «бездной» конечно же была вагина). Мужчины этой секты, пишет Энгельштейн;